сборник рассказов царь рыба астафьев

Царь-рыба

Скачать книгу

О книге «Царь-рыба»

Каждый человек несет ответственность за все, что совершает. Это знают все, но не все помнят об этом в тот момент, когда делают что-то не очень хорошее. Одной из тем повести Виктора Петровича Астафьева «Царь-рыба» и является тема ответственности. Это произведение рекомендовано для детей, чтобы заставить их задуматься о последствиях своих действий. Однако с уверенностью можно сказать, что повесть будет интересна читателю любого возраста.

Главным героем является сельский мужчина Игнатьич. Он уважаем за свой ум и способность дать мудрый совет, может помочь, когда это требуется. Игнатьич все делает так как нужно, но вот в поступках его слишком мало искренности. Мужчина занимается ловлей рыбы, он делает это не просто ради удовольствия, а ради наживы. У него есть особое чутье рыбака, и он не стесняется им пользоваться ради собственной выгоды. Игнатьич занимается браконьерством, нанося урон природе родного края, но ему слишком важно получить как можно больше. И вот однажды он сталкивается с Царь-рыбой, которая заставляет его многое переосмыслить.

В повести писатель рассказывает взаимоотношениях людей, ответственность человека прослеживается не только в отношении природы, но и в отношении близких людей, а порой даже и не знакомых. Автор заставляет задуматься о том, как часто из жадности и стремления поживиться наносится вред окружающему миру и людям. Он напоминает о доброте и сострадании – о том, что человечность гораздо важнее материальной выгоды.

На нашем сайте вы можете скачать книгу «Царь-рыба» Астафьев Виктор Петрович бесплатно и без регистрации в формате fb2, rtf, epub, pdf, txt, читать книгу онлайн или купить книгу в интернет-магазине.

Мнение читателей

После этой книги по-настоящему захотелось побывать на Енисее, в маленьких приречных посёлках, хотя в наше время это уже, безусловно, будет не то.

Источник

Сборник рассказов царь рыба астафьев

Об авторе этой книги

У родного села Виктора Петровича Астафьева скромнейшее имя – Овсянка. Что тут на ум приходит? Крупа да каша из самых простецких; чья-то жалоба, что «на одной овсянке жили»…

Не всякий и не сразу припомнит, что овсянка – это еще и птица или, как с неожиданной нежностью пишет в своем знаменитом словаре Владимир Даль, «пташка… зеленоватый хребтик, желтоватый зобок».

Судьба Овсянки горько типична для множества русских деревень. Ее, а с ней и семью будущего писателя не миновали ни раскулачивание, ни высылки, ни страшные потери военных лет. Астафьевские детство и юность – из самых тяжких. Вдоволь было и голода, и холода, и сиротливо прожитых годов, и фронтовых мытарств, душевных и самых что ни на есть буквально ран и шрамов. Даже в мирное время продолжал неотступно стоять перед его глазами «клочок берега, без дерев, даже без единого кустика, на глубину лопаты пропитанный кровью, раскрошенный взрывами… где ни еды, ни курева, патроны со счета, где бродят и мрут раненые». Так напишет Астафьев много лет спустя в романе «Прокляты и убиты».

Казалось бы, где уж тут уцелеть какой-нибудь птахе с ее песенкой… Но старинная пословица гласит: «Овес и сквозь лапоть прорастет». Так упрямо, настойчиво пробивался и талант писателя. Сквозь еще одно из выпавших на его долю лишений, которое на сухом канцелярском языке именуется «незавершенным образованием». Сквозь равнодушие встречавшихся иной раз на его пути «профессиональных» литераторов и редакторов (саднящая память об этом явственно ощутима в книге «Печальный детектив»). И конечно, сквозь преграды, в изобилии возводившиеся в минувшие времена перед правдивым словом обо всех пережитых народом трагедиях.

На празднествах в честь семидесятилетия Виктора Петровича кто-то, припомнив известное американское выражение, назвал его «селфмейдменом» – человеком, который сделал себя сам. Действительно, вроде бы редко кому из нынешних литераторов так впору это определение. Кто тут станет спорить? Никто, пожалуй… кроме самого «селфмейдмена»!

Недаром, наверное, назвал он одну из своих лучших книг – «Последний поклон». Неиссякаемой благодарностью проникнута и она, и лежащая перед вами «Царь-рыба», да и многие другие астафьевские произведения суровой своей «колыбели» – Сибири во всей ее многоликой красе: от мощного и грозного Енисея до тех самых малых птах с их разноцветными «хребтиками» и «зобками» и – в особенности – множеству людей, скрашивавших и освещавших нелегкую жизнь подростка, начиная с незабвенной бабушки Катерины Петровны. Этот образ критики давно и справедливо ставят рядом с другой бабушкой – из знаменитой автобиографической трилогии Максима Горького. Такие, как она, истовые труженики с детских лет помнятся писателю прямо-таки в каком-то священном и одновременно улыбчивом нимбе: «Прыгая, балуясь, как бы заигрывая с дядей Мишей, стружки солнечными зайчиками заскакивали на него, сережками висли на усах, на ушах и даже на дужки очков цеплялись». А то и в совсем возвышенном, торжественном, почти библейском тоне описаны, как, например, в «Царь-рыбе»: «Никаких больше разговоров. Бригада ужинает. Венец всех свершений и забот – вечерняя трапеза, святая, благостная, в тихую радость и во здравие тем она, кто добыл хлеб насущный своим трудом и потом».

Помимо таких бегло, но четко очерченных тружеников, как бакенщик Павел Егорович, привыкший к грозному шуму енисейских порогов, как мы – к тиканью часов; как отважные и неподкупные рыбинспектора, гроза браконьеров Семен и сменивший его Черемисин; или как тетя Таля, истинная совесть («вроде прокурора») таежного поселка, в этой книге есть и люди, показанные, как говорится, крупным планом.

Схожая участь и у его закадычного приятеля и такого же вечного работника Акима, столь же неказистого на вид «паренька в светленьких и жидких волосенках, с приплюснутыми глазами и совершенно простодушной на тонкокожем изветренном (какой красноречивый эпитет! – А. Т.) лице улыбкой».

Аким – уже самая настоящая безотцовщина – тоже сызмальства возглавил семью, все возраставшую благодаря какому-то простодушному, детскому легкомыслию матери, которую он и поругивал, и жалел.

Благо еще, что старшая сестра Касьянка оказалась совершенно под стать ему, и под их водительством вся местная малышня превратилась в какое-то смешное и трогательное подобие взрослой артели, по мере сил стараясь хоть чем-то помочь рыбакам: «Навстречу, разбрызгивая холодную воду, спешили помощники-парнишки, кто во что одетый, тоже хватались за борта, выпучив глаза, помогали вроде тащить…»

И хотя они, по правде сказать, «больше волоклись за лодками», но уж так стараются, что артельщики не только не осаживают суетливую «мелочь», но «не большому начальнику, а им, малым людям, охотно, вперебой докладывают, какая шла сегодня рыба, где попадалась лучше, где хуже…». И поди разберись, что это было – игра или какая-то подсознательная педагогика! Во всяком случае, эта воробьиная стайка ребят не просто пригрелась и кормится возле общего котла, но уже принимает к сердцу удачи и заботы взрослых, исподволь приобщаясь к труду и строгому артельному уставу: без дела не сидеть! «Самый уж разнестроевой (как здесь аукнулось в языке армейское прошлое автора! – А. Т.) карапуз… и тот был захвачен трудовым потоком – старательно резал лук острущим ножом на лопатке весла…»

Не только на этих страницах сказывается сердечное пристрастие писателя к «малым людям». «Как часто мы бросаемся высокими словами, не вдумываясь в них, – досадует он. – Вот долдоним: дети – счастье, дети – радость, дети – свет в окошке! Но дети – это еще и мука наша. Вечная наша тревога. Дети – это наш суд на миру, наше зеркало, в котором совесть, ум, честность, опрятность нашу – все наголо видать».

Любовь, огромное внимание, сострадание к детям и подросткам, так часто обделенным заботой, участием, лаской, буквально пронизывает астафьевскую прозу. Вот случайно встреченная на пристани и навсегда оставшаяся в памяти со своим детским горем «большеротая, толстопятая девчушка» с глазами «северного, застенчиво-тихого свету». Вот осиротевшая двоюродная сестренка – «ну вылитый ангел! – только заморенный»: «Я дотронулся до беленьких, в косу заплетенных, мягких волос девочки, нашарил сосновую хвоинку, вытащил ее и, пробежав рукою по затылку, запавшему возле шеи от недоедов, задержался в желобке, чувствуя пальцами слабую детскую кожу, отпотевшую под косой…»

Подобное же отношение к детям – драгоценная черта и некоторых дорогих автору героев, например, капитана утлой енисейской посудины с задорным именем «Бедовый». Внешность у Парамона Парамоновича пугающая, и пьяница он не из последних. Но до чего ворчливо-трогателен он в своей заботе о юном матросе Акиме, как воспитывает его на собственном «пагубном примере»: «Я бы счас, юноши-товаришшы, при моем-то уме и опыте где был? – Парамон Парамонович надолго погружался в молчание, выразительно глядел ввысь и, скатываясь оттуда, поникал. – Глотка моя хищная всю мою карьеру сглотила. »

Аким тоже карьеры не сделал, оставшись простым «работягой», но стал таким же добрым и безотказным человеком, как его друг, рано сгоревший от рака Колька. Он и подлинный – и, как нередко бывает, малооцененный, оставшийся почти никому не известным, – подвиг совершил, спася от смерти и заботливо выходив заболевшую в глухом таежном углу девушку.

Источник

Виктор Астафьев «Царь-рыба»

Царь-рыба

Язык написания: русский

Широко известное повествование в рассказах, связанных единым авторским замыслом и местом действия — Сибирью.

Герои книги — люди сложной судьбы. Их жизнь тесно связана с суровой и прекрасной природой края, отношения к которой различны: одни ощущают себя её детьми, у других — чисто потребительский подход, разрушающий и сибирскую тайгу, и душу того, кто не осознаёт свою ответственность за сохранение природы.

Впервые полностью повествование в рассказах было напечатано в сокращенном виде, в номерах 4-6 журнала «Наш современник» за 1976 год, за исключением глав-рассказов «Дамка» и «Норильцы». «Дамка» появилась в «Литературной России» за 1976 год, глава «Норильцы», снятая цензурой, увидела свет только спустя 25 лет. В 1990 году Астафьев восстановил текст этой главы и опубликовал в журнале «Наш современник» №8/1990 г. под названием «Не хватает сердца».

К 1993 году в России, республиках и за рубежом книга выдержала более 100 изданий, по ней был снят фильм «Таёжная повесть», а всяческих дискуссий и научных работ по ней сделано куда больше объёма самой книги. В 1978 году ей присудили Государственную премию СССР.

В произведение входит:

Обозначения: циклы романы повести графические произведения рассказы и пр.

Енисей-батюшка — сибирский стержень России, Руси…

Конечно эта книга является сборником. Сборником весьма разноплановым и в то же время посвящённым одной большой мысли — взаимоотношение человека и природы. Хотя, казалось бы, сама постановка вопроса в такой формулировке глубоко противоестественна— человек является продуктом природы нашей планеты (вряд ли мы инопланетяне) и потому не может быть отделён от неё. Однако же вот, поди ты, взял и отделился. Причём не в силу своей гордыни, но и по вполне объективным критериям. Отделился тогда, когда стал для своего существования и процветания нуждаться во всё более искусственной среде обитания — из пещер вылез в шалаши, затем стал строить избушки и каменные строения, а там и пошло-поехало. И со всей силой своего хитроумия стал человек менять естественную природу обитания, подгонять её под себя, любимого. Не считаясь с тем, что нарушает права на жизнь многих других живых существ планеты и истребляет целые виды, а также сводит на «нет» целые природные зоны и среды — тундру и тайгу, сельву и джунгли, и Мировой океан, и недра.

По стилю эти рассказы и очерки, а также почти полноправные повести, представляют собой смешение жанров: тут вам и автобиографические кусочки, и вполне художественные рассказы, и почти что приключенческие моменты и случаи из жизни рыбаков и охотников русского Севера, богатейшие по наполненности бытовые зарисовки — и всё это перемежается вполне документальными вкраплениями и публицистическими рассуждениями автора или героев книги. При этом автор так умело компонует всё это разностилье и многожанровье, что никакая из составляющих книги не кажется довлеющей и главной, а только сама общая идея и общий настрой — любовь к родной земле и природе и боль за их будущее, равно как и боль за будущее самого Человека на этой земле и на Земле вообще — стоит в центре всего повествования.

Давно целился на эту книгу и вот наконец дотянулся. И ужасно рад — очень дельная и толковая, а помимо этого ещё и интересная книга. Книжища!

Чудесная книга о жизни человека, душевная, светлая. И, конечно же, Сибирь, именно Сибирь – основной герой произведения, а человек лишь идет с ней в связке, только благодаря природе он раскрывается перед читателем. Вереницей проходят судьбы людей, личные трагедии, во всей полноте раскрываются характеры. А ценности, воспеваемые автором, неизменны – единение с природой, чистота душевная, любовь к Родине. Злободневны темы, поднимаемые Астафьевым – это и браконьерство, и бездумное расточительное использование природных богатств.

Прекрасны пейзажи, занимательна и колоритна речь героев, живая, богатая диалектизмами. Пришлось порой рыться в интернете, чтобы найти значение некоторых слов, но это не умалило удовольствия, полученного от чтения этой замечательной книги.

Хочу отметить не просто высокий, а какой-то запредельный словарный запас писателя. Это не обычная фантастика, где новые слова можно придумать. Не могу вспомнить ни одного современного автора с такой же свободой владения русским языком.

О самой книге: фантастика в ней символическая, ее почти что и нет. Астафьев описывает поселок Чуш на берегу Енисея. Два забора, три двора. Один магазин. Ни газет, ни телевизора. Два культурных развлечения: водку пить и бабу бить. Все ловят рыбу. Ловят – это мягко сказано. Рыбу в реке просто изводят, самым жестоким способом из всех придуманных.

И здесь начинается что-то необычное. В повести не один раз подчеркивается, что природа и человек неразделимы, река – это жизнь, а значит рыбаки – по сути, дети этой реки. Вспомните детство Акима, его ответ на вопрос, кто его отец. Получается, что браконьеры – это неразумные дети.

Что делают с такими детьми? А теперь вспомните, что со всеми с ними стало. Кто наказывает браконьеров? В материальном мире нет такой силы, которая может это сделать.

Существует много толкований этой повести, и мое – одно из многих. Скажу только, что это непростая книга, которую нужно читать не один раз.

И еще после таких книг понимаешь, насколько блеклая и плоская даже самая невероятная обычная фантастика.

Виктор Петрович Астафьев- относиться к моим любимейшим писателям! А царь рыбу можно перечитывать десятки раз не уставая удивляться с какой любовью автор описывает красоту Енисея, тайги и всей земли сибирской. Пронзительное произведение, состоящее из нескольких новелл, трогает до глубины души, и подобно скальпелю вскрывает пласты времени, показывая непростую историю освоения Енисея в нашем недавнем прошлом.

Источник

Царь-рыба — Астафьев В.П.

Летит черное перо

Меж реч­ками Сур­ни­хой и Опа­ри­хой воз­никла палатка цвета сибир­ских, угольно-жар­ких купав. Возле палатки полы­хал костер, по берегу дви­га­лись туда-сюда люди моло­дец­кого тело­сло­же­ния в раз­но­цвет­ных плав­ках. Они обо­ру­до­вали на обдуве стан, масте­рили ловушки, бодро напе­вая: «Я люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново…»

Мест­ные бра­ко­нье­ришки доса­до­вали — опять нагря­нули тури­сты-тран­зи­стор­щики, кото­рым сде­ла­лись под­властны необъ­ят­ные про­сторы люби­мой Родины из конца в конец. На «про­сто­рах» они так рез­вятся, что за ними, как после Мама­ева вой­ска — сожжен­ные леса, зага­жен­ный берег, дох­лая от взрыв­чатки и отравы рыба. Оглу­шен­ный шумом и пре­зре­нием мест­ный наро­дишко часто бывает вынуж­ден бро­сать дела свои, детей и худобу, потому как дикие тури­сты бойки на язык, но знать мало чего знают, уметь совсем почти ничего не умеют, блу­дят и мрут в тайге — ищи их всем наро­дом либо вынай из реки утопленниками.

На сей раз выса­ди­лись на дикий берег Ени­сея не тури­сты, а дело­вой народ, одер­жи­мый идеей — для себя выгодно и для здо­ро­вья полезно — про­ве­сти заслу­жен­ный отпуск. Где-то про­слы­шали город­ские люди, что в местах чушан­ских, в стране веч­но­зе­ле­ных поми­до­ров и непу­га­ных бра­ко­нье­ров, как назы­вал род­ные берега Коман­дор, — кишмя кишит рыба стер­лядь, ловят ее чуть ли не тон­нами с помо­щью при­ми­тив­ной и дурац­кой сна­сти под назва­нием само­лов, уды кото­рого даже засечки, по-дере­вен­ски — жагры, не имеют. Меж тем стер­лядь, по жен­ской дуро­сти, играя с проб­кой, цеп­ля­ется на уды и зами­рает — бери ее и ешь или про­да­вай, сло­вом, что хочешь, то и делай.

Их было чет­веро, неста­рых еще людей труда умствен­ного, кон­тор­ского — так заклю­чили чушанцы, рев­ниво при­гля­ды­ва­ю­щи­еся ко вся­кому чело­веку, целив­ше­муся что-либо изло­вить и уне­сти с Ени­сея. Всю здеш­нюю округу чушанцы счи­тали соб­ствен­ной, и вся­кое наме­ре­ние поша­риться в ней рас­це­ни­ва­лось ими как попытка залезть к ним в кар­ман, потому нечи­стые наме­ре­ния раз­ных налет­чи­ков пре­се­ка­лись всеми доступ­ными способами.

Воз­глав­лял при­ез­жих отпуск­ни­ков кар­та­вый муж­чина с весело свер­ка­ю­щими золо­тыми зубами, с про­вис­шей гру­дью, охва­чен­ной кур­жач­ком волос. Связ­чики в шутку, но не без почте­ния име­но­вали его шефом, а все­рьез — зубоставом.

— Ну, как гыбка, мужички? — свой­ски хло­пая чушан­ских бра­ко­нье­ри­шек по плечу, инте­ре­со­вался эубостав.

Перед тем как при­ни­маться за само­ловы, чушан­ские хит­ро­ваны непре­менно под­во­ра­чи­вали на ого­нек — поку­рить, узнать, как про­те­кает жизнь на маги­страли. На самом же деле — выве­дать, что за люд нагря­нул, не согля­да­таи ли?

Год от года жизнь бра­ко­нье­ри­шек тяжельше дела­ется: рыбо­охрана, осо­бенно из края кото­рая, страсть какая ушлая стала. Аппа­рат при­ду­мала — наста­вит, и все, что дума­ешь и соби­ра­ешься делать, узнает, наука, одним словом.

— Рыбка-то? — шарился в голове чуша­нец. — Рыбка пла­вает по дну, хрен доста­нешь хоть одну.

— Ну, уж сразу и хрен! Хрена-то у нас и дома до хрена! Такие места! — втя­ги­вали в раз­го­вор чушанца при­ез­жие, уго­щая сигаретками.

Ощу­пью под­би­ра­ясь, тая в глу­бине насмешку, счи­тая про­сто­фи­лями супро­тив­ника и хит­ре­цами себя, чушанцы и отпуск­ники в конце кон­цов уяс­нили, что союзно им не живать, однако при­го­диться друг дружке они могут. При­ез­жие, не жалея добра, нака­чали Дамку и Коман­дора спир­том, и те смек­нули, что у одного из молод­цов жена или теща рабо­тает в боль­нице, может, кто из них и фер­шал, и всам­де­лиш­ный зубо­став — золо­том вся пасть забита, оска­лится — хоть жмурься, — стало быть, стес­няться нечего, успе­вай дар­мов­щин­кой поль­зо­ваться. Дамка и ноче­вать остался возле город­ских, делясь с ними «опы­том», хва­ста­ясь напро­па­лую: «Гим­зит, прямо гим­зит стер­лядь, когда ей ход! Да вот не пошла еще. Ждем. Сколько ждать? — Дамка взды­мал рыльце в небо и кротко взды­хал: — Тайна при­роды! Одной токо небес­ной кан­це­ля­рии известная!»

При­ез­жие тер­пе­ливо ждали, изго­тав­ли­вали концы, наса­жи­вали крючки, между делом азартно дер­гали удоч­ками верт­ких ель­цов, мужи­ко­ва­тых, довер­чи­вых харак­те­ром чеба­ков, фор­си­сто-яркого, с замаш­ками дикого бан­дита, здеш­него окуня, вальяж­ную сорогу, кото­рая и на крючке не желала шеве­литься, ну и, конечно, ерша, всем видом и харак­те­ром сма­хи­ва­ю­щего на драч­ли­вых детдомовцев.

Про­бо­вали наез­жие рыбаки удить хари­уса и ленка на Сур­нихе и в Опа­рихе, однако успеха не имели. Комар выдво­рил их из глу­шины чер­но­ле­сья. Отпуск­ники бежали с речки так поспешно, что и удочки вме­сте с лес­ками там побро­сали. Удочки немедля отыс­кали мест­ные рыбаки и смо­тали с них ред­кост­ную жилку, под назва­нием «япон­ская». Чушанцы уже изрядно пообо­брали отпуск­ни­ков: чего выцы­га­нили, чего поти­хоньку увели, так как наез­жие дер­жа­лись вольно, раз­бро­сав иму­ще­ство вокруг стана, по берегу, а глаз чушанца все­гда и все, что худо лежит, немед­ленно уце­ли­вал, натура не поз­во­ляла через бес­хо­зяй­ственно лежа­щее добро переступать.

Время шло, дви­га­лось. Бра­ко­нье­ришки подолгу висели ночами на кон­цах, но уте­ши­тель­ных изве­стий не при­но­сили — стер­лядь, да еще ангар­ская, кото­рая «в роте тает», не шла.

При­ня­лись отпуск­ники чеба­ков и дру­гую чер­ную рыбешку вялить на солнце. Пол­ный рюк­зак набили. С пив­цом ее зимой да за дру­же­ской бесе­дой — ах, гос­поди ты, боже мой! Вот еще стер­ля­дочки дождутся, цент­не­рок-дру­гой возь­мут — больше не надо, не хапуги, поло­вину реа­ли­зуют, поло­вину по-брат­ски меж собой раз­бро­сают, покоп­тят, ящи­чек желез­ный, коп­тиль­ный, так и быть, пода­рят этим дре­му­чим людям.

Спир­тик меж тем подо­шел к концу. Дамка и сле­дом за ним Коман­дор отва­лили от палатки, повы­го­рев­шей на солнце и уже не полы­ха­ю­щей жар­ком. Вся­кие иные чушанцы тоже утра­тили инте­рес к приезжим.

«Зна­чит, стер­лядь пошла и охло­моны таиться начали!» — осе­нило отпуск­ни­ков, и они поско­рее выме­тали три само­лова. Чтобы не поте­рять их, наплава пове­сили, все же опыта нет, всле­пую ловушки не найти. Зато само­ловы у при­ез­жих рыба­ков — не само­ловы — про­из­ве­де­ния искус­ства! Пробки кра­шены в раз­ные цвета, чтоб вид­ней было рыбе. Коленца навя­заны, правда, как попало и раз­ной длины, вме­сто якор­ниц каме­нюка. Да в этом ли суть? Стер­ляди, раз она такая игри­вая дитя, глав­ное — пробка, яркая, пено­пла­сто­вая, совре­мен­ная, не та, что у чушан­ских або­ри­ге­нов, — у них пробки еще дои­сто­ри­че­ской эпохи, когда бутылки заку­по­ри­ва­лись не желез­ной нахло­буч­кой, а корой какого-то дерева, чуть ли не из Африки завозимого.

Глядя на такие рос­кош­ные ловушки, мест­ные бра­ко­нье­ришки пожи­мали пле­чами, охотно согла­ша­лись: «Конешно, конешно! Где нам? Те-о-о-ом-ность…» Что правда, то правда: дре­му­че­стью веяло от этих людей, болот­ным духом на вер­сту несло.

За сутки на три конца попал пест­рый тол­сто­пу­зый налим, живу­чий, он долго не давался в руки. Четыре уды кто-то ото­рвал, еще четыре поломал.

— Осетг-зве­г­юга! — тща­тельно обсле­до­вав само­лов, корни обло­ман­ных уд и рва­ные коленца, дро­жа­щим голо­сом объ­явил шеф. Арте­лью решено было пере­ста­вить само­ловы на самый стре­жень — как и всем мало­опыт­ным рыба­кам, им мни­лось — чем дальше в реку, тем больше рыбы.

Позд­ней ночью отпуск­ники закон­чили труд­ную работу по пере­ста­новке лову­шек, под­вер­нули к стану, там их Коман­дор поджидает.

При­молкли отпуск­ники — уж больно бан­дит­ская харя у джи­гита. Но шеф на то он и шеф, чтоб силу и дух в кол­лек­тиве под­дер­жи­вать, мно­го­зна­чи­тельно сощу­рив глаза, проговорил:

— Так-так-так. — и стук­нул кула­ком себя по колену: — Тем­нит загаза! Есть тут место. «Золо­тая Кагга» назы­ва­ется. Усе­чем — боится! Гужьем запу­ги­вает, хамло! О‑о-ох и наг­лец! Пока спигт пил — дгуг тебе и бгат, не стало спигту — вгаг!

Лето в сере­дину валило, теп­лынь, солнце! Прямо за палат­кой, вдоль пыш­ной оборки при­бреж­ных кустов, пучки, как какие-нибудь экзо­тич­ные рас­те­ния в джун­глях Ама­зонки, взня­лись высо­ку­щие, мох­на­тые, лопу­ши­стые! В широко цве­ту­щих зон­тах дре­мали шмели и бабочки, на них охо­ти­лись пичуги, суе­ти­лись, выби­рая из гущи соцве­тий мушек, тлю и вся­кий корм детям. Марьин корень дур­ма­ном исхо­дил по скло­нам бере­гов, лабаз­ник в пойме речки набух круп­кой, цвел моло­чай, дрема, вех, бед­ре­нец и вся­кий раз­ный дуд­ник, гар­мо­ши­стые листья куколя, все время быв­шие на виду, потухли в громко цве­ту­щем дур­но­тра­вье, и все ран­ние цветки уня­лись, рассо­рив лепестки по кам­ням берега. Аро­маты голову кру­жили. Теп­лынь! Нега! Э‑эх, дево­чек не при­хва­тили! Да какая с девоч­ками рыбалка? Блуд один. Бог с ними. Вот нало­вят стер­лядки, накоп­тят, навя­лят и такое в городе устроят.

Будет, все будет. Надо верить и наде­яться. А пока вечер­ком тас­кали оку­ней, ель­цов и чеба­ков, жарили их по-таеж­ному, на рожне, попро­сту ска­зать, на суч­ках, ели, где сырое, где обуг­лен­ное — не очень-то вкусно, зато экзо­тично. Поели, запели: «Й‑я лю-ублю-у‑у тебя, жизнь. » Сла­дост­ные пред­чув­ствия, нака­ты­ва­ю­щие на чело­века во время цве­те­ния при­роды, сулили нечто необык­но­вен­ное, томили, словно в юно­сти, нака­нуне пер­вого сви­да­ния. И только комары — нака­за­ние чело­веку от при­роды за его блуд­ные дела и помыш­ле­ния, не давали пол­но­стью отдаться при­роде и насла­диться ею до конца. Они даже в палатку наби­ва­лись, про­кля­тые. Не раз сши­бали отпуск­ники палатку со сто­я­ков, норовя кула­ком попасть в эту махонь­кую ско­тинку, спо­соб­ную дове­сти чело­века до нерв­ных припадков.

Утром, под при­кры­тием лег­кого парка, дымя­ще­гося над рекой, отпуск­ники выплыли на концы с пред­чув­ствием удачи и сняли трех стер­ля­дей — засек­лись какие-то дуры. Посчи­тав, что начался ход ангар­ской стер­ляди, они решили отме­тить первую удачу ухой, с дым­ком и коньяч­ком, ута­ен­ным от алч­ных чушан­ских самоедов.

Когда я читаю либо слышу об ухе с дым­ком, меня непре­менно посе­щает одно и то же не очень радост­ное вос­по­ми­на­ние, как одно­гла­зый мой дед Павел лупил меня пал­кой за уху, пах­ну­щую дымом, потому что дымом она может пах­нуть только по при­чине раз­гиль­дяй­ства: из-за сырых и гни­лых дров да еще когда котел в нена­го­рев­ший костер под­ве­сишь иль зево­ро­тый повар не закроет варево крыш­кой. И уголь бро­сают в котел вовсе не для вкуса — опять же по нужде — бере­зо­вый уго­лек вби­рает в себя из пере­со­лен­ного варева соль, очень маленько, но вбирает.

Однако бог с ней, с кух­ней и с ее сек­ре­тами. Уху во всех зем­лях и краях варят со своей выдум­кой, а где и с фоку­сами, хотя и муд­рить-то вроде не над чем и незачем.

Отпуск­ники не варили уху — свя­щен­но­дей­ство­вали. Ознобно дрожа от пред­чув­ствия ред­кост­ной еды, один из при­ез­жих рыба­ков потро­шил стер­лядь, дру­гой наве­ши­вал круг­лый, напо­до­бие воен­ной каски, котел на тага­нок, в кото­ром белела кар­тошка и луковки да сирот­ливо пла­вал лав­ро­вый лист и чер­ный перец горош­ком, непре­менно горош­ком — от моло­того, по их разу­ме­нию, не тот вкус. Двое рыба­ков настра­и­вали под яром коп­тилку, для начала, в порядке опыта, «заря­див» ее чеба­ками, чтобы после, когда хлы­нет стер­лядь, не терять времени.

Сва­рив уху, отпуск­ники бережно водру­зили котел на плос­кий камень, рас­по­ло­жи­лись в брат­ский круг, сдви­нули чаши.

— За осетга! — воз­гла­сил шеф и хряп­нул бла­го­род­ный напи­ток, не звез­доч­ками — араб­скими зако­рюч­ками, будто золо­ти­стыми осами, облеп­лен­ный. Не успел шеф заню­хать напи­ток и, бла­го­го­вея, черп­нуть ушицы лож­кой, как уви­дел летя­щую по реке дюральку. — Вот ведь, охло­моны, — шлеп­нул себя шеф по голой ляжке, при­ши­бив попутно слепня, — вот козлы! Выпивку чуют, будто слепни кговь! — и, бро­сая битого слепня в огонь, велел спря­тать бутылку.

Лодка не минула их, ткну­лась точно про­тив стана. К костру, раз­ла­мы­вая хру­стя­щие ноги, при­бли­зился незна­ко­мый чер­ня­вый мужик с неулыб­чи­вым кост­ля­вым лицом и коман­дир­ской кожа­ной сум­кой на боку. «Харю­зят­ник! Кома­ров идет кор­мить на речку», — по сумке заклю­чили отпускники.

— Здра­вия желаю! — ска­зал при­ез­жий и стрель­нул при­мет­ли­вым гла­зом в котел. Усев­шись на камень, он пере­бро­сил сумку на живот, доба­вил: — При­ятно кушать!

— Спа­сибо! — сдер­жанно ото­зва­лись рыбаки. При­гла­шать незна­комца к столу не стали — хва­тит с них, потра­вили выпивки и хар­чей «само­едам».

Поти­рая ладо­нью пояс­ницу, незна­ко­мец огля­дел где и как попало раз­бро­сан­ное иму­ще­ство, чуть задер­жал взгляд на новой лодке, на «Вихре» и поин­те­ре­со­вался бес­цвет­ным, как бы даже боль­ным голосом:

— Это ваши концы висят под наплавами?

Пере­гля­нув­шись меж собою, отпуск­ники насто­ро­жи­лись. Но шеф раз­веял в прах насто­ро­жен­ность реши­тель­ным и едким ответом:

— Они вашим мешают, да?!

Незна­ко­мец не ото­звался. Он выскреб из огня уго­лек, зало­жил его в изо­жжен­ную трубку и, забыв уго­лек там — для вкуса — дога­да­лись горо­жане, тем же бес­цвет­ным, несколько даже удру­чен­ным голо­сом молвил:

— Дума­ете, без вас здесь рва­чей недостает.

— Ну, ты, это… под­би­рай выражения!

— Люди из самого кра­е­вого цен­тра, видать, обра­зо­ван­ные, — пока­чал голо­вой незна­ко­мец, — и сразу «ты»! Небось в городе блю­дете себя. Здесь, зна­чит, все можно? Красть, гру­бить, рас­по­я­сы­ваться. Тайга, темь, началь­ства нету…

Зубо­став скри­вил пре­зри­тельно губы, обра­ща­ясь к своей бригаде:

— Видали! И здесь вос­пи­ты­вают! — и сурово спро­сил: — Ты сколько сего­дня выж­гал, охломон?

У незна­комца дер­нулся рот, бес­по­мощно и горько задро­жали веки, но губы тут же сжа­лись, резче озна­чив отвесно сте­ка­ю­щие к под­бо­родку складки, худая рука крепче стис­нула трубку.

— Щенок! — ска­зал он тихо, — Где ты слу­жишь, кем руко­во­дишь, не знаю и знать не хочу, но слюни сле­до­вало бы тебе уте­реть, прежде чем допус­кать до руко­во­дя­щего-то дела! — и вдруг реши­тельно, по-чапа­ев­ски взмах­нул рукой, будто сгре­бая всю ком­па­нию с берега: — А ну вон, к чер­то­вой матери с реки! Чтоб ни духу, ни вони вашей здесь через час не было. — и уехал, за мыс Опа­рихи с лод­кой зашел.

— Н‑ну, бгатцы‑ы! — опом­нив­шись, раз­вел руками шеф, — уж какого нагоду в зубо­п­го­тез­ном кгесле не пеге­ви­дал, но с такой пога­ной пастью…

— Дать ему надо было, чтоб на лекар­ства всю жизнь работал.

— По виду, он и так на уко­лах живет.

— Ладно, если нар­ко­ман. Что как рыбинспектор?

— Егунда! Инспек­тога здеш­него я знаю. Семен, инва­лид войны. Миго­вой мужик…

— Зна­чит, снова самоед! Ну мы ему…

Незна­ко­мец вер­нулся точно через час. На берегу все как было, так и есть: барахло повсюду; сытая пья­ная артель в тенечке спала, и слепни ее доедали.

Рас­пи­нав шефа, незна­ко­мец сказал:

— Вам чё гово­рено было?!

Зубо­став на него пялился, ничего со сна не пони­мая. Нако­нец про­драл глаза, возмутился:

— Опять ты?! Ну-ну, зна­ешь… вся­кому тег­пе­нью… счас я гебят подыму, мы тебе устгоим…

— На, нюхай! — к заспан­ным гла­зам зубо­става под­несли удо­сто­ве­ре­ние, костром и рыбой пах­ну­щее. Помор­щился зубо­став: до чего все тут оди­на­ково пах­нет! И два раза про­чел, не пони­мая со сна, что читает. «Рыбин­спек­ция, Чере­ми­син. Рыбин­спек­ция, Чере­ми­син». — Внял?!

Шеф засу­е­тился, отыс­ки­вая по кар­ма­нам курево, — правы были ребята. Смы­ваться сле­до­вало, пока дядя добрый…

— Будите своих сорат­ни­ков. Поды­майте из воды концы. Я тем вре­ме­нем кар­тинку вам на память нари­сую, — объ­яс­нил Чере­ми­син. — Не пони­ма­ете чело­ве­че­ских-то слов, соп­ляки! Себя только ува­жа­ете! Так я вас еще и законы ува­жать научу.

Зубо­став заюлил, про­бо­вал изви­няться, коньячку пред­ла­гал, наме­кал, что, если надоб­ность в боль­нице есть или в лекар­ствах, — все­гда пожа­луй­ста. Чере­ми­син, у кото­рого поси­нели губы — сердце, видать, сдает, брезг­ливо и горько скривился.

— Фами­лия? — наце­лив­шись в книгу актов деше­вой шари­ко­вой руч­кой, сверк­нул он цыган­скими гла­зами. Шефу сде­ла­лось оди­ноко, запры­гала мыс­лишка при­ду­мать фами­лию. Но Чере­ми­син — тер­тый-пере­тер­тый тип, уга­дал это нехит­рое наме­ре­ние: — Соврете — под зем­лей сыщу!

Скоро все было закон­чено. «Кар­тинка» в трех экзем­пля­рах нари­со­вана, один, самый мут­ный экзем­пляр — истер­лась копирка у рыбин­спек­тора, много работы — был обме­нян на две­сти два­дцать пять руб­лей штрафа. На всю катушку выдал Чере­ми­син: по пять­де­сят руб­лей за каж­дый само­лов, по два­дцать пять за каж­дую стер­ля­жью голову, да еще и настав­ле­ние в добавку бесплатное:

— Чтоб не тыка­лись! Чтоб пом­нили: земля наша едина и неде­лима, и чело­век в любом месте, даже в самой тем­ной тайге дол­жен быть чело­ве­ком! — и въед­ливо, по сло­гам повто­рил, под­няв кри­вой, от трубки рыжий палец: — Че-ло-ве-ком!

Стоя по команде «смирно», отпуск­ники без­ро­потно вни­мали речи рыбин­спек­тора Черемисина.

— У нас денег нету, — про­ле­пе­тал один из рыба­ков, бережно держа в руках «кар­тинку», — рыбой наде­я­лись прожить…

— Лодку, мотор про­да­дите, — под­ска­зал Чере­ми­син, — на штраф, на похме­лье хва­тит, да и на дорогу еще останется…

Так и сде­лали отпуск­ники: мотор про­дали, лодку про­дали, пили с горя на дебар­ка­дере и пели, но уже не «Я люблю тебя, жизнь», все больше древ­нее, народное.

Пили-пили, пели-пели, сце­пи­лись ругаться, разо­дра­лись, выбро­сили шефа-зубо­става с дебар­ка­дера в Ени­сей. Он был пья­ный и уто­нул бы, да, на его сча­стье, в ту тихую вечер­нюю пору ката­лись по реке при­ез­жая сту­дентка в оран­же­вом сви­тере с мест­ным кава­ле­ром, кра­шен­ным под ста­рин­ный мед­ный чай­ник. Домо­ро­щен­ный чушан­скии битлз, чего-то бла­жив­ший на англий­ско-эвен­кий­ском наре­чии, отло­жил гитару, пой­мал за шкирку шефа и под­тя­нул его на лодке к суше. Дальше шеф полз уже сам, кла­цая золо­тыми зубами, завы­вая, горло его изры­гало мут­ную воду.

Чушан­ские бра­ко­нье­ришки, праздно рас­по­ло­жив­ши­еся на берегу с выпив­кой, — новый рыбин­спек­тор дер­жал их на при­коле, наблю­дая, как коре­жит при­ез­жего чело­века «болесь», сочув­ственно рассуждали:

— С пост­ного-то хеку да сразу на ангар­скую стер­лядь. Како брюхо выдержит?

Я б забыл эту ско­рее груст­ную, чем весе­лую исто­рию, пове­дан­ную мне быв­шим фрон­то­ви­ком Чере­ми­си­ным, но от дураш­ли­вой пако­сти до мерз­кой жесто­ко­сти — шаг, в общем-то, меньше воро­бьи­ного, и я про­должу рас­сказ о том, как пакость и забава может пере­ра­сти в неми­ло­серд­ное изби­е­ние природы.

За несколько дней до отъ­езда в Сибирь по вызову брата я про­чел в цен­траль­ной газете ста­тью о том, как два школь­ника изло­вили в бота­ни­че­ском саду Мос­ков­ского уни­вер­си­тета наряд­ного жир­ного селезня и свер­нули ему голову. Уже будучи в Чуши, еще раз удо­су­жился слы­шать о том несчаст­ном селезне по радио. Шел радио­суд над зло­умыш­лен­ни­ками. В при­сут­ствии знат­ных людей, арти­стов, уче­ных и, конечно, роди­те­лей их секли сло­весно. Вспо­мя­нуто было, и не раз, как поте­ряв­ший облик мос­ков­ский кирюха увел из зоо­парка довер­чи­вого лебедя и упо­тре­бил его на закуску.

Из пар­ни­шек, учи­нив­ших зло­дей­ство, едва ли кото­рый нало­жил на себя руки — они нынче не очень-то боятся радио и вся­кого там обще­ствен­ного суда, ско­рее всего бурк­нули: «не бу бо», и все, но вполне допус­каю мысль, что роди­тели, кото­рые посо­вест­ли­вей, послабже духом, могли и зане­мочь, шутка ли — сра­мят на всю страну, обще­ствен­ность Москвы дружно под­ня­лась за селезня, вско­лых­ну­лись пенсионеры.

Не про­тив­ник я вос­пи­ты­ва­ния людей с помо­щью газет, радио и дру­гих могу­чих средств про­па­ганды, но после того, как нагля­делся на бра­ко­нье­ров в Сибири, опла­ки­ва­ние селезня мне кажется бар­ственно-раз­дра­жи­тель­ной и пустой болтовней.

И кабы рас­по­я­сы­ва­лись, зло­дей­ство­вали только одни бро­дяги да рвачи! На Оби, в Нарым­ском крае, элек­трик, вызван­ный почи­нить про­водку в доме работ­ника мест­ного пра­во­су­дия, обна­ру­жил на чер­даке больше сотни уби­тых и под­ве­шен­ных «обвет­ри­ваться» лебе­дей. На лебе­дя­тинку потя­нуло зажрав­ше­гося слу­жи­теля север­ной Фемиды, да и пух лебе­ди­ный ныне в боль­шом ходу и цене — мод­ницы при­спо­со­били его на зим­ние муфты и вся­кие дру­гие наряды, что не мешает им, глядя на балет­ного уми­ра­ю­щего лебедя, ронять под печаль­ную музыку Сен-Санса слезы — ранит их искусство.

Вокруг Чуши высле­дили и пере­били охот­ники воро­нов — ред­ких таеж­ных птиц-сани­та­ров: если кро­вью ворона, по пове­рью, сма­зать стволы ружья — порон хоро­ший будет…

Я нарочно рас­ска­зал чушан­цам о погуб­ле­нии мос­ков­ского селезня и о суде над злоумышленниками.

— Делать-то нечего, вот и бол­тают чево попало, — было общее заключение.

— Дурак он, селе­зень-то! Зачем сял в Москве? Суда бы летел, — под­драз­ни­вая меня, ска­зал Командор.

Есть зоо­парки, пруды, заказ­ники, запо­вед­ники, где птица, зве­рушка и вся­кая жив­ность суще­ствуют для того, чтобы на них смот­рели, изу­чали, а то ведь от таких орлов, как они, детям голая земля доста­нется, пояс­нял я.

Чё на их, на птиц-то, диво­ваться? Птиц стре­лять надо! Варить. Дети в теле­ви­зор их гля­дят пусть.

В этих сло­вах не только злая усмешка, кураж, но и напо­ми­на­ние: деды и пра­деды добы­вали дичь круг­лый год, выби­рали яйца из гнезд, ловили линя­лого гуся в тундре, лупили уток-хло­пун­цов, еще не став­ших на крыло, ладили петли и слопцы на глу­харя, само­стрелы на лося, оленя и мед­ведя и при­выкли жить по само­нрав­ному закону: что хочу, то в тайге и ворочу!

Кто, как иско­ре­нит эту дав­нюю страш­ную при­вычку хозяй­ство­вать в лесу, будто в чужом дворе? На севере люди не готовы повсе­местно к береж­ли­вому про­мыслу. Да мы сами-то готовы ли? Пощу­пайте себя за голову — на ней шапка из ондатры, или из соболя, или из белки; гляньте на вешалку — там шубка из выдры, пальто с нор­ко­вым, куньим или хорь­ко­вым ворот­ни­ком, муф­точка и шапочка снеж­ной белизны из нате­реб­лен­ного лебя­жьего пуха. А все­гда ли это добыто тру­до­выми, про­мыс­ло­выми, не рва­че­скими руками?

Про­мы­сел — работа тяже­лая, и те, кто добы­вает пуш­нину в тайге и в тундре, этим живут, это их спо­соб суще­ство­вать, зара­ба­ты­вать на жизнь. И не о них речь.

Осень тысяча девять­сот семь­де­сят пер­вого года по всей Рос­сии выда­лась затяж­ная. И в Сибири — неслы­хан­ное дело! — почти до декабря не было снега. На пустын­ную таеж­ную реку Сым хлы­нула никем не учтен­ная, нигде не заре­ги­стри­ро­ван­ная орда стрел­ков, не при­зна­ю­щая ника­ких сро­ков и пра­вил охоты.

Начав­шись в При­об­ской низ­мен­но­сти, через тысячу с лиш­ним кило­мет­ров Сым спо­койно сли­вает свои жел­то­ва­тые, тор­фом отда­ю­щие воды с Ени­сеем. Встречь Сыму с при­е­ни­се­ий­кой лево­бе­реж­ной низины течет к Оби, в Нарым­ский край река Тым. Он чуть длин­нее Сыма, пол­но­вод­ней — так вот два брата «в одном вагоне в раз­ные сто­роны едут!» — при­рода поровну рас­пре­де­лила воды, богат­ства и дары свои. Спра­вед­лива, мудра, тер­пе­лива наша при­рода, но и она содрог­ну­лась, оглохла в ту осень от гро­хота выстре­лов, ослепла от поро­хо­вого дыма.

На лод­ках, с боч­ками горю­чего, с ящи­ками бое­при­па­сов, с хар­чами в багаж­ни­ках дви­нули налет­чики вверх по Сыму, в глушь мол­ча­ли­вой тайги. Нет на Сыме ни инспек­то­ров, ни мили­ции, ника­кого насе­ле­ния, но охот­ники все равно врозь пра­вятся, боясь друг дружки, кра­дутся по реке, норовя раз­ми­нуться со встреч­ной или обгон­ной лод­кой, сво­ра­чи­вая в про­токи, за ост­ровки, лайды.

Когда-то были на Сыме станки, дере­вушки и про­мыс­ло­вые пункты, но рыбаки и охот­ники дер­жа­лись жилого места до тех пор, пока твердо стоял на земле кре­стья­нин-хле­бо­па­шец. Кре­стья­нин — он не только кор­ми­лец, он чело­век осед­лый, надеж­ный, он — якорь жизни. Земли по побе­ре­жью Сыма и Тыма непро­хо­димы, боло­ти­сты, однако же так про­стран­ственны, что любой чело­век тут най­дет себе под­хо­дя­щее место хоть для пашни, хоть для ого­рода, о про­мысле и гово­рить нечего. Бело­мош­ные сос­но­вые боры, чистые кед­рачи шумят мала­хи­то­вым морем, роняют шишку наземь, сорят яго­дой, преют гри­бом; лебе­ди­ные озера, журав­ли­ные болота, рыб­ные речки, ледя­ные кипуны — все полно пуш­ным зве­рем — бел­кой, собо­лем, колон­ком, гор­но­стаем, непу­га­ной боро­вой птицей.

Воен­ное лихо­ле­тье кос­ну­лось и таеж­ного Сыма. Сня­лись с него, ушли на Ени­сей кол­хоз­ники. За ними потя­ну­лись осто­рож­ные про­мыс­ло­вики, завер­шают уход еще более осто­рож­ные и пота­ен­ные ста­ро­об­рядцы. А тайга, осо­бенно север­ная, без чело­века совсем сирота, да и таеж­ные богат­ства ох как нынче нужны. Разве дело, что сель­ское, таеж­ное и вся­кое насе­ле­ние стало кор­миться из мага­зина, а не с лес­ной кла­до­вой, не с поля, не с огорода?!

Само собой, ребя­ти­шек и таеж­ных надо учить, без гра­моты ныне и лес­ному чело­веку некуда податься. Хлеба, кар­то­шек, саха­ришку, мотор, лод­чонку, вся­кий при­пас и про­ви­ант про­мыс­ло­вику лучше самому запа­сти и купить в загот­пуш­нине или в рыб­ко­опе, не ждать, когда при­бу­дет на кун­гасе всем при­мель­кав­шийся, всем до смерти надо­ев­ший чван­ством и «умствен­но­стью», лишь на Севере оби­тав­ший, «пол­но­мош­ный» чело­век под име­нем Захар Заха­рыч или Иван Ива­ныч. Мало­гра­мот­ный, язы­ка­стый мужи­чонка с лука­выми гла­зами, сует­ли­вым харак­те­ром и лип­кими руками, кото­рого так заба­ло­вали лес­ные люди, что он сам себя ива­нил-наве­ли­чи­вал. Пере­жив целую эпоху, сме­нив мно­же­ство назва­ний: при­каз­чик, коопе­ра­тор, зав­хоз, экс­пе­ди­тор, зав. базой, зам. нач., пом. нач., он, в общем-то, облика сво­его и нрава не пере­ме­нил, все тот же плут и хват, и как шарился по Северу будто по тем­ному чер­даку еще при царе-горохе, так и про­дол­жал здесь шариться до послед­них лет.

Но не пиро­вать больше «пол­но­мош­ному» чело­веку средь таеж­ных про­сто­ров, не тво­рить без­а­ли­ментно ребя­ти­шек в любезно перед ним рас­пах­ну­тых избах и чумах, не сидеть кураж­ливо в крас­ном углу, вещая раз­ные «важ­не­ю­щие» изве­стия «по секрету».

«Неуж, как при царе Лек­сее, ишшо дальше в леса ухо­дить при­дется?» — тара­щил пор­чен­ные тра­хо­мой глаза ста­ро­об­ря­дец-отшель­ник. «Ну-ну, покуль не тро­гайся. Покуль дер­жись наси­жен­ного места. Если поли­тиц­кий накал не ослаб­нет и ихние верх нач­нут брать, я дам знать…» — «Дак на тебя токо и надежа, мило­сти­вец! Токо тобой и живы. Ты уж не оставь нас. Коли нечи­стые дви­нут — сиг­наль! Сымемся. Уйдем. Бог мило­стив. » — «Вот это ты зря! Каки мило­сти? Какой Бог? Ника­кого Бога нету. » — «Што ты, што ты, раде­тель! — махал руками насмерть пере­пу­ган­ный таеж­ник. — Ты хоть учена голова, но Бога не гневи! Ты уедешь, а нам с Богом оста­ваться, так што поми­ло­серд­ствуй. » — «И‑эх! — мотал голо­вою огор­чен­ный „началь­ник“, — пню моли­лись, двумя пер­стами кре­сти­лись, ни черта со вре­мен царя Лек­сея не пере­ме­ни­лись!» — и пере­хо­дил к вопро­сам «миро­вой политики».

Тут уж не то чтоб пере­чить, каш­ля­нуть люди боя­лись, дабы не про­пу­стить ни слова. «Гер­ма­нец меня бес­по­коит глав­ным обра­зом, — оза­бо­ченно вещал „пол­но­мош­ный“ чело­век. — Конешно, бит он, крепко бит, однако ж зата­ился, змей, помал­ки­вает. А об чем помал­ки­вает, поди узнай. » — «Да‑а, — тис­кали, тер­зали кула­ками бороды ста­ро­веры и громко кря­кали, — ситу­я­ция! В тихом-то болоте оне, нечи­стые-то, и хоро­нятся…» И встре­во­женно инте­ре­со­ва­лись: «Если, к при­меру, нехристь какой дви­нет на Расею, дак дой­дет ли до Сыма иль на кыр­гызе оста­но­вится?» Кыр­гы­зами таеж­ники и по сю пору назы­вают всех людей нерус­ского происхождения.

«И‑эх! — снова впа­дал в удру­че­ние высо­ко­ум­ный гость, — я имя про Фому, они мне про Ерему! Темь болотная…»

Выда­вая охот­нику поло­жен­ный по орде­рам при­пас и при­ни­мая от него пуш­нину, «пол­но­мош­ный» чело­век напус­кал на себя вид небы­ва­лого бла­го­де­теля: «Пер­вым сор­том беру из исклю­чи­тель­ного к тебе ува­же­ния, — и, словно отры­вая от сердца, вынал из заначки новое ружье: — Никому ни-ни! С самой Москвы достал, с осо­бых фон­дов! У меня, брат, всюду рука. » — «Да Захар Заха-рыч! Да век за тебя молиться…» — «Вот сапоги! В таких сапо­гах пока ишшо токо мар­шал Воро­ши­лов ходит, ну еще какие ответ­ствен­ные лица, а я уж добыл! При­пас опять же! С при­па­сом нонче ой-ей-ей! На обо­рону бере­жем. Коли пороху вдо­сталь — ника­кой враг не стра­шен. Норма кру­гом, фонды режут и режут, обста­новка чижо­лая, холод­ная война раз­го­ра­ется и раз­го­ра­ется… Но тебе, как другу…»

Млел довер­чи­вый тру­дяга-про­мыс­ло­вик от таких поче­стей и осо­бой дове­ри­тель­но­сти к нему. Меш­ком валил Захар Заха­рычу шкурки, мясо, орех, а то и щепотку золо­тишка, «неча­янно» в кипуне най­ден­ного, — умас­ли­вал «отца-раде­теля», и невдо­мек ему, что ружья и сапоги давно есть в каж­дом город­ском мага­зине, чер­ным поро­хом воис­тину еще при царе Лек­сее из фузей палили, осте­ре­гая оте­че­ство и пре­стол, а за обман, обмер и обвес пола­га­ется Захар Заха­рычу тюрьма от той самой вла­сти, кото­рою он козы­рял и кото­рую пред­став­лял собою. Дело и впрямь не раз кон­ча­лось тем, что исче­зал «таеж­ный бог» — Захар Заха­рыч в неиз­вест­ном направ­ле­нии лет этак на десять. Но вме­сто него тут же являлся Иван Ива­ныч — про­зы­ва­лись-то они по-раз­ному, но молва про них хоть и тихая, да оди­на­ко­вая по тайге кати­лась: «Где такие люди побы­вают, там птицы петь перестают…»

Но все это в про­шлое откатило.

Обза­велся таеж­ный чело­век мото­ром, дюра­ле­вой лод­кой. Надо на про­мы­сел — два-три дня, и он на месте, в ста­рой своей, пота­ен­ной избушке. Семья же в поселке Чуш, на берегу Ени­сея, можно ска­зать, в цен­тре куль­тур­ной жизни, где ходят паро­ходы, само­леты летают, ревет бес­платно радио день и ночь, в клубе каж­дый вечер кино пока­зы­вают, вино в мага­зи­нах хоть какое. Изба — не то лес­ное горе, сле­пое, под ело­вой корой. Изба, как у всех доб­рых людей, с окнами на три сто­роны, с веран­дой, с холо­диль­ни­ком, с дива­ном и ков­ром. Гово­рят, к концу пяти­летки и теле­ви­зор в Чуш про­ве­дут. Вот бы дожить. Самый бы доро­гой теле­ви­зор купил и каж­дый день кино бес­платно смот­рел. Тятя, поди-ко, в гробу пере­во­ра­чи­ва­ется — не зря же он во сне явля­ется, чер­ным пер­стом гро­зит, губами синими шеве­лит — про­кли­нает. Аж в поту холод­ном проснется ста­ро­об­ря­дец, осе­нит себя дву­перст­ным кре­стом да и живет во гре­хах и мир­ском смраде дальше. «Что поде­лаш, куль­тура насту­пат. Не можно дальше дика­рями в лесу жить. Пусть хоть дети свет увидают…»

Катит про­мыс­ло­вик по Сыму в глубь тайги, орешки пощел­ки­вает, скор­лупу за борт плюет. Все пере­улки и зако­улки на реке он знает. В кар­мане завя­зан­ный в цел­ло­фа­но­вый мешо­чек дого­вор на про­мы­сел у него хра­нится и вся­кий про­чий доку­мент. В лодке при­пасы, харчи, оде­жонка на зиму и, про­сти, гос­поди, пре­гре­ше­ния воль­ные и неволь­ные, этот, как его, понеси лешаки, муд­рено назы­ва­ется — тран­зи­стор! Доро­гу­щий, холера! Девя­но­сто с лиш­ним! Коня в ста­рое время на экие деньги купить можно было. А что делать? Как ни рыпайся, не усто­ишь про­тив куль­туры, хуже чумы нава­ли­лась, окаянная!

Ста­ро­вер и вся­кий дру­гой таеж­ный про­мыс­ло­вик идет на Сым, как домой, хозя­и­ном идет, ника­кой пако­сти и раз­боя он в тайге не учи­нит. А вот мухота эта, «шыкалы» — как их Гро­хо­тало име­нует, пья­ницы, барыги, почуяв дар­мо­вую наживу, лиха для прут на Сым. Все они рабо­тают, деньги полу­чают на про­из­вод­стве, да норо­вят еще и от при­роды урвать, что воз­можно, выку­сить с мясом кусок — валят бен­зо­пи­лой кедры, бьют круг­лый год соболя, уве­чат зверя и птицу. Вон впе­реди гро­хот открылся, тороп­ли­вый, запо­лош­ный — так про­мыс­ло­вик нико­гда не стре­ляет. Так раз­бой­ник стре­ляет, ворюга!

Осень — бед­ствие боро­вой птице, осо­бенно глу­харю. От людей бед­ствие, от самых разум­ных существ, как их назвал радио­тран­зи­стор. Осе­нью боро­вая птица, глу­харь в первую, голову, выле­тает на берега рек соби­рать мел­кую гальку, кото­рой пере­ти­ра­ется хвоя, почки и дру­гая лес­ная пища. Без этого «стру­мента» птице не пере­зи­мо­вать. На при­то­ках Сыма, в глу­бине тайги и болот камеш­ни­чок редок. Слу­ча­лось, в зобу птицы и в пупке золо­тишко нахо­дили вме­сто гальки, и потому жены охот­ни­ков нико­гда не выбро­сят пупок и зоб «без инте­ресу», непре­менно его рас­пласт­нут и посмот­рят, чего в нем? Камеш­ник, да еще осо­бый какой-то, глу­харю, видать, самый под­хо­дя­щий, белеет на обмыс­ках, косах, осы­пях по Сыму. Десят­ками соби­ра­ются глу­хари — таеж­ные отшель­ники по бере­гам. Глу­харь здесь круп­ный, оса­ни­стый. «Как стра­усы!» — гово­рят чушанцы, видев­шие стра­уса только на кар­тин­ках и в кино. Бьют глу­харя не только на Тыме и Сыме, по всем боль­шим и малым рекам нашей страны бьют, и вот резуль­тат: на Урале и северо-западе Рос­сии его, счи­тай, уже при­кон­чили. В цен­тре же Рос­сии, где еще вели­кий наш пес­но­пе­вец слы­шал, как за Окою «пла­чут глу­хари», — их дав­ным-давно нет.

Что уж гово­рить про Север?!

«Меньше сотни птиц за выезд не берем!» — хва­стался мне охот­ник на Ниж­ней Тун­гуске, вполне нор­маль­ный охот­ник-люби­тель, вполне нор­мально хва­стался, ну, как мы, город­ские рыбаки, иной раз заги­баем без­грешно: «Три окуня — лапти и деся­ток сорог по полкило. »

Идет лодка, при­глу­шив мотор, нагло идет, прямо на мыс, на птиц. Вытя­нув шеи, стоят бес­тол­ко­вые птицы, гла­зеют. Хлесь! Хлесь — по ним из четы­рех ство­лов. Раз-дру­гой успеют охот­ники пере­за­ря­дить ружья. Стволы дымятся от пальбы, горя­чими дела­ются, птица не опа­са­ется, не уле­тает. Иной глу­харь под­прыг­нет на кам­нях от хлест­кой дроби, иной на сук взле­тит, но чаще бег­ством спа­са­ются. Тех, что убе­гают и зажердь или в кусты валятся, охот­ники не пре­сле­дуют, не под­би­рают — неко­гда, на сле­ду­ю­щем мыске вон еще табун глу­ха­рей тем­неет! Вот если собо­лишко обо­зна­чится, в урман мота­нет — дру­гой вопрос, за тем и побе­гать можно. Соболя раз­ве­лось много — бра­ко­ньеры рас­пу­стили слух: «Соболь белку приел. Бала­нец нару­шился», — и вроде бы как доз­во­ле­ние самим себе выдали — бить соболя в любое время года, выку­нев­ший, невы­ку­нев­ший — хлещи!

Гово­ри­лось уже, что здеш­ние охот­ники заря­жают патроны по ста­ринке, на гла­зок. Пыжи бумаж­ные, мохо­вые, редко вой­лоч­ные. Сотни руб­лей про­са­жи­вают на вине, копейки эко­но­мят на при­пасе. От пло­хих заря­дов ружья живят, рон худой, птица ухо­дит подран­ками в лес и в муках гиб­нет. Хорошо, если осень выдастся непо­го­жая, стре­ми­тель­ная. Декада-пол­торы — и уби­райся с реки, иначе вмерз­нешь в лед. Но и за корот­кий налет «охот­ники» тучами гро­бят птицу.

Аким запа­мя­то­вал, что я на войне был, в пекле око­пов насмот­релся всего и знаю, ох как знаю, что она, кровь-то, с чело­ве­ком делает! Оттого и стра­шусь, когда люди рас­по­я­сы­ва­ются в стрельбе, пусть даже по зверю, по птице, и мимо­хо­дом, игра­ючи, про­ли­вают кровь. Не ведают они, что, пере­став бояться крови, не почи­тая ее, горя­чую, живую, сами для себя неза­метно пере­сту­пают ту роко­вую черту, за кото­рой кон­ча­ется чело­век и из даль­них, напол­нен­ных пещер­ной жутью вре­мен выстав­ля­ется и гля­дит, не мор­гая, низ­ко­ло­бое, клы­ка­стое мурло пер­во­быт­ного дикаря.

Выла уже сере­дина лета, а вокруг чушан­ского пруда с про­шлого года тра­ур­ным вен­ком лежало чер­ное перо — осе­нью мест­ная загот­кон­тора при­ни­мала глу­ха­рей по три рубля за штуку, потом по рублю, потом вовсе пере­стала при­ни­мать: не было холо­диль­ника, сто­яло тепло и морось, пере­стали летать самолеты.

Птица сопрела на складе. Вонь плыла по всему поселку. «Товар» спи­сали, убытки отнесли на счет сти­хии, пове­сили круг­лень­кую сумму на шею госу­дар­ству, а глу­ха­рей навоз­ными вилами гру­зили в кузова машин и возили в мест­ный пруд, на свалку.

Всю зиму и весну пиро­вали вороны, сороки, собаки, кошки; и как взды­мался ветер, сажею летало над посел­ком Чуш чер­ное перо, под­ня­тое с бере­гов обсох­шего пруда, летало, кру­жило, застя белый свет, рябя отго­ре­лым поро­хом и мерт­вым пра­хом на лике очу­ме­лого солнца.

Источник