Вещий сон абылай хана
Сон Абылай хана
Ночь. Степь погружена в дремоту,
Ковыль под ветром шелестит.
Луна плывет по небосводу.
Ничто покой не возмутит
Улуса* спящего. Заботы,
На день грядущий отложив,
Мир внемлет звездным хороводам,
Что неба мрак посеребрив,
Плывут им ведомой стезею,
Неслышно по небу скользят.
И лишь с предутренней зарею,
Мерцая, их погаснет взгляд.
Спят горы, реки и долины,
Спят табуны в степи, стада.
И клекот замер в ночь орлиный,
Где гор заснеженных гряда.
Сквозь шанырак луч первый солнца,
Стирая след ночи, проник.
Как бег лихого иноходца,
В груди стучит, стучит, стучит….
Да, хрупок мир, что был им создан,
У рубежей не дремлет враг.
Что предвещают нынче звезды?
Забвение, победу, крах?
Сидел в задумчивости долго,
Седую голову склонив.
От сна пустого мало толку.
Но что не так? Хан молчалив.
«Бухар-жырау!* Вот тот провидец,
Что сон сей странный разъяснит.
Святого старца, очевидно,
Мне надо будет расспросить».
Абыз*, акын и предсказатель
С поклоном в Ак Орду вошел.
Сердец мятежных врачеватель,
С почтением к трону подошел.
— Ты звал меня, о, мой правитель?
Я здесь, у ног твоих стою.
Гнетет, я вижу, повелитель,
Мысль душу тяжкая твою.
Седого старца с почитанием
На тор* Абылай препроводил.
В речах жырау хан понимание
Не раз в час трудный находил.
Мудрец был мягок, сердоболен,
Судьбы изменчивой знаток.
Однако правды суть тяжелой
Сказать в глаза он прямо мог.
Домбра в руках жырау запела.
О, нет, заплакала она.
Душа от звуков цепенела,
Неясной мыслью смущена.
Сидел, не сделав и движенья,
Взор устремив куда-то вдаль,
Абылай. Казалось, искры тлея,
В глазах посеяли печаль:
— Пророчеством своим, не скрою,
Абыз, меня не пощадил.
Такой безжалостной ценою
Ужели рок нас оценил?
Да, твои мысли выше неба
И глубже, чем морское дно.
Готов им следовать я слепо,
Тревоги отметая. Но,
Как допустить мне мысль такую,
Что гордый мой степной народ
В годину некогда лихую
Такую участь обретет?
О, сколько бедствий на просторах
Родных он прежде пережил!
Но тяжкого столь приговора
Народ мой, нет, не заслужил.
Я сделал все, что в моих силах,
Три жуза, степь объединил.
Врагов набеги отразили,
Но по сей день непрочен мир.
Не все сбылись мои мечтания,
Жизнь – ежедневная борьба.
До дней своих мне окончания….
Не то, не то, все пустота…
Ты говоришь, что измельчает
Мой гордый, непреклонный род?
Но от меня мысль ускользает,
Рассеется ужель народ
Наш, непокорный бурям жизни?
В пророчестве своем жесток
Ты оказался. Словно слизнем
Прошелся дикий холодок
По моему хребту, непросто
Услышать тяжкие слова.
Они бесчеловечно жёстки.
Судьба моя была скупа
На радости, но я боролся,
Потомкам, пролагая путь.
Сон тенью зыбкою прошелся,
Не может быть в нем правды суть.
Согласен, да, помет лисицы
Всего лишь сей лукавый сон.
И верить в то, что так случится
Заставить не сумеет он.
Творцом Небесным был начертан
Наш выстраданный в муках путь.
Не к бездне он ведет разверстой.
Возможно, бедствий нам хлебнуть
Немало впереди придется.
В одном я твердо убеждён,
Нет, мой народ не разбредется….
Сквозь опыт, искус, суд времён
Пройдет и славою покроет
Он имя гордое своё.
Взгляни, жырау, в глаза героев.
Страх, разве в ком-то затаён?
Бурлит в их жилах столько жизни,
Народ мой вечен, знаю я!
Что для него судьбы капризы?
Иная, верю, ждет стезя
Потомков наших. С этой мыслью
Я поднимался вновь и жил.
Был путь наш терниями выстлан,
Победой каждой дорожил.
Нет, нет, нас в битвах закаленных
В боях с бесчисленным врагом,
Чей дух никем не побежденный,
Сломить нельзя. Предупрежден
Был вещим сном об испытаниях,
Что впереди нам предстоят.
С судьбой мы вступим в состязание,
Стремления наши вдохновят
Грядущие все поколения
В веках единство сохранить.
К своим истокам возвращение
Они сумеют заслужить!
Перед Создателем Небесным
Клянусь, что будет только так!
В словах своих всегда был честен.
Дают нам аруаки знак!
Я знаю, что потомки наши
В степи построят города.
И как бы путь им ни был тяжек,
Взойдет однажды их звезда!
Под мирным небом они будут
Бороться, жить, растить детей.
И верить в это, жив покуда,
Я буду до последних дней!
Жырау седой поднялся с места,
Пред ханом голову склонил:
— Таксыр, о, сколько в тебе чести!
Как беркут в небе прозорлив.
Скупым родился кто душою,
Тому о щедрости ли знать?
Лишь тот, кто жертвовать собою
Готов, счастливым может стать.
Сейчас ты дал бата* народу,
Открытым сердцем трепеща.
На мир отныне и свободу
Да благословят нас Небеса!
Сон Абылай хана
Ночь. Степь погружена в дремоту,
Ковыль под ветром шелестит.
Луна плывет по небосводу.
Ничто покой не возмутит
Улуса* спящего. Заботы,
На день грядущий отложив,
Мир внемлет звездным хороводам,
Что неба мрак посеребрив,
Плывут им ведомой стезею,
Неслышно по небу скользят.
И лишь с предутренней зарею,
Мерцая, их погаснет взгляд.
Спят горы, реки и долины,
Спят табуны в степи, стада.
И клекот замер в ночь орлиный,
Где гор заснеженных гряда.
Сквозь шанырак луч первый солнца,
Стирая след ночи, проник.
Как бег лихого иноходца,
В груди стучит, стучит, стучит….
Да, хрупок мир, что был им создан,
У рубежей не дремлет враг.
Что предвещают нынче звезды?
Забвение, победу, крах?
Сидел в задумчивости долго,
Седую голову склонив.
От сна пустого мало толку.
Но что не так? Хан молчалив.
«Бухар-жырау!* Вот тот провидец,
Что сон сей странный разъяснит.
Святого старца, очевидно,
Мне надо будет расспросить».
Абыз*, акын и предсказатель
С поклоном в Ак Орду вошел.
Сердец мятежных врачеватель,
С почтением к трону подошел.
— Ты звал меня, о, мой правитель?
Я здесь, у ног твоих стою.
Гнетет, я вижу, повелитель,
Мысль душу тяжкая твою.
Седого старца с почитанием
На тор* Абылай препроводил.
В речах жырау хан понимание
Не раз в час трудный находил.
Мудрец был мягок, сердоболен,
Судьбы изменчивой знаток.
Однако правды суть тяжелой
Сказать в глаза он прямо мог.
Домбра в руках жырау запела.
О, нет, заплакала она.
Душа от звуков цепенела,
Неясной мыслью смущена.
Сидел, не сделав и движенья,
Взор устремив куда-то вдаль,
Абылай. Казалось, искры тлея,
В глазах посеяли печаль:
— Пророчеством своим, не скрою,
Абыз, меня не пощадил.
Такой безжалостной ценою
Ужели рок нас оценил?
Да, твои мысли выше неба
И глубже, чем морское дно.
Готов им следовать я слепо,
Тревоги отметая. Но,
Как допустить мне мысль такую,
Что гордый мой степной народ
В годину некогда лихую
Такую участь обретет?
О, сколько бедствий на просторах
Родных он прежде пережил!
Но тяжкого столь приговора
Народ мой, нет, не заслужил.
Я сделал все, что в моих силах,
Три жуза, степь объединил.
Врагов набеги отразили,
Но по сей день непрочен мир.
Не все сбылись мои мечтания,
Жизнь – ежедневная борьба.
До дней своих мне окончания….
Не то, не то, все пустота…
Ты говоришь, что измельчает
Мой гордый, непреклонный род?
Но от меня мысль ускользает,
Рассеется ужель народ
Наш, непокорный бурям жизни?
В пророчестве своем жесток
Ты оказался. Словно слизнем
Прошелся дикий холодок
По моему хребту, непросто
Услышать тяжкие слова.
Они бесчеловечно жёстки.
Судьба моя была скупа
На радости, но я боролся,
Потомкам, пролагая путь.
Сон тенью зыбкою прошелся,
Не может быть в нем правды суть.
Согласен, да, помет лисицы
Всего лишь сей лукавый сон.
И верить в то, что так случится
Заставить не сумеет он.
Творцом Небесным был начертан
Наш выстраданный в муках путь.
Не к бездне он ведет разверстой.
Возможно, бедствий нам хлебнуть
Немало впереди придется.
В одном я твердо убеждён,
Нет, мой народ не разбредется….
Сквозь опыт, искус, суд времён
Пройдет и славою покроет
Он имя гордое своё.
Взгляни, жырау, в глаза героев.
Страх, разве в ком-то затаён?
Бурлит в их жилах столько жизни,
Народ мой вечен, знаю я!
Что для него судьбы капризы?
Иная, верю, ждет стезя
Потомков наших. С этой мыслью
Я поднимался вновь и жил.
Был путь наш терниями выстлан,
Победой каждой дорожил.
Нет, нет, нас в битвах закаленных
В боях с бесчисленным врагом,
Чей дух никем не побежденный,
Сломить нельзя. Предупрежден
Был вещим сном об испытаниях,
Что впереди нам предстоят.
С судьбой мы вступим в состязание,
Стремления наши вдохновят
Грядущие все поколения
В веках единство сохранить.
К своим истокам возвращение
Они сумеют заслужить!
Перед Создателем Небесным
Клянусь, что будет только так!
В словах своих всегда был честен.
Дают нам аруаки знак!
Я знаю, что потомки наши
В степи построят города.
И как бы путь им ни был тяжек,
Взойдет однажды их звезда!
Под мирным небом они будут
Бороться, жить, растить детей.
И верить в это, жив покуда,
Я буду до последних дней!
Жырау седой поднялся с места,
Пред ханом голову склонил:
— Таксыр, о, сколько в тебе чести!
Как беркут в небе прозорлив.
Скупым родился кто душою,
Тому о щедрости ли знать?
Лишь тот, кто жертвовать собою
Готов, счастливым может стать.
Сейчас ты дал бата* народу,
Открытым сердцем трепеща.
На мир отныне и свободу
Да благословят нас Небеса!
Текст книги «Отчаяние»
Автор книги: Ильяс Есенберлин
Жанр: Историческая литература, Современная проза
Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)
Да, именно таким был этот «Большой Есим», как называли его в народе, – достаточно умным, вспыльчивым, но отходчивым. Таким он и остался в песнях жырау.
– Зачем ты рассказал об этом, жырау? – спросил Аблай, когда вещий певец закончил свой рассказ о Есим-хане.
– Может быть, завтра поймешь ты это! – загадочно ответил Бухар-жырау.
– Но завтра праздник в честь моего сына.
– Тот, кому дана власть, и в праздники должен оставаться мудрым!
И вот наступило утро…
Аблай продумал каждый поворот предстоящего праздника, каждый свой жест и слово, которое он скажет на нем. В просторном черном плюшевом кафтане, наброшенном на плечи, в собольей шапке, он вышел из своей личной юрты и без прищура посмотрел на чистое солнце. Погода благоприятствовала празднику. Окинув взглядом живописные окрестности, Аблай уже сделал шаг к почтительно застывшему юноше с медным кумганом в руке и расшитым полотенцем на плече, но вдруг насторожился и застыл, как коршун, увидевший добычу.
Два всадника на взмыленных конях вылетели из оврага за горой и полетели наискосок, словно кобчики, едва касаясь верхушки трав. Потом они круто повернули к белым юртам, и донеслось извечное степное: «Тревога. Враг идет!»
На подходе они разделились. Один из всадников, с простой белой повязкой на голове, поскакал к туленгутам, а другой, в белом верблюжьем чекмене и капюшоне, осадил коня у самых ног Аблая. Соскочив с коня, он откинул капюшон и встал на одно колено. Это был совсем молодой джигит с красивыми густыми усиками над ярко очерченным ртом.
– Пять тысяч аргынских всадников уже в переходе отсюда! – закричал дозорный-ертоул.
– Слышал ли ты их разговоры? – спросил Аблай, даже не шевельнув бровью.
– Бекболат-бий – старший сын Каздаусты-Казыбека.
– А где сам великий бий?
– Они говорили между собой, что он болеет с самой весны. Чем болеет, я из камышей не расслышал. Они лишь сказали, что сделался он «весом с копыто тулпара». Зато Бекболат полон гнева и торопит их.
– Если ускорят они свое движение, то когда их можно ожидать здесь?
– К полудню! С ними еще этот…
Ертоул потупился, не решаясь говорить.
– Батыр Олжабай со своим приемышем Котешем-жырау…
Султан Аблай невольно повернул голову. О, это уж серьезно, если правдолюбец Олжабай с ними. Батыр Олжабай из рода каржас прославился тем, что, дожив до сорока, так и не мог окончательно решить: кем ему стать – батыром или жырау. Собственно говоря, он уже добрых двадцать лет был одним из самых храбрых батыров Среднего жуза, и не было ни одной серьезной битвы с джунгарами, в которой бы он не участвовал. Но, кроме того, Олжабай знал наизусть все степные сказания от времени легендарного Коркута до наших дней. Полстепи мог проскакать он на своем пегом иноходце, если узанавал, что в каком-то ауле появился новый интересный сказитель-жырау. Речь его была пересыпана примерами из древних былин и сказаний, а каждое слово – свое, казахское, или арабское, персидское, русское – он проверял на слух, многократно повторяя и находя древние, общие для всех народов звучания. Больше всех других подтверждал он принятое в степи мнение, что аргынов издревле тянет к науке и искусству.
Но так уж сложилась жизнь Олжабай-батыра, что лишь только брал он в руки домбру, чтобы сложить что-нибудь самому, как прилетал на взмыленном коне какой-нибудь джигит и уведомлял что джунгары опять набежали на соседнее кочевье и родственники просят его помощи. Отказать в таких случаях батыр не мог. А каждое лето он с другими воинами вливался в постоянный отряд Аблая, с которым совершал длительные походы против джунгар. Когда молодой Аблай попал в плен, Олжабай отбился от насевших на него трех джунгар и ускакал в степь.
Однако, несмотря на возраст, батыр Олжабай всем и каждому говорил, что скоро забросит свой меч-алдаспан и станет ездить по степи как простой жырау. А пока что он свою любовь к искусству выражал тем, что покровительствовал и помогал всем большим и малым жырау на две тысячи верст вокруг. При нем всегда проживал какой-нибудь способный подросток, который вскоре обязательно становился известным жырау. Вот и теперь с ним живет сирота-приемыш Котеш, который своим звучным пением и хорошей памятью затмевает уже многих видных сказителей.
Возможно, за свои чудачества или за великую любовь к правде и справедливости в любом казахском ауле этот высокий, стройный батыр с опущенным до плеч черным айдаром и всегда задумчивым лицом вызывал к себе невольно почтение. Верным помощником был он всегда султану Аблаю в битвах с джунгарми, и слово его вдохновляло людей. И вот теперь Олжабай-батыр идет сюда с теми, кто хочет крови Аблая!
Это, наверно, и привело Аблая к необычному решению.
Аблай кивнул головой, подошел к прислужнику и подставил руки под чистую сверкающую струю подогретой воды. Помывшись, он обтер полотенцем руки, шею, лицо, бросил использованное полотенце на дощатый помост и круто повернулся к своему слуге, ожидавшему приказаний:
– Бей в дабыл! Все, кто называет себя мужчиной, пусть через время, равное дойке кобылы, будут здесь!
Эта была не случайная тревога. Как и бывает чаще всего среди кочевников, распря произошла тоже во время праздника. Люди племени каракесек справляли богатую тризну по одному из своих вождей. Как повелось издавна, на тризну съехались многие знаменитые люди всех трех жузов. Среди них был, конечно, и Аблай со своими лихими туленгутами.
Все было как водится: конная байга, борьба палванов «казакша —курес», стрельба из лука по мешочку с золотом, а в самый разгар пиршества возле Аблая оказалась толпа остроязычных народных шутов-скоморохов, без которых не обходился ни один праздник в степи.
– А что сделал бы султан, если бы сбили с него шапку? – весело закричал один из них.
– Не успела бы она долететь до земли, как слетела бы и голова того, кто решился бы на это! – ответил другой.
И с этими словами скоморох-шаншар взмахнул плетью и как бы невзначай сбил с Аблая шапку. Султан и ухом не повел.
– Правду говорят, что в большом пиру большое опьянение! – сказал он, так и не подняв шапки.
Зато когда в следующем году царский генерал Киндерман устроил первую ярмарку в только что отстроенном городе при урочище Кзыл-жар, названном вскоре Петропавловском, и на нее прибыла большая группа людей из племени каракесек, султан Аблай, которому принадлежали здешние места, велел задержать двух единоплеменников оскорбивших его некогда скоморохов, а именно Жаная и Ботахана. Люди вспомнили, что эти двое смеялись особенно громко над униженным султаном.
– Но ведь эта была обычная шутка – пробовали урезонить султана приближенные и друзья. – Покажи широту характера и понимание смешного, наш султан!
– Горе султану, который понимает шутки! – ответил очень серьезно Аблай и велел бросить одного из задержанных, Ботахана, в вырытую специально для этого могилу.
Несколько дней пролежал в могиле, откуда нельзя было вылезти, Ботахан, а когда Аблай пришел и сказал, что тот может «вылезти из могилы», оскорбленный и униженный Ботахан ответил: «Человек, однажды попавший в могилу, никогда не выходит оттуда». И с этими словами он вспорол себе ножом живот.
И вот теперь все мужчины племени бесмейрам сели на коней, чтобы отомстить за своего земляка. Ертоул Аблая не успел увидеть всего. По дороге к бесмейрамцам примкнуло еще несколько групп обиженных в разное время Аблаем простых людей из других племен, и приближающийся отряд насчитывал не менее пяти тысяч всадников. Все они горели жаждой мести.
Триста джигитов выстроились на майдане перед султанской юртой. Это и было войско Аблая. Правда, все джигиты были закаленными воинами, потому что не проходило года для них без войны. Но разве совладать небольшому отряду с целым войском? И тогда Аблай сказал:
Сразу зашумели старики, женщины, дети:
– А что же будет с нами? Куда мы денемся от гнева Бекболата и его людей? Горе нам.
– А вы угощайте гостей бесбармаком и кумысом, – Аблай указал на дымящиеся в стороне котлы. – Вон сколько наварено всего. Как-никак, а все мы – родичи. Нехорошо встречать родственников без угощения.
О, это был ход, достойный Аблая! Нет, он и не думал позорно бежать. Все оставлено было на своем месте. Так же величественно, как и прежде, стояли белоснежные юрты. Постельные принадлежности и домашняя утварь были опрятно убраны, как перед гостями. В огромных котлах варилось жирное мясо. Весь скот находился при ауле, а не на пастбище. А в ауле ожидали врагов лишь дряхлые старики, женщины и дети…
Знал людей султан Аблай! Разъяренная толпа, которую представляло из себя подошедшее войско, при виде мирного аула сразу же умерила свой пыл. Как и везде, нашлись мудрые люди, которые объяснили происходящее как добровольное признание своей вины султаном Аблаем. Усталые, проголодавшиеся джигиты обрадовались гостеприимству и быстро подружились с варящими мясо жителями аула. У кого же поднимется рука на тех, кто встречает тебя вкусной едой и улыбкой!
А когда джигиты утолили первый голод, на окраине аула слез с коня султан Аблай. С ним был только его соратник из племени балта-керей батыр Турсунбай. Один из врагов-гостей, двоюродный брат погибшего Ботахана знаменитый стрелок Капан-мерген, установил свой шити-мултук, то есть «мушкет с сошками», и начал прицеливаться. Но тут прогремел голос Бекболата:
– Дело об убийстве свободного казаха решается обществом. И Капан-мерген нехотя встал с колена.
А султан Аблай медленно шел через толпу, приветствуя, как положено, всех знакомых. Если учесть, что в степи люди на тысячу верст вокруг знают друг друга в лицо, то незнакомых ему людей здесь не было…
И вдруг из толпы выскочил парень с украшенной перьями филина домброй и громко запел:
О Ботахан, безвинная жертва, спроси у убийцы,
За что на тебя обрушил он свой неправедный гнев?
Мой султан, поскандаливший со своими подданными,
Мы пришли, чтобы кровью твоей омыть наше горе!
И вот догорает построенный тобой дом, Аблай…
Но, прежде чем заплатишь за все, отвечай:
В чем провинилось перед тобой племя мейрам?…
На суд приведи ты оставленного тобой в живых Жаная.
Или дети твои останутся сиротами, а жены – вдовами.
Это пел Котеш-акын из племени суюндик, и песня его сохранилась в веках. Семнадцать лет всего исполнилось ему, и большой честью для него было выступить от имени народа с обвинением старого султана Аблая.
Говорят, что Аблай впоследствии не раз утверждал, что народ, как и льва, следует держать в железной клетке. Пусть рычит, мечется, прыгает на прутья, у него все равно не хватит ума просунуть лапу и открыть клетку с внешней стороны, ибо ум и находчивость властителя и есть эти железные прутья.
И еще говорил султан Аблай, что когда народ ранен обидой, то, как на дороге раненого льва, нельзя становиться на его дороге. Нужно успокоить его, покормить и… загнать в клетку. Ибо страшнее всех внешних врагов взволнованный народ.
После необходимых в таких случаях байги, кокпара, стрельбы и айтыса, во время которых совсем позабылись причины прихода сюда такого количества людей, «черная кость» разошлась по своим аулам, делясь по дороге впечатлениями о большом султанском празднике, где они побывали. Послушать их, то получалось, что всех их пригласили на этот праздник радушные хозяева.
Зато все вожди и батыры аргынских племен остались на большой совет. Это и были подлинные гости султана Аблая. Помимо тех, кто уже находился на месте, Аблай пригласил многих других людей из всех близлежащих кочевий Кокчетау, Кара-Откеля, Атбасара и Кзыл-жара. День и ночь прибывали все новые всадники в аул Аблая. Когда родовитые и знатные люди увидели среди них многих неродовитых батыров и просто лихих джигитов из бродячих отрядов, то они поняли, что дело здесь не просто в празднике обрезания.
На второй день праздника султан Аблай позвал всех в свою знаменитую двенадцатикрылую юрту.
– Галден-Церен, мой высокородный тесть, собрал двадцать пять тысяч всадников по ту сторону Иртыша! – сказал он спокойно, тихим голосом, как будто говорил о том, что предстоит еще один пир.
Между тем у сидящих похолодели сердца. Разных возрастов и званий были здесь люди, но у всех было такое ощущение, словно змея поползла по голому телу. Живы еще были страшные воспоминания о «годах великого бедствия». Но если в то время здесь происходили только джунгарские набеги, а основные тумены контайчи пошли к югу, на Туркестан, то теперь ставка контайчи Галден-Церена уже несколько лет находилась как раз напротив основных кочевий Среднего жуза.
Да, уже много лет занимавший трон Срединной империи богдыхан Цзянь-Лун упорно продолжал политику своих предшественников. Кочевье за кочевьем отнимались у разнородных джунгарских племен, а малейшее сопротивление подавлялось в двадцать раз превосходящими джунгар силами регулярной китайской армии, которая хоть и была отсталой для того времени, но тем не менее превосходила в военной технике и стратегии кочевое войско контайчи.
Когда же контайчи предпринимал очередную кампанию против страны казахов, воинственные джунгарские нойоны немедленно получали необходимую поддержку из Китая боеприпасами и продовольствием, прежде всего рисом. Широко практиковался и прямой подкуп золотом наиболее влиятельных нойонов, от которых зависело, в какую сторону направить джунгарские тумены.
Совсем недавно побывал у Аблая Баян-батыр из рода уак-керей, чьи кочевья расположены на самой границе с Джунгарией. Он лишь подтвердил то, что уже знал сам Аблай от своих ертоулов, находящихся в землях контайчи. Галден-Церен ждет удобного момента, чтобы обрушиться на казахов, и надеется на то, что, увидев бесполезность сопротивления, Аблай поддержит его. А Аблай сейчас в Среднем жузе имеет большее влияние, чем сам хан Абильмамбет… Переход Аблая к джунгарам особенно нужен Цзянь-Луну. Если нейтрализуется казахский Средний жуз, то обнажатся русские города. Это необходимо китайским политикам. Рано или поздно должны же встретиться орел и дракон лицом к лицу…
Что думал сам султан Аблай, никто не знал. Сейчас, воспользовавшись праздником по случаю исполнения обряда над сыном, он пригласил на совет всех своих друзей и сторонников, а с враждебно настроенными людьми пришли сюда и принимали участие в совете и его противники. Случилось то, что было необходимо: все наиболее влиятельные люди близких к джунгарам казахских кочевий собрались вместе, чтобы обсудить положение…
– Великий провидец давно уже здесь!
Султан Аблай, знающий обычаи и понимавший, что в такие моменты только великий жырау – певец и провидец – может убедить и объединить народ, привстал с подушек на ноги, а когда в проеме юрты показалась рослая, внушительная фигура вещего певца, пошел к нему навстречу и, поддерживая под руку, усадил на подушки рядом с собой.
Ему было шестьдесят лет, знаменитому Бухару-жырау, и происходил он из древнего рода каржас в Баянауле. Вся Казахская степь знала его острый язык и неуравновешенный нрав. Он никого не боялся, вмешивался во все дела и мог бросить обличительные слова в лицо самому хану. Знатные люди побаивались его за это, зато в народе любили и повторяли его острые, соленые шутки. Не в пример многим другим вещим жырау, он держал себя равно со всеми, вне зависимости от происхождения, и это еще больше укрепляло его авторитет.
Бухар-жырау оглядел присутствующих быстрым оценивающим взглядом и сразу заметил, что тут собрались люди, которых уже больше полувека не видели вместе за одним дастарханом. Глаза его сразу повеселели:
– Здравствуйте, светочи мои!
– Во здравии ли вы, горный орел аргынов. Гладкой ли была ваша дорога сюда? – заговорили те, кто еще не видел Бухара-жырау.
– Не очень гладкой, потому что вместе с птицами облетал селения, которые строятся на нашей земле. Слушал по дороге, что говорят люди…
– Ну, и что они говорят?
– Те русские люди, которые строят дома и дороги, сами называют свои поселения Горькой линией. Видать, кругом нелегко жить простому человеку. Хлеб сеют они, чтобы не умереть с голоду, а живут так же плохо, как и наши туленгуты…
– Да тебе что за дело до них? – вскричал нетерпеливо Аблай.
– А как же ты думаешь, султан? Неужто безразлично мне, что делается на нашей земле. Ее у нас много, и коль начнет она родить хлеб, то всех людей на земле можно накормить. Говорил я и с нашими бедняками, не имеющими скота…
– Ну. – Аблай насторожился.
– Все больше их приходит на заработки в новые города и селения. Хорошо, что могут они теперь прокормить своих детей…
– А что говорят обо всем этом в степных аулах?
– Люди говорят, что с тех пор, как начал ты войну с джунгарами, они все больше доверяют тебе. Одни считают, что правильно ты поступил, разрешив строить города и дороги на нашей земле, другие сомневаются. Но у бедных людей появился хлеб. Я видел уже пашущих землю казахов…
– Все это так, жырау, но не испортятся ли наши люди, общаясь с русскими мужиками? Непокорность в этом народе.
– А разве твои аулы всегда покорны тебе?! Не в этом дело. И мне день и ночь не дает покоя мысль, правильно ли поступаешь ты, разрешив строить чужие крепости на нашей земле…
– Аргамак и шуба для вас давно уже поджидают хозяина… – сказал Аблай. – Они явятся достойной платой за отгадку моего сна. Накануне праздника я увидел его и не могу с тех пор успокоиться.
– Расскажите свой сон, мой султан… Если мне, простолюдину, позволено будет разгадать сон тюре, то уж постараюсь!
– Снилось мне, мой жырау, что лежу я на одре смерти. Знамя трех казахских жузов над моей головой пытаются утащить три группы людей. По бокам моего саркофага сидят лев и дракон, а у ног – все мои многочисленные, наследники. Те, что от сына моего Вали, читают по мне молитву. Те, что от сына моего Касыма, – стоят с кинжалами в руках. А я – между львом и драконом – думаю о том, как мне встать из мертвых…
Некоторое время Бухар-жырау сидел молча, потом тряхнул головой.
– Ладно, мой султан… Но помните, что разгадка сна похожа на охоту за лисицей: то недоскок, то перескок.
– Ну, льва и дракона нетрудно угадать? – серьезным голосом спросил Аблай.
– Да, всю жизнь пребывать тебе между ними, мой султан…
– Ну, а про сыновей что означает мой сон?
– Одна ветвь прославит тебя ученостью, другая – кровавыми битвами!
Так это было или не так, но в народе осталось предание, что вещий жырау угадал всю будущую жизнь Аблая и судьбу его потомков. Да и нетрудно было угадать, потому что из одних крайностей состоял этот человек, тюре-чингизид по происхождению, в котором острый ум сочетался с тупым упрямством, тяга к знаниям – с верой в шаманство, и благородство – с коварством, проявления доброй воли – с крайней волчьей жестокостью. Это был подлинный сын своего страшного века, когда полна неопределенностей была судьба страны казахов. Высокое и низкое шли в этот век рука об руку..
– Твое имя останется на земле, Аблай! – вскричал проницательный жырау, наблюдая, как сверкнули холодные глаза самолюбивого султана.
Все помнили знаменитый ответ Аблая на вопрос его будущего тестя Галден-Церена.
– Что самое худшее на земле! – спросил контайчи у своего высокородного пленника.
– Самое худшее на земле – быть распределителем скудной пищи и быть властителем малого края! – ответил молодой султан.
Казахи говорят, что «у мужчин от сорока до шестидесяти лет ум прибавляется, а с шестидесяти лет убавляется». Аблаю был сорок один год. Он мечтал по меньшей мере владеть половиной мира. На то он и был султан-чингизид со всеми присущими этому роду претензиями. Но так уж случилось, что именно ему пришлось хоронить древние иллюзии кочевых владык и вместе со всей Казахской степью поворачивать к будущему. Реки крови пролились при этом повороте, и в крови предстает перед потомками фигура хана Аблая…
Многое понимал уже к этому времени Аблай. Он всегда исходил из ясно видимых кочевому вождю реальностей. А вот Бухар-жырау, отвечающий лишь перед небом за свои песни, не хотел тогда еще признавать меняющийся с каждым часом мир. Он пел лишь о желании видеть во все стороны степь свободной для скачущего всадника. Всю землю хотел бы он увидеть такой: пустой и свободной, полной воздуха, солнца и зеленой травы. На то он и был поэт…
Он схватил свою вечную и неизменную спутницу – сосновую домбру и, неистово ударяя по струнам и деке, пел высоким и пронзительным голосом о том, что каменные степи перегораживают вольную степь и плачет сердце в груди кочевника. Он требовал от всех вождей, и прежде всего от Аблая, одуматься. И сидящие вожди и батыры в такт его речитативу все быстрее качали головами. Но ум Аблая был холоден, и, словно заноза, оставалось в памяти привезенное накануне Баян-батыром известие. Султан Аблай, долго живший при шатре Галден-Церена и знающий о шуршутских происках, лучше всех понимал, какая опасность нависла над казахскими кочевьями. Хотят этого или нет те или иные люди, но, только имея за спиной эти русские укрепления, можно противостоять все испепеляющему на своем пути шуршутскому дракону. Ну, а там… там будет видно!
Жырау прокричал последний куплет и бросил с размаха домбру к двери. Знающий этот прием молодой поводырь и телохранитель подхватил на лету инструмент, не дав ему удариться о землю. В воздухе повис долгий жалобный звук струны.
– На тебя уповаем, Аблай! – Бухар-жырау мрачно посмотрел на Аблая. – Убежище от шуршутов ищешь под шубой у гяуров. Ох, неспроста строятся эти укрепления в нашей степи, мой султан!
Аблай слушал молча, с твердо сжатыми губами, и только зоркие глаза его внимательно наблюдали за выражением лиц присутствующих. Да, степь была встревожена. Царское правительство развернуло к этому времени широкую колонизацию края. Еще в 1713 году сибирский генерал-губернатор писал царю Петру о необходимости строительства российского укрепления на Иртыше. В 1718 году было построено Старосемипалатинское укрепление, а в 1720 году – Усть-Каменогорская крепость. Вслед за этим, между двадцатыми и тридцатыми годами, были построены Акмолинское, Баянаульское и Каркаралинское укрепления. С 1737 года началось строительство военной дороги от Кокчетау на Акмолинск. Десять тысяч так называемых государственных крестьян было пригнано с семьями на строительство этой дороги из глубинных российских губерний, и за десять лет дорога была построена. Вдоль нее и осели поселенцы. А когда при строительстве крепостей и поселений происходило отчуждение земель и пастбищ, то всегда оказывалось так, что это не касалось интересов султана, биев и знатных аксакалов. Пастбища в первую очередь отнимались у наименее имущих людей. Им, как всегда, доставалось вдвойне: от собственных родовых владык и от царских правителей. Именно эти бедняки вынуждены были первыми оседать на землю рядом с русскими крестьянами. Не мудрено, что не прошло и полувека, как они плечом к плечу с этими крестьянами влились в пугачевские отряды, а карательные отряды против них посыпались с двух сторон: из царских крепостей и из ставки того же султана Аблая.
Вот и сейчас, словно позабыв о сообщении Баян-батыра, люди поддались гневной песне жырау, который еще ничего не слышал о новой джунгарской угрозе. Все они смотрят на Аблая и ждут ответа. Ведь это он, который по рождению должен быть их заступником, в 1Њ740 году на Коране и хлебе поклялся вместе с Абильмамбетом в верности бабе-царице. Это же он, Аблай, сразу после освобождения из джунгарского плена послал своего единоутробного брата Жолбарса к губернатору Неплюеву с письмом о «верности русскому трону и готовности вести торговлю с Россией». Мало того, в 1745 году он написал письмо тобольскому генерал-губернатору А.М. Сухареву с просьбой принять дополнительно в российское подданство и род уйсунь из Старшего жуза. Кто, как не он систематически посещает все ярмарки, устраивамемые в новых русских городах. И разве не Аблай в полном парадном облачении прибыл на похороны хана Абулхаира – первого слуги гяуров, а генералу Неплюеву отправил послание, в котором обзывал Барак-султана «злодеем». Не он ли поддерживает и сыновей проклятого Абулхаира – ханов Нуралы и Ералы, которые верой и правдой служат гяурам…
Но разве он, султан Аблай, взявший на себя управление всеми этими людьми, может сейчас раскрыть перед миром свои думы? Разве не становятся его слова немедленно известны как в Оренбурге и Тобольске, так и ставке контайчи, а затем и во дворце шуршутского богдыхана? Но нужно отвечать, и Аблай медленно поворачивает голову к жырау:
– Ты обвиняешь меня, жырау, в даче клятвы гяурам… Но разве не давал я клятвы и контайчи? А сегодня, видишь, думаю о том, как получше встретить его тумены…
– В таком случае, почему ты не думаешь о том же, когда смотришь в другую сторону? – спросил жырау.
Аблай медленно покачал головой:
– О, страна орысов это не Джунгария!
– Но и страна шуршутов велика и сильна.
– Да, поэтому мы и разрешаем строить крепости в степи… Без России нам пока не одолеть шуршутского дракона. Знаю я от самого контайчи, что уготовили нам шуршуты. И джунгары не спасутся от них.
– Но шуршутский богдыхан не строит на нашей земле своих укреплений! – угрюмо сказал жырау.
– Если бы он строил их, то ни одного живого казаха уже не осталось бы на этой земле! – сурово сказал Аблай.
Наступило тяжелое молчание. Из века в век слыхали эти люди рассказы о беспощадности китайских богдыханов. Там, где проходили их солдаты, не оставалось ничего. Целые народы прекращали свое существование, поглощенные драконом.
– Что же тогда делать? – просил старый жырау.
Он, прищурившись, посмотрел на Аблая. Ему показалось, что он разгадал этого человека. Да, он хочет разделаться с Галден-Цереном, так сильно виноватым перед страной казахов и замышляющим новые козни. Ну а потом он примется и за царские крепости. Теперь же султан просто не может прямо говорить о том, что задумал. У второго волка ведь есть уши…
Между тем султан резким движением раскатал перед собой кожаный рулон-карту:
– Вот здесь стоят тумены контайчи, моего хитроумного тестя. Но рано или поздно, а он подведет их сюда, к Иртышу. Коль подойдут силы из всех трех жузов, джунгары не найдут щели, чтобы выползти из этого капкана, в который сами заскочат. Они ведь не думают, что мы опередим их и ударим первыми. Первыми, еще со времен хана Даяна, к нам на спину прыгнули они!
– Я не верю, что все батыры из Младшего жуза прискачут сюда, чтобы воевать с джунгарами на Иртыше, – сказал Сырымбет-батыр из племени басентиин.
– Но ведь батыры Среднего жуза воюют с калмыками на Жаике! – возразил коренастый батыр из рода таракты.
– Кто от вас там воевал?
– Ну, хотя бы батыр Джаныбек, нынешний тархан!
– Он просто защищал интересы своего тестя! – Огромный, широкоплечий, с открытой волосатой грудью, Сырымбет-батыр стал красным от негодования. – Твой Джаныбек только носит звание уроженца нашего славного Среднего жуза, а владения его на Иргизе, рядом с Младшим жузом. Вот он и побеспокоился.
Аблай глубоко задумался, опустив начавшую седеть голову. Это было привычно ему. Только заговоришь о деле, как сейчас же: «Твой жуз-мой жуз. Твой Иртыш – мой Жаик!» И в середине каждого жуза грызня, как у собак из-за кости. Разве и здесь не собрались они вместе только благодаря случаю?! Даже аульные псы прекращают грызню и объединяются при виде волка. А тут враг похлеще волка. Галден-Церен с шуршутским драконом на хвосте!
Шум и взаимные обвинения вдруг затихли. Это вернулись ертоулы, еще неделю назад посланные на тот берег Иртыша. Они сказали, что в прибрежных джунгарских кочевьях еще не появилось воинов контайчи. Люди же говорят разное…