мне снилось что началась война и мы помирились

ОЩУЩЕНИЕ БОРОДЫ

(фрагмент пьесы)
(circus на льду)

Рыбак, Жена Рыбака, Девушка, Кот, Дети, Много чекистов

	Потом к Рыбаку жена приехала. Женщина в шубке на велосипеде по льду. Приехала, сумку с багажника сняла, велосипед на лёд положила. Достала из сумки термос, салфетку, ложку. Салфетку Рыбаку повязала. Кормит его грибным супом. Сильно и вкусно пахнет грибным супом. Рыбак задумчиво глотает, не выпуская из рук удочки. Покормив Рыбака, Жена утирает салфеткой его усатые уста, усаживается рядом с ним поудобнее, кладет голову ему на плечо. Рыбак попыхивает трубочкой. Жена садится на велосипед, ездит по замерзшей реке, сужая круги, возвращается на скамеечку, поправляет шапочку. Кот пристально следит за ней, охотится, что ли. Жена. Это ничего, что мы совсем не видимся, ты не казнись, ведь главное, что мы встретились, и живём в одном городе, а представляешь, если бы ты жил на юге, а я на севере, и вообще, ты был бы абрикосом, а я ёлкой? Я бы всё равно писала тебе письма: Здравствуй, дерево абрикос! Посылаю тебе дождь. Рыбак попыхивает трубочкой, жена наматывает бешеные круги по реке на велосипеде. Жена. А ещё мне снилось, как будто мы с тобой договариваемся жить вместе, и ты спрашиваешь: «Ну, а где же мы будем жить?» И я говорю: «Давай в июле.» А ты: «Да ну, жарко. Лучше уж в марте». А я говорю: «Фу, слякоть. » Так и не стали вместе жить. Рыбак забирает ведро и уходит прочь. Жена. Я собираю все сны, все сны про тебя, я не знаю, что с ними делать, может, сложить из них самолётики и пустить по ветру, и они разлетятся, все сны про тебя. Кот на дереве зевает и чешется. Жена смотрит на кота. Жена. Опять тут этот кот противный. Рыбу, что ли, ждет? Ксс-ксс. Ну и взгляд. Кшш? Брысь. Жена. У него тёмное прошлое. Это точно. Подальше надо от него держаться. Жена стоит одна на середине белой реки. Кот. У меня раньше тоже жена была. Издалека слышится звон бубенцов. Он приближается. Резво несётся тройка. Снежок клубится. Останавливается. Из кареты выпрыгивает девушка в кислотной курточке. Видит жену Рыбака. Доедет из под курточки конверт. Показывает. Девушка распечатывает конверт, вынимает чистый лист. Отдаёт жене. Та надевает модные очёчки, изучает белизну листа. Жена. Почему ничего не написано? Вы что себе позволяете? Где письмо для Егора Игоревича? Где слова? Девушка. Кончились слова. Нету больше. Я замуж выхожу. За каскадёра Сережу Воробьева. Он весёлый и храбрый. Он зато летать умеет, вот! Жена. Это хорошо. Это просто здорово. Но письма-то Егору Игоревичу вы будете писать? Жена Рыбака смотрит на девушку молча. Жена. А я? А мне теперь как же? Как же я теперь без ваших писем? Я их так любила. Так радовалась. Только придёт письмо, я сразу. А то ещё просто у него в карманах находила, он ведь всё теряет, разгильдяй. А я каждое, каждое письмо наизусть знаю. И про то, как война началась, и про абрикос с ёлкой. Если бы мне хоть кто-нибудь, хоть раз в жизни, хоть одно такое письмо. Жена начинает плакать и плачет, утираясь большим клетчатым платком. Сильно пахнет духами. Девушка утешает жену. Кот смотрит на них с дерева. Кот. У меня раньше тоже жена была. Хорошая женщина. Девушка. Зажухал, что ли, словарь? Девушка. Без какого? Девушка. Вот ведь, а? Жена. Старший преподаватель, любимец студенчества. И, главное, годы прошли, сыновья уже выросли, я всё говорю ему, так мол и так, Егор, отдай слово-то. Делает вид, что не понимает. Девушка замечает кота. Девушка. Какой кот противный! Ну и рожа. Взгляд какой-то тяжёлый. По реке идёт Рыбак в чёрном пальто. Видит женщин. Останавливается. Некоторое время молча глядит на них. Рыбак. Зачем русские женщины всё время худеют? Чтобы их побольше вошло в горящую избу. Если вдруг что. Девушка. А ну иди сюда. Девушка. Без фокусов. Девушка. Ты что, не понял? Рыбак раздевается. Женщины оглядывают его долговязое, костлявое, сутуловатое тело, поросшее чахлой растительностью неопределённого цвета. Жена и Девушка торжественным хором: Так не доставайся же ты никому! Жена. Мы тебя сейчас убьём, ясно? Зарежем. Девушка. Да ты не бойся, мы тебя зелёнкой помажем, чтобы тебе больно не было. Ловко, как фокусницы, вынимают флакончики и кисточки. Рыбак раскрашен зелёными точками. Рыбак. Прошу вас. Имею ли я право на последнее слово? Пожалуйста. Рыбак. Я не буду оправдываться. Это последнее слово. Только последнее слово, и больше ничего. Девушка. Валяй, ладно уж. Кот. У меня тоже раньше жена была. Хорошая женщина. Хитрая! Жена. Мы прощаем тебя! Девушка. Мы отпускаем тебя! Девушка. Иди отсюда! Рыбак подхватывает одежду и идёт прочь по сияющей ледяной реке. Жена и Девушка смотрят ему вслед. Жена (выкрикивает ему в спину): ISSUE. Рыбак спотыкается и падает, словно от выстрела. Девушка (диктует по буквам). India! Sierra! Sierra! Uniform! Echo! И от каждой буквы тело Рыбака дёргается. Рыбак, распростёртый, лежит на ледяной реке. Рыбак. Нет, жизнь не кончена в тридцать один год, подумал князь Андрей и дал дуба под небом Аустфлица. Женщины пытаются утащить тело Рыбака, никак не могут приноровиться, принимаются одевать его, неподивжного, возятся, пыхтят. Бросают всю эту затею, уходят. Кот склубочивается поудобнее и прижмуривается. Два мальчика на лыжах идут по реке, оглядывают тело Рыбака. — Смотри, вон чья-то папа валяется. Может, наша? — Надо её понюхать, чтобы узнать, наша она или нет. — Нет, не наша. Не твоя и не моя. Пахнет книжками и удочками. — А наша папа чем пахла? — А. Всё равно, давай возьмём её себе. — Только надо привести сюда санки, а то мы её не дотащим, вон какая здоровенная. — Давай подпишем, что она наша, потому что неподписанную папу могут украсть. У меня же украли неподписанный мешок со сменкой. Мальчики пишут на руках у Рыбака свои фамилии. Тело Рыбака поуютнее сворачивается на льду и говорит негромко: — Разбудите меня, когда настанет лето. Если не настанет, то и не будите, а если всё-таки настанет, то разбудите, пожалуйста. Я проснусь хорошим, выведу детей и собак под грибной дождь, чтобы они росли, буду вешать бельё в саду под дождём, размокнет коричневая дорога в лесу, дождь кончится, засияет мокрый лес на солнце, люди сядут пить чай на террасах. Девочка. Кис-кис-кис! Котик бедный, маленький, совсем замёрз. И ушки замёрзли, и лапки. Иди скорей, я молочка дам, домик тебе устрою. Наступает лето, летают бабочки. По реке идёт речной трамвайчик, или просто трамвай, полный чекистов на отдыхе. На трамвае музыка, чекисты одеты в парадные светлые мундиры, начищенные награды сияют на солнце, подруги чекистов в платьях с рюшами и фонариками, они смеются, машут руками, кидают букеты сирени в воду. Рыбак, Жена и Девушка стоят на берегу, молча провожают глазами трамвай. Чекисты радостно машут им, зовут к себе и советуют, как жить дальше. — А вы, товарищи, проситесь лучше куда-нибудь на стройку? Ведь столько дел вокруг! Хорошеет страна! Вливайтесь в созидательный процесс, и наш общий мир откроется вам с своей необычной, яростной красоте.

Источник

Мне снилось что началась война и мы помирились

Весна блеклого, голубоватого платья, апрель. У нас почти не было денег, и мы жили за городом, снимая две больших комнаты. Туда ходила электричка: полчаса езды, и потом еще идти через лес к реке, а мы жили на том берегу. Мост был довольно далеко, и я не мог купить настоящую лодку, и кто-то мне посоветовал взять напрокат в туристическом клубе надувную, резиновую. Никогда в жизни не был туристом. Не представляю себе человека, который после армии мог бы добровольно стать туристом из тех, что совершают переходы. Не знаю, может, такие и есть, но тогда они служили в других войсках. Во флоте, например. Резиновую лодку мне дали. Прекрасный попался человек, старый турист. Я ему сказал, что собираюсь в одиночку доплыть до Каспийского моря, а после и пересечь его напрямик. Как выяснилось, я зря ему все это сказал: он был просто помешан на дальних переплывах, переходах, восхождениях и погружениях и не отпускал меня часа полтора. Старый, как Амундсен. Ему бы сейчас дирижабль — и к Северному полюсу. Старый, как дирижабль. Что-то их давно не видно. Наверно, больше не делают. Странно было бы сейчас его увидеть в небе. Похоже на сон, на очень хороший сон: дирижабль приснился.

Так у нас появилась лодка. Когда-нибудь я сам сделаю себе настоящую лодку. Никогда не сделаю, это уж точно, но думать об этом приятно. Лодка на все лето. Плавать на закате. Выбирать лучшие места. Вода теплая, темная. Всплеск: рыба. Плеск: весло. Пить пиво в ресторане на пристани под магнитофон с речного трамвая. А утром ветер в соснах, белка, летающая по веткам, маленькая, легкая, коричневая, — и завтрак земляникой с молоком. Так это все и было, иногда лучше, а иногда хуже.

Утром в воскресенье, осенью, лежать в постели, дождь в раскрытом окне, на рассвете, и ночью он лил, всю ночь, и когда хотелось пить, я целовал тебя в холодное плечо, дождь, как из ведра — и в ведро на улице под окном, тук-тук по стеклам капли, тук-тук, и не просыпайся, слушая тук-тук дождя, шум листьев, дождь в воскресенье — мягко ему падать на листья, на иголки, в пруд, а нам не надо вставать. Ты читаешь вслух, подряд, положив голову мне на плечо, теплой щекой к плечу: «Спой мне песню, как синица тихо за морем жила, спой мне песню, как девица за водой поутру шла». Что еще надо? Больше ничего. И вот еще: «В густой траве пропадешь с головой, в тихий дом войдешь, не стучась, обнимет рукой, оплетет косой», а дальше там вот так: «Где был, пропадал, что за весть принес, кто любит не любит, кто гонит нас». Любит не любит — спрашивать, обрывая лепестки ромашек, петушок или курочка — вытягивая травинку: нет загадок проще, нет ответов яснее. И ты мне рассказываешь, что тебе запомнилось больше всего, когда ты была маленькой, те самое, что ты помнишь первым, с чего все началось — сначала это, а потом уже все остальное, а это было жарким летним полднем, ты спала на балконе, проснулась, и вот что ты увидела: прямо на тебя, на балкон, на крышу снижались парашютисты, трое под яркими спортивными парашютами и так близко, что видны лица в шлемах, новые синие комбинезоны, белые ремни, желтые солдатские ботинки. Готовился авиационный праздник, и, видимо, их сбросили немного позже или немного раньше, или их отнесло ветром. Чудом перетянув через дом, почти задевая подошвами крышу, они спустились в соснах. Потом, с крыши, ты видела, как висели на соснах три парашюта: красные с белым.

А что я помню вначале, с чего у меня все началось? И я рассказываю тебе, как тоже летом, за городом, в сумерках, я шел через картофельное поле и там, на поле, у меня из-под ног выскочил большой серый заяц, прямо из-под ног, внезапно — и помчал к лесу. Это было летом 41 года, но еще до войны.

В воскресенье был дождь, и в понедельник. Всю неделю капаю, лило, моросило. Начинался тот самый «октябрь уж наступил, уж роща отряхает». Я не помню, из-за чего мы тогда поссорились, но, помирившись, первым делом, в первое же утро, как всегда, как раньше, рассказали, что кому сегодня приснилось.

У тебя был летний сон. Хорошо видеть такие сны в плохую погоду: сверкающий день, белые катера на реке, ветер, флаги и планер, низко и бесшумно летящий над водой, — широкий размах красных крыльев, стеклянный купол кабины. Планер летит над водой и садится в поле, скользит по высокой траве, летним цветам, трава ложится вперед, расходится в стороны и сечется его крылом. Планер садится на луг, в клевер, в ромашки.

А мне приснилось, что началась война и мы помирились. Вокзал, платформа, воинский эшелон: все как в кино.

Источник

Мне снилось что началась война и мы помирились

А когда становилось уже совсем невыносимо, ну вот так уж становилось невыносимо, оставалось в запасе одно средство, оставалось пойти в автомат на Киевской и выпить два или три стакана белого крепленого проклятого благословенного общедоступного портвейна № 14 по жетону № 25 и с билетом в кармане сойти на речной трамвай, по сходням, по трапу, под развевающимися флагами, под плеск волн о причал, под выпитый портвейн — сойти и поплыть.

Итак, чайки машут крылами, вода блестит, рябит, впереди у поворота медленно разворачивается баржа — плывем.

О ветер верхней палубы, который проносится между ее крашеных садовых скамеек по закрытым от блаженства глазам пассажиров!

О Парк культуры им. Горького (сначала — о Нескучный сад), который вмещает в себя столько полезного и бесполезного!

О Крымский мост, столь величественно встающий на горизонте!

Итак, одним отречением на земле стало больше. Здравствуйте, Галилей! Здравствуйте, цари, которые отрекались от престолов!

Этажом выше надо мной по моему потолку ходит человек в три часа ночи. Мне все отлично слышно — каждый его шаг. Что ему надо так рано ходить, чего ему вздумалось? Я лежу в постели, смотрю в потолок, слышу, как он там ходит, а, собственно, почему я смотрю в потолок в три часа ночи, смотрю, как идиот, вместо того, чтобы спать, я, как последний идиот, уставился в потолок, подумаешь, кто-то ходит.

Мы еще придем сюда, поплывем по реке весной или осенью, или осенью пойдем, пока не закрыли заведение, выпьем пива под навесом, посматривая, как дождь льет на открытые желтые столики. Все сидят под навесом, но всегда найдется такой, кто обязательно сядет под дождь есть шпикачки, чтобы дождь лил ему в кружку, но это уже не так важно, пусть льет: к тому времени чешское пиво кончается, а «жигули» не жалко.

Еще раньше у меня бывали вот такие дни, такой пустоты, неприкаянности, но это проходило. Вот уже, наверно, месяц я живу так, и это не проходит. Я просыпаюсь внезапно среди ночи и сижу при электрическом свете, пробую читать — уже несколько лет замечаю, что я стал читать любую ерунду, лишь бы не оставаться с не занятой ничем головой. Я не вижу никакого выхода, я совершенно пуст, работа не доставляет мне радости, так как около года я уже работаю в нормальной зависимости от договора, денег, от необходимости все время думать, спешить, соглашаться или не соглашаться и спешить, спешить, существуя в промежутках без денег, без поддержки, шатаясь, где попало и с кем попало, уже около двух лет я беспрерывно пью, и теперь это стало уже нормой поведения — мне некуда деваться. Я не знаю, зачем я сюда приехал, у меня такое горе на душе, и все еще было бы ничего, если бы я не понимал внутренне, что и Наташе я тоже не нужен и что много раз с ней я чувствовал себя почти так же, но сейчас я держусь за нее, мне ни к чему себя обманывать, я не верю, что мы можем помочь друг другу, но я так хочу этого. Куда себя деть, как уберечь себя от пустоты — я понимаю, что это так и нужно по всему ходу мыслей, но жизни, но как же это невыносимо, — здесь риторика не кажется мне неуместной — я на себе узнал, что это такое. Я понимаю, что это заблуждение, но совершенно искренне, — я не знаю, зачем жить дальше. У меня будут картины, я знаю, чего они стоят, и все, что бывает после, уже не принимается всерьез, и я не такой завороженный своим делом человек, чтобы через год, высунув от радости язык, бежать за старыми вещами, давно вычеркнутыми из сознания. Кстати, почти все, что я делал, я немедленно вычеркивал из сознания, кроме нескольких кусков «Причала». Наверно, я смогу ездить куда-нибудь: ух, как точно мы повторяем уже пройденные размышления, другими пройденные жизни, и это во всем: в тщеславии, которое не стоит таких усилий, и конечный результат всегда липа, в женщинах, в женах, в смене жен, в маленьких отчаяниях и маленьких счастьях, в товарищах — список этот бесконечен.

Бездомные завидуют тем, у кого есть дом, а те — завидуют бездомным, потому что им кажется, что проще и веселее вообще не иметь никакого дома, никаких обязанностей ни перед кем, а я не знаю, кому я завидую. Я не завидую простому счастью — идиотская мысль: как будто есть еще и сложное счастье, но мне было тепло сидеть несколько вечеров в счастливом, простом доме, который, наверное, не такой уж безупречно счастливый, но все-таки больше, чем другие, больше, чем мы, — мы ничего не сделали, чтобы жить вместе, держась друг друга: опять мелодрама, но все же это так. Какие это девочки, я ведь знаю немного, и знаю наверняка, что очень простое дело — быть ласковой и открыто любить, я так могу, и всегда мог. Проклятая жизнь, построенная на вранье, и так это важно — держаться вдвоем, не терять ничего — и так не получается, не выходит почти ни у кого. Я сбиваюсь на общие места.

Источник

Секрет русского камамбера

Ксения Викторовна Драгунская

Секрет русского камамбера

«Мне снилось, что началась война и мы помирились…»

Куратор и координатор, драматург затурканный, участник процесса, активный член жизни и всяческих жюри, автор и персонаж уже давно мечтает повести уединённую и несуетную жизнь книжного писателя.

Стать автором книжки для чтения с яблоком и пледом в летний дождливый день.

Скромным певцом родной природы. Начать новую жизнь.

Но сперва надо как-то закончить старую. Пересечься, перетереть, позаседать, проголосовать, обсудить, высказать мнение.

✓ Совет молодому сочинителю пьес

✓ Режиссёру в Чикаго – что в России нет ковбоев.

✓ Продюсеру в Македонии – почему на проекте «Славяне – это Африка в Европе» российские авторы упорно просирают дедлайны.

К тому же за драматургом охотится какой-то забулдыга и пижон из бывших красавцев, чтобы рассказать своё последнее любовное приключение. «Выслушайте меня, выслушайте! Написать это сможете только вы».

Хорошо, пожалуйста, вот совет молодому сочинителю пьес, он же интервью, он же мнение, он же честное слово:

Мат – наше всё, нерукотворный памятник народу, священная традиция, протянутая сквозь века заботливой рукою предков. Хорошо бы, конечно, ввести квоту. Три матерных слова на страницу – необходимо, чтобы не стыдно людям показать… Но если в жизни вы барышня в платьице с рюшечками, краснеющая от слова «жопа», то не надо в пьесах материться как сапожник. Даже если вами движет святая цель понравиться критику Пупкину. Самому, с ума бы не сойти, колумнисту Потютякину. Тоже известный «судия». Конечно, для такой высокой цели все средства хороши. Но всё равно не надо. Обойдутся Пупкин с Потютякиным.

Театр – не домик с колоннами, где можно уютно усесться в полумраке и дремать, слушая, как на сцене с разной степенью горячности разговаривают человек пять, изо всех сил делая вид, будто не знают, что в зале кто-то есть.

Театр – место происшествия, спектакль – событие, ЧП, что-то невероятное, а зритель – очевидец этого ЧП, свидетель.

Если повезёт. А так – потерпевший, конечно.

«Но если спектакль – чрезвычайное происшествие, что тогда книжка? – думает драматург, мечтающий стать книжным писателем. – Явка с повинной? Улика? Вещдок? Чистосердечное признание? Самооговор? Прошение о помиловании?»

И кто читатель? Коррумпированный следователь? Внимательный адвокат?

Драматург наскоро даёт честное слово, обещает по электронке дать денег и по морде всем, кто уж очень просит.

И выходит на Страстной бульвар. Забулдыга с любовной историей уже тут как тут.

Вам это будет интересно как писателю! Куда вы так бежите? Ну вы же хотели вести несусветную жизнь книжного автора, вот, вы сами говорили, я внимательно интервью читал…

Сигналит в кармане скайп – в Македонии проснулись.

Драматург соображает довольно неплохо – помнит свои пин-коды и номера всех машин, которые у него были, много ездит, часто летает на самолётах.

В театре садится и ищет, чем пристегнуться. Театр и самолёт похожи: и тут и там долго сидят и смотрят в одну сторону.

Драматург бежит вверх сретенскими переулками. Когда-то каждая подворотня была знакома – проходной двор, скосить, срезать, выгадать пять минут.

Подворотни закрыты теперь шлагбаумами.

Любимый город омерзителен, а родной всё чужеет и чужеет.

В подворотне без шлагбаума навстречу выходит русский витязь, позвякивая кольчугой.

Что у них тут? Гостиница, тайный клуб, офис?

– Помогите, за мной погоня, – говорит драматург и видит, что витязю становится интересно. – За мной гонятся, чтобы рассказать какую-то муру.

– А может быть, надо выслушать? – неспешно рассуждает витязь. – Вдруг вам это будет интересно как писателю?

– Вы недостойны носить кольчугу, – говорит драматург.

– Ничем не могу помочь, – сокрушается тот. – В нашу подворотню запрещён вход тем, кто не в «Армани». Попробуйте в зону Третьего кольца, там вроде ещё есть подворотни общего доступа.

Снова скайп – в Чикаго проснулись. Режиссёр волнуется – так должен актёр, играющий пастуха из псковской глуши, говорить с ковбойским акцентом или нет, в конце-то концов?

Надо соединить всех. Одних с другими. Познакомить и законтачить, замкнуть друг на друге. Слить Мичиган и Кадосно в одно озеро, подмешав Охридское.

Забулдыга догоняет! Сейчас он будет настойчиво и кашеобразно рассказывать любовную историю, перещеголять которую по увлекательности и необычности может любая квитанция из ЕИРЦ.

Драматург успевает в спасительный троллейбус. Троллейбусы добрые – дальние родственники слонов и бегемотов. Не дадут в обиду. Собирается дождь. В открытое окно летят капли. Забулдыга вырастает и заглядывает в окошко.

– Я найду вас на фейсбуке, – мстительно говорит он.

«Дерзайте! – злорадно думает драматург. – Ищите! Я отпетый мизантроп, а таким не место на фейсбуке с его простыми человеческими радостями типа “мой внучок накакал японскими иероглифами, вот фото” или “ах, как я ненавижу это государство”».

Троллейбус набирает скорость. Это сорок восьмой маршрут. Его давно отменили, но он вывезет куда-то, где не надо голосовать и обсуждать, выражать мнение, давать уродские интервью и бессмысленные советы…

Где можно палочкой на песке начать наконец:

«Мне снилось, что началась война и мы помирились».

К вечеру мы догадались, что едем не в ту сторону.

В горах быстро темнело, а моря всё не было и не было. Это Серёжа хотел непременно к морю, чтобы там, на море, познакомить всех наших детей. Взять всех детей и отвезти к морю. А я просто искала, где живут хорошие честные люди. Даже не потому, что они мне очень нужны. Уже неважно, в общем-то. Нет, просто чтобы узнать, водятся ли они ещё на свете. Люди, которые если что-то говорят, то, значит, так оно и есть на самом деле. Потому что вот, например, часто говорят: «Я тебя очень люблю». Или даже: «Ты же знаешь, как я тебя люблю». Но это на самом деле значит, что человек, который так говорит, прежде чем продать тебя за пятачок, секунды три будет испытывать что-то вроде неловкости. Лёгкое замешательство. А все эти «я тебя люблю» или даже «ты же знаешь, как я тебя люблю» – это что-то вроде поговорки или слова-паразита. Как «блин» или «вот такие пироги».

Когда мы все одновременно поняли, согласились, что всё-таки едем не в ту сторону, мы решили, что надо развернуться, пока не поздно. Но в горах трудно найти место для разрешённого разворота, кругом опасные зигзаги, сужения дороги и обвал камней, на то тебе и горы, а за рулём Анечка, и нарушать правила она не хочет. Она теперь ничего не нарушает, даже Красную площадь переходит по подземному переходу, чтобы не помешать, если вдруг поливалка… А выводя погулять свою маленькую собачку, берёт целлофановый пакет, чтобы убрать, когда та накакает на улице. У Анечки – «четыре через пять». Дали четыре года условно, а если попадётся, если хоть малейшее, даже административное правонарушение – упекут на все пять, в настоящую тюрягу. Это всё из-за старичка, который переходил дорогу на красный, а машины стояли в пробке. То есть нарушал как раз старичок, шёл между машинами и стукнул рукой по капоту Анечкиного «пети круизёра». Потому что старый старичок, ему успокоительное пить надо и вообще дома сидеть. Анечка опустила стекло и вежливо сказала ему, что нельзя стучать по машинам, а он – ну, старый, не соображает – стукнул тростью ей по лобовому. Ну, тут Анечка разнервничалась, и в результате старичок был доставлен в больницу имени медсантруда с тяжёлыми травмами головы и множественными разрывами внутренних органов, а всякие знакомые адвокаты взялись дружно, и теперь у Анечки четыре через пять, и мы ищем разворот в горах.

Источник