россия русь куда я ни взгляну стихотворение читать рубцов

Николай Рубцов

Рубцов Николай Михайлович (1936–1971) – поэт. Родился в тот самый год, когда начались аресты последних, еще остававшихся в живых поэтов из ближайшего круга Есенина, – Николая Клюева, Сергея Клычкова, Ивана Приблудного, Василия Наседкина, самого талантливого ученика Сергея Клычкова Павла Васильева, которого стали называть «вторым Есениным». А открывается этот расстрельны1й список новокрестьянских поэтов именем его земляка Алексея Ганина, которым уже в 1924 году первым сказал об уничтожении не просто крестьянской, а именно христианской России. Все они были вырублены под корень, чтобы не осталось ни одного живого побега, никто больше не стал на Руси «вторым Есениным». Но такой росток появился на свет. Ровно через тридцать лет после того, как прозвучали бухаринские слова о «хорошеньком залпе» по есенинщине, томик стихов запрещенного ранее Есенина в матросском кубрике на Северном флоте откроет двадцатилетний Николай Рубцов. К тому времени он уже начал писать стихи, но как все – под Маяковского. Маяковизации в поэзии, как и коллективизации в деревне, не удалось избежать почти никому. Рубцов тоже усвоил этот чеканным шаг:

Забрызгана крупно и рубка и рында.

Вполне мог блеснуть и своими «звуковыми миниатюрами» (ранний Фет тоже любил подобные, как он выражался, «загогулины»), и другими атрибутами из того же самого поэтического арсенала, с помощью которого не одно поколение поэтов училось как делать стихи, не подозревая, что это начало конца. Он вполне мог прославиться, мы бы узнали имя Рубцова, но совсем другого Рубцова, которым никогда бы не смог написать: «Россия, Русь, храни себя, храни. », никогда бы не выполнил в своих стихах этот молитвенный завет.

В 1962 году, уже после «Видения на холме», определившего его собственным рубцовский путь в поэзии, он напишет о Есенине:

Это муза не прошлого дня.

С ней люблю, негодую и плачу.

Много значит она для меня,

Если сам я хоть что-нибудь значу.

Рубцов был не первым и не единственным, кто в 60-е годы XX века преодолел роковое влияние Маяковского. «Тихая лирика» его времени – это целая плеяда поэтов, вернувшихся, по сути своей, к тем же самым принципам «чистого искусства», которые в 60-е годы XIX века Афанасий Фет, Апухтин, Аполлон Майков противопоставили «дидактизму» (так они называли идеологический диктат) поэзии «гнева и печали» Некрасова и «некрасовской школы!». Критики и пародисты! того времени вдоволь поизгалялись над мотыльковой поэзией приверженцев Фета, их фетишизме. Приверженцев «тихой лирики» ждала та же участь поэтов-маргиналов, известные только в узком кругу своих читателей. Но уже тогда выдающийся композитор XX века Георгий Свиридов запишет в дневнике: «Весьма возможно, что истинную ценность будут иметь те творцы! (т.е. их сочинения), которые как-то отвергнуты средой, но не по признаку „левизны», а по какому-то иному. Например, Николай Рубцов. Это совсем не случайное явление нашей жизни, не случайная биография и судьба».

Георгий Свиридов продолжит эту мысль и в другой записи: «Николай Рубцов – тихий голос великого народа потаенный, глубокий, скрытый».

В этих свиридовских словах, пожалуй, наиболее точно выражено самое главное в поэзии Рубцова – ее сакральность, тот потаенный, скрытый смысл, в котором дольный мир соприкасается с горним.

В горнице моей светло.

Это от ночной звезды.

Матушка возьмет ведро,

Молча принесет воды.

В этом рубцовском шедевре запечатлен самый сокровенный миг, ради которого в пушкинской «Молитве»:

Отцы пустынники и жены непорочны,

Чтоб сердцем возлетать во области заочны,

Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,

Сложили множество Божественных молитв.

Рубцовское стихотворение «В горнице моей светло», как и пушкинское «Отцы пустынники» и лермонтовское «Выхожу один я на дорогу», принадлежат к числу таких Божественных молитв. Отсюда их молитвенная тишина. Лермонтовская:

Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит.

Мать моя здесь похоронена

В детские годы мои.

Есенинская Русь – уходящая; рубцовская – ушедшая. Оставшаяся символом потерянного Рая, исчезнувшей Атлантиды, затонувшего града Китежа:

О вид смиренный и родной!

Березы, избы по буграм

И, отраженный глубиной

Как сон столетий, Божий храм.

Рубцов – сакральный поэт. И в этом он сравним только с Есениным. Чем, кстати говоря, можно объяснить и сам факт их необыкновенной популярности, независимой от каких-либо внешних причин. Государственная идеология, при всей своей невиданной мощи, оказалась безсильной вычеркнуть имя Есенина из памяти народа. Все остальное ей было под силу – изъять из учебников литературы, из библиотек, оставив лишь идеологический ярлык есененщины. И точно так же никакие СМИ, при всех их невиданных возможностях в создании или замалчивании литературных имен, не имеют никакого отношения к раскрутке имени Рубцова.

Причина одна. Ее и имел в виду Георгий Свиридов, когда писал о тихом голосе великого народа, потаенном, глубоком, скрытом. Размышляя об озарениях Мусоргского, которые для многих его современников были мусором, Свиридов запишет: «Гениальная строка поэзии Николая Рубцова: „О чем писать? На то не наша воля!»»

Источник

Н. Рубцов. Стихотворения

Лодка на речной мели
Скоро догниет совсем.
Дремлет на стене моей
Ивы кружевная тень,
Завтра у меня под ней
Будет хлопотливый день!

Россия, Русь! Храни себя, храни!
Смотри, опять в леса твои и долы
Со всех сторон нагрянули они,
Иных времен татары и монголы.
Они несут на флагах черный крест,
Они крестами небо закрестили,
И не леса мне видятся окрест,
А лес крестов в окрестностях России.

Кресты, кресты.
Я больше не могу!
Я резко отниму от глаз ладони
И вдруг увижу: смирно на лугу
Траву жуют стреноженные кони.
Заржут они-и где-то у осин
Подхватит эхо медленное ржанье,
И надо мной – бессмертных звезд Руси,
Высоких звезд покойное мерцанье…
Сегодня горечь за Россию, стала разменной монетой в политике. И, несмотря на искренность, и непритворную боль многих талантливых поэтов, хочется остановить этот поток словоизлияний.
Остановитесь, пока стихи не хлынули, как горлом кровь! Ради нашей непритворной боли помолчим! Потому что конъюктурщики засорили «эфир поэзии» и наш голос не слышен!

Голос Николая Рубцова – звучал одиноко и далеко раздавался в тишине.
Пока писатели славословили гром комсомольских строек, писали на нужные, «проходные» темы, он тосковал по малой родине.
А эта мальчишеская тоска по вольной деревенской жизни?

В этой деревне огни не погашены.
Ты мне тоску не пророчь!
Светлыми звездами нежно украшена
Тихая зимняя ночь.

?
Слышится шум полыньи.
Были пути мои трудные, трудные.
Где ж вы, печали мои?

Скромная девушка мне улыбается,
Сам я улыбчив и рад!
Трудное, трудное — все забывается,
Светлые звезды горят!

Кто мне сказал, что во мгле заметеленной
Глохнет покинутый луг?
Кто мне сказал, что надежды потеряны?
Кто это выдумал, друг?

В этой деревне огни не погашены.
Ты мне тоску не пророчь!
Светлыми звездами нежно украшена
Тихая зимняя ночь.
(«Зимняя песня»)

Всеми силами души любил Рубцов свою тихую родину, нашу общую Родину. Но как человек и поэт он многое не мог принять «на земле, не для всех родной». С его жизненным опытом, мировоззрением и пророческим даром ему было жить порой невыносимо тяжело, почти невозможно.
. Я в ту ночь позабыл
все хорошие вести,
Все призывы и звоны
из Кремлевских ворот.
Я в ту ночь полюбил
все тюремные песни,
Все запретные мысли,
весь гонимый народ.

В 1967 году вышла книга «Звезда полей.
И вновь это ощущение леденящего одиночества пронизывает душу. Холодное одиночество в сочетании с зимней ночью, почему-то особо присуще русскому Поэту:
Звезда полей во мгле заледенелой,
Остановившись, смотрит в полынью.
Уж на часах двенадцать прозвенело
И сон окутал родину мою.

Звезда полей! В минуты потрясений
Я вспоминал, как тихо за холмом
Она горит над золотом осенним,
Она горит над зимним серебром.

Звезда полей горит, не угасая,
Для всех тревожных жителей земли,
Своим лучом приветливым касаясь
Всех городов, поднявшихся вдали.

Но только здесь, во мгле заледенелой,
Она восходит ярче и полней,
И счастлив я, пока на свете белом
Горит, горит звезда моих полей.
(«Звезда полей»)

Мне вспоминаются строки прежде жившего в Брянске поэта Юрия Фатнева, который был моим невольным наставником в поэзии (женившись на моей подруге). В стихотворении «Огни за снежными полями», тогда глубоко одинокий поэт написал:
Тепла не видел, всё видавший.
Но нет тропинки через мрак.
Пока бредёшь сквозь холод страшный,
Глядишь – а свет уже иссяк…

А может, волчьими глазами
Ночь прожигает темноту…
Всю жизнь на призрачное пламя
Через сугробы я бреду!

Многие чувствовали, что Рубцов приближается к трагедии. Накануне 1971 года поэт получил от близкого человека такую открытку: «Поздравляю с Новым годом! Желаю. Береги голову, пока не поздно…»

Где я зарыт, спроси
Жителей дальних мест,
Каждому на Руси
Памятник — добрый крест!

Так и вышло. Та крещенская ночь, глухая и дикая. она настала! Он погиб 19 января 1971 года.
«Человеческая жизнь у всех начинается одинаково, а кончается по-разному. И есть странная горькая традиция в кончине многих больших русских поэтов. Все великие певцы уходили из жизни рано и, как правило, не по своей воле. «- сказал Виктор Астафьев.

Отложу свою скудную пищу
И отправлюсь на вечный покой.
Пусть меня еще любят и ищут
Над моей одинокой рекой.

Белков В. Повесть о Вологде. Вологда, М., 1991.
Белков В. Неодинокая звезда. М., 1989.
Рубцов Н. Видение на холме. М., 1990.
День поэзии. М., 1981. Огонь, мерцающий в сосуде. М., 1986.
Кожинов В. Статьи о современной литературе. М., 1990.
Страницы современной лирики. М.,1983.

Источник

Россия русь куда я ни взгляну стихотворение читать рубцов

Автор предлагаемой читателям книги Николай Коняев глубоко изучил и воспоминания «всех сортов», и архивные свидетельства, и документы. Его взгляд на судьбу и творчество поэта взвешен и убедителен, хотя и лишен холодной беспристрастности. Книга исполнена любви и горечи. И это делает ее вдвойне интересной для широкого читателя.

В книге использованы фотографии из личных архивов Анатолия Пантелеева, Николая Коняева и Станислава Куняева.

Николай Михайлович Коняев

ПУТНИК НА КРАЮ ПОЛЯ

ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА Н. М. РУБЦОВА

Николай Михайлович Коняев

ПУТНИК НА КРАЮ ПОЛЯ

Рубцову было шесть лет, когда умерла мать и его сдали в детдом.

Шестнадцать, когда он поступил кочегаром на тральщик.

Он служил в армии, вкалывал на заводе, учился.

На тридцать втором году жизни впервые получил постоянную прописку, а на тридцать четвертом — наконец-то! — и собственное жилье: крохотную однокомнатную квартирку.

Здесь, спустя год, его и убили. Вот такая судьба.

Первую книгу он выпустил в шестьдесят пятом году, а через двадцать лет его именем назвали улицу в Вологде.

Ему исполнилось бы всего пятьдесят, когда в Тотьме поставили ему памятник.

Как странно несхожи эти судьбы. И как невозможны они одна без другой!

«Николай Рубцов — поэт долгожданный. Блок и Есенин были последними, кто очаровывал читающий мир поэзией — непридуманной, органической. Полвека прошло в поиске, в изыске, в утверждении многих форм, а также — истин. Время от времени в огромном хоре советской поэзии звучали голоса яркие, неповторимые. И все же — хотелось Рубцова. Требовалось. Кислородное голодание без его стихов — надвигалось. »

«Стихи его настигают душу внезапно. Они не томятся в книгах, не ждут, когда на них задержится читающий взгляд, а, кажется, существуют в самом воздухе. Они, как ветер, как зелень и синева, возникли из неба и земли и сами стали этой вечной синевой и зеленью. »

«Стихи Рубцова выражают то, что невыразимо ни зримым образом, ни словом в его собственном значении. Образ и слово играют в поэзии Рубцова как бы вспомогательную роль, они служат чему-то третьему, возникающему из их взаимодействия».

Эти высказывания Глеба Горбовского, Александра Романова, Вадима Кожинова — лучшее свидетельство тому, как непрост разговор о поэзии Рубцова. Стоит только исследователю попытаться выразить ее суть, как тут же, отказываясь от литературоведческой терминологии, вынужден он оперировать понятиями и категориями самой жизни.

Обманчива простота рубцовской лирики. Анализируя ее, легко обнаруживаешь закономерности и приемы, которыми пользуется поэт, но результат, достигаемый этими приемами, не закономерен, не достигаем данными приемами.

Рубцов словно специально пользуется неточными определениями. «За расхлябанным следом», «пустынные стога», «в деревне мглистой», «распутья вещие».

Что это? Языковая небрежность? Или поиск подлинного, соответствующего стиховой ситуации смысла, освобождение живой души слова из грамматико-лексических оков?

А вот другой пример. Наверное, ни у кого из поэтов не найдется столь многочисленных повторов самого себя, как у Рубцова. Кажется, он забывал созданные и уже зафиксированные в стихах образы, многократно повторяя их снова и снова:

Скачут ли свадьбы в глуши потрясенного бора,

Мчатся ли птицы, поднявшие крик над селеньем,

Льется ли чудное пение детского хора, —

О, моя жизнь! На душе не проходит волненье.

Как просто в прекрасную глушь листопада

Уводит меня полевая ограда

И детское пенье в багряном лесу.

Словно слышится пение хора,

Словно скачут на тройках гонцы,

И в глуши задремавшего бора

Все звенят и звенят бубенцы.

И пенья нет, но ясно слышу я

Незримых певчих пенье хоровое.

Скачет ли свадьба в глуши потрясенного бора,

Или, как ласка, в минуты ненастной погоды

Где-то послышится пение детского хора, —

Так — вспоминаю — бывало и в прежние годы!

Все эти «свадьбы», эти «хоры», рассыпанные по стихам Рубцова, право же, сразу и не перечислишь.

Что это? Самоповтор? Или «причастность к тому, что, в сущности, невыразимо»? Ведь приближение потусторонних сил столь же естественно и обычно в поэзии Рубцова, как дуновение ветра или шум осеннего дождя, и поэтому даже и не осознается как повтор.

Еще более загадочной выглядит взаимосвязь поэзии Рубцова и его жизни. По стихам Николая Михайловича точнее, чем по документам и автобиографиям, прослеживается его жизненный путь. И не только тот, который уже был пройден поэтом к моменту создания стихотворения, но и события будущей жизни, о которой Рубцов мог только догадываться.

Конечно, многие настоящие поэты угадывали свою судьбу, легко заглядывали в будущее, но в Николае Рубцове провидческие способности оказались развиты с такой необыкновенной силой, что, когда читаешь написанные им незадолго до смерти стихи:

Я умру в крещенские морозы.

Я умру, когда трещат березы, —

охватывает жутковатое чувство нереальности. Невозможно видеть вперед так ясно, как видел Рубцов! Хотя — сам Рубцов говорил: «мы сваливать не вправе вину свою на жизнь. Кто едет, тот и правит, поехал — так держись!» — отчего же невозможно? Очень даже можно, если учесть, что Рубцов и жил так, будто писал самое главное стихотворение, и, совершенно точно зная финал, ясно представляя, что ждет впереди, даже и не пытался что-либо изменить.

Источник

Последние поэты империи (2 стр.)

В крови и в жемчугах

Тупой башмак скуластого Батыя.

За все твои страдания и битвы

Люблю твою, Россия, старину,

Твои леса, погосты и молитвы.

(Н. Рубцов. «Видения на холме»[1], 1962)

Это поэтическое поколение на наших глазах само ста­новится поэтическим мифом. И хотя живы еще, слава Бо­гу, многие из его заметных лидеров, те же Глеб Горбовский, Станислав Куняев, те же Белла Ахмадулина, Ольга Фоки­на, но, на мой взгляд, со смертью Юрия Кузнецова в фев­рале 2004 года поэтический XX век в России закончился.

Через дом прошла разрыв-дорога,

Купол неба треснул до земли.

На распутье я не вижу Бога.

Славу или пыль метет вдали?

Что хочу от сущего пространства?

Что стою среди его теснин?

Все равно на свете не остаться.

(Ю. Кузнецов. «Распутье», 1977)

Однако при этом безграничная, бескорыстная любовь и тяга к своей стране, к русскому народу, к русской державе. Тоска по России. Здесь уместно вспомнить и «Народ» Ио­сифа Бродского, и кимрские стихи Беллы Ахмадулиной, и посвящения Павловскому Посаду Олега Чухонцева. Много самого сокровенного о России написали поэты, условно причисленные к «тихой лирике». Трудно даже кого-то из них выделить. Владимир Соколов, Анатолий Передреев, Алексей Прасолов, Николай Рубцов.

Но интуитивно поэты предчувствовали скорую трагедию своей Империи. Лирическая тревога чувствуется во многих известных стихотворениях второй половины XX века:

Россия, Русь! Храни себя, храни!

Смотри, опять в леса твои и долы

Со всех сторон нагрянули они,

Иных времен татары и монголы.

(Н. Рубцов. «Видения на холме», 1962)

Естественно, мой выбор имен в этом сборнике ограни­чен и объемом, и художественным пристрастием, и, не скрываю, личными знакомствами. Большинство из этих поэтов я хорошо знал и знаю, у кого-то учился, с кем-то ча­стенько спорил, но лучшие их стихи оседали уже навсегда в моей памяти. Как мне забыть, к примеру, стихи Татьяны Глушковой, когда она мне первому их читала перед публи­кацией в газете «День» в октябре 1993 года:

Все так же своды безмятежно-сини.

Сентябрь. Креста Господня торжество.

Но был весь мир провинцией России,

(«Воздвиженье», 1993)

Когда не стало Родины моей,

в ворота ада я тогда стучала:

возьми меня. А только бы восстала

страна моя из немощи своей.

(«Час Беловежья», 1992)

Может быть, Бог и услышал?!

Трагическим ощущением конца великой державы пол­ны последние стихи Николая Тряпкина и Бориса Примерова, Юлии Друниной и Владимира Соколова. Русская культура будет навсегда благодарна этому поэтическому поколению. Они сохранили в своей поэзии не только па­мять об исчезнувшей державе, но и волшебство русского языка, сокровенную глубину русской речи, которую не подменить никакими стихотворными формулами постмо­дернистов:

Я все еще живу, храня

звучанье чистой русской речи,

и на прощанье у меня

назначены с грядущим встречи.

(И. Шкляревский. «Я все еще живу, храня. «)

Поэты и отметят существование нового мира, новой жиз­ни. Очевидно, эти новые поэты и станут новым поколе­нием.

Не жалею, друзья, что пора умирать,

А жалею, друзья, что не в силах карать,

Что в дому у меня столько разных свиней,

А в руках у меня ни дубья, ни камней.

Дорогая Отчизна! Бесценная мать!

Не боюсь умереть. Мне пора умирать.

Только пусть не убьет стариковская ржа,

А дозволь умереть от свинца и ножа.

(«Не жалею, друзья. «, 1993)

Но эту же трагедию передают последние стихи Юнны Мориц и Татьяны Глушковой (неожиданно сблизились в восприятии, а вернее, в своем неприятии жестокого време­ни две киевлянки, две поэтических соперницы), об этом же пишет в своем стихотворении «Баня Белова» Анатолий Передреев. И разве не об этом печальные строчки Владимира Соколова:

Я устал от двадцатого века,

От его окровавленных рек.

И не надо мне прав человека,

Я давно уже не человек.

(«Я устал от двадцатого века. «, 1988)

И, казалось бы, поэт совсем другого поколения, фрон­товик Юлия Друнина в конце своей жизни становится участницей еще одной войны за Россию. и гибнет со сло­вами:

Ухожу, нету сил.

Лишь издали

(Все ж крещеная!)

Помолюсь

За избранных

Удержать над обрывом Русь.

Но боюсь, что и вы бессильны.

Как летит под откос Россия,

Не могу, не хочу смотреть!

(«Судный час. «, 1991)

На мой взгляд, настоящее потрясение перенесла от по­тери своей былой родины такая, казалось бы, чисто лири­ческая и сентиментальная поэтесса, как Новелла Матвее­ва. И пусть от нее отвернулись былые друзья-либералы, она не могла не сказать о их подлости, не могла промол­чать.

Ни белое, ни голубое.

Такое впечатленье,

Что Севастополь сдан без боя.

Неужто лиходеи

От праведной кары закляты?

Такое впечатленье,

(«Какое странное море. «, 2004)

Источник

Николай Рубцов — Детство: Стих

Мать умерла.
Отец ушел на фронт.
Соседка злая
Не дает проходу.
Я смутно помню
Утро похорон
И за окошком
Скудную природу.

Откуда только —
Как из-под земли! —
Взялись в жилье
И сумерки, и сырость…
Но вот однажды
Все переменилось,
За мной пришли,
Куда-то повезли.

Я смутно помню
Позднюю реку,
Огни на ней,
И скрип, и плеск парома,
И крик «Скорей!»,
Потом раскаты грома
И дождь… Потом
Детдом на берегу.

Вот говорят,
Что скуден был паек,
Что были ночи
С холодом, с тоскою, —
Я лучше помню
Ивы над рекою
И запоздалый
В поле огонек.

До слез теперь
Любимые места!
И там, в глуши,
Под крышею детдома
Для нас звучало,
Как-то незнакомо,
Нас оскорбляло
Слово «сирота».

Хотя старушки
Местных деревень
И впрямь на нас
Так жалобно глядели,
Как на сирот несчастных,
В самом деле,
Но время шло,
И приближался день,

Когда раздался
Праведный салют,
Когда прошла
Военная морока,
И нам подъем
Объявлен был до срока,
И все кричали:
— Гитлеру капут!

Еще прошло
Немного быстрых лет,
И стало грустно вновь:
Мы уезжали!
Тогда нас всей
Деревней провожали,
Туман покрыл
Разлуки нашей след…

Источник