меланхолия азиманди что это
Кто такой Озимандия и почему он «царь царей»?
В 1817 году английский поэт Перси Биши Шелли (муж Мэри Шелли, кстати) написал сонет «Озимандия». Он короткий, привожу целиком в переводе К.Д. Бальмонта:
Я встретил путника; он шёл из стран далёких
И мне сказал: Вдали, где вечность сторожит
Пустыни тишину, среди песков глубоких
Обломок статуи распавшейся лежит.
Из полустёртых черт сквозит надменный пламень, —
Желанье заставлять весь мир себе служить;
Ваятель опытный вложил в бездушный камень
Те страсти, что могли столетья пережить.
И сохранил слова обломок изваянья:
«Я — Озимандия, я — мощный царь царей!
Взгляните на мои великие деянья,
Владыки всех времён, всех стран и всех морей!»
Кругом нет ничего… Глубокое молчанье…
Пустыня мёртвая… И небеса над ней…
Вики утверждает, что Озимандий, Озимандия или Озимандис — древнегреческое имя египетского фараона Рамсеса II.
Вот примечание самого Константина Бальмонта: «В Египте действительно был найден обломок статуи царя Озимандии, и на нём сохранилась надпись, внушившая Шелли его гениальное стихотворение. Любопытно, что друг Шелли, поэт-дилетант, Хорэс Смит, тоже написал стихотворение Озимандия, или вернее, — как гласит его заглавие, в стиле того времени, — По поводу огромной гранитной ноги, которую нашли стоящею в пустынях Египта, с нижеприведенною надписью:
«Я Озимандия, я царь царей,
И этот город мощный есть свидетель
Чудес, соделанных рукой моей».
Нет города.
Затем автор говорит, что со временем какой-нибудь охотник будет так же дивиться на огромные обломки чего-то, там, где некогда был неведомый ему Лондон, и где он теперь охотится на волков». (отсюда)
kamill
kamillКАМИЛЛ АХМЕТОВ
КИНОИСКУССТВО И ПИСАТЕЛЬСКОЕ МАСТЕРСТВО
Чуть не забыл — вот здесь надо было, конечно, упомянуть и о происхождении термина «меланхолия Озимандии».
Разумеется, Вуди сочинил его сам. Это из «Воспоминаний о звездной пыли» (или, как на моем любимом портале, «Звездных воспоминаний»):
По его словам, он придумал этот диагноз, чтобы описать осознание художником того, что в конечном счете его произведения не имеют никакого значения — ведь конец света не переживет даже «вечная» классика. Неудивительно, что в «Римских приключениях» эту мысль подхватывает сначала Болдуин, бывший большой архитектор, а затем Пейдж, которая, как сорока, вообще все подхватывает.
1. Вудин Озимандия не имеет никакого отношения к «Хранителям»,
2. это из Перси Биши Шелли (пятая строка снизу):
3. К сожалению, «Stardust Memories» — это не об этом отеле:
в котором происходило действие «Шоугерлз». Впрочем, его все равно уже снесли.
Во время просмотра кино мы едва ли задумываемся о том, что за каждой деталью в кадре, за каждым драматургическим решением, за каждым движением камеры и монтажным переходом стоит опыт целых поколений кинематографистов. Кино давно перестало быть простым развлечением — это современный вид искусства, обладающий собственным выразительным языком, порой непростым для понимания. В этой книге Камилл Ахметов — писатель, сценарист, преподаватель Московской школы кино, автор бестселлера «ВИD на ремесло» (2017 г., в соавторстве с Александром Любимовым) — доступно, используя примеры из отечественной и зарубежной классики (фильмы «Восемь с половиной», «Седьмая печать», «Летят журавли», «Андрей Рублев», «Калина красная», «Неоконченная пьеса для механического пианино», «Криминальное чтиво» и др.), знакомит читателя с главными событиями истории кино, основами теории кино, драматургии и монтажа, а также подходами к анализу фильмов. Читатели смогут по-новому увидеть свои любимые кинокартины и получить от них большее эстетическое удовольствие, чем прежде. Книга предназначена для всех занимающихся и интересующихся кинематографом.
icehand
Записи Ледяной Руки
Автор №1: Перси Биши Шелли (Percy Bysshe Shelley) (1792-1822)
Название: Озимандия (Ozymandias) (1817)
I met a traveller from an antique land
Who said: Two vast and trunkless legs of stone
Stand in the desert. Near them, on the sand,
Half sunk, a shattered visage lies, whose frown
And wrinkled lip, and sneer of cold command
Tell that its sculptor well those passions read
Which yet survive, stamped on these lifeless things,
The hand that mocked them and the heart that fed.
And on the pedestal these words appear:
«My name is Ozymandias, King of Kings:
Look on my works, ye Mighty, and despair!»
Nothing beside remains. Round the decay
Of that colossal wreck, boundless and bare
The lone and level sands stretch far away.
Перевод №1: Владимир Борисович Микушевич (1936 г.р.):
И письмена взывают с пьедестала:
«Я Озимандия. Я царь царей.
Моей державе в мире места мало.
Все рушится. Нет ничего быстрей
Песков, которым словно не пристало
Вокруг развалин медлить в беге дней».
Перевод №2: Константин Дмитриевич Бальмонт (1867-1942):
Я встретил путника, он шел из стран далеких
И мне сказал: вдали, где вечность сторожит
Пустыни тишину, среди песков глубоких
Обломок статуи распавшейся лежит.
Кругом нет ничего. Глубокое молчанье.
Пустыня мертвая. И небеса над ней.
Перевод на итальянский язык Фердинандо Альбежани (Ferdinando Albeggiani):
E sopra il piedistallo stanno incise queste parole:
«Ozymandias è il mio nome, il Re dei Re:
guardate alle mie opere, o potenti, e disperate!»
Null’altro rimane. Attorno allo sfacelo
di quel rudere immenso, sconfinato e nudo,
si stende delle sabbie, solitario, il piano.
Шелли писал эти стихи в конкуренции со своим другом Горацием Смитом. Первым свой сонет опубликовал Шелли, через месяц в том же журнале, под тем же названием опубликовал свой сонет Смит. Итак.
Автор №2: Гораций Смит (Horace Smith) (1779–1849)
Название (при последовавших изданиях): «На изумительных гранитных ногах, стоящих у себя в пустынях Египта, надпись начертана внизу» («On A Stupendous Leg of Granite, Discovered Standing by Itself in the Deserts of Egypt, with the Inscription Inserted Below»).
In Egypt’s sandy silence, all alone,
Stands a gigantic Leg, which far off throws
The only shadow that the Desert knows:
«I am great OZYMANDIAS,» saith the stone,
«The King of Kings; this mighty City shows
«The wonders of my hand.» The City’s gone,
Nought but the Leg remaining to disclose
The site of this forgotten Babylon.
We wonder, and some Hunter may express
Wonder like ours, when thro’ the wilderness
Where London stood, holding the Wolf in chace,
He meets some fragments huge, and stops to guess
What powerful but unrecorded race
Once dwelt in that annihilated place.
Судя по всему, исследовать историю этого стихотворения можно и дальше. Однако за неимением времени оставляю эту миссию для потомков. 🙂
Цитаты из Вуди Аллена. Первая часть
В статье использованы материалы, опубликованные в изданиях «Воздух», Maxim, Lookatme, Оff-the-record, Сineticle, Buro, Esquire и книгах Вуди Аллена «Без перьев», «Записки городского невротика, маленького очкастого еврея, вовремя бросившего писать» и «Интервью: беседы со Стигом Бьоркманом».
Подготовила Таша Карлюка
Я снимаю фильмы в тщетной надежде сделать шедевр, хотя знаю, что все мои проекты — неудачи.
Профессия режиссера не сильно отличается от шеф-повара в ресторане. Когда ты целый день провел на кухне, шинкуя продукты и добавляя соусы, есть это уже не захочется. Примерно то же самое я чувствую по отношению к фильмам. Я работаю над каждым год. Пишу сценарий, отбираю актеров, монтирую, добавляю музыку. После этого остается одно желание — никогда больше его не видеть. Каждый раз, начиная работу, я надеюсь, что сниму величайшее произведение, когда-либо запечатленное на пленке. А потом, перед просмотром молюсь, чтобы это не оказалось самым большим разочарованием. Ни одним своим фильмом я не доволен. Свой первый фильм я снял в 1968-м, и с тех пор не пересмотрел его ни разу.
Людям не нравится признавать, что своими успехами они обязаны не тяжелой работе, а случаю. Представьте только, сколько людей в мире ежедневно тяжело трудятся и обладают талантом, но при этом ничего не добиваются. Человеку не хочется думать, что огромная часть его жизни зависит от удачи, поскольку это ущемляет его личность и мешает ощущению, что он контролирует собственную судьбу. Я всегда понимал, что мне просто очень везет.
Я слишком организован, слишком труслив, слишком из среднего класса — я очень, очень рационален! С одной стороны, это позволяет оставаться здравомыслящим человеком. Но с другой — слишком много здравомыслия мешает творить.
Мне действительно незнакомо состояние, когда в голове образовывается какой-то блок, не позволяющий творить. В моем случае все скорее наоборот: если я бывал угнетен или подавлен, творчество как раз возвращало меня к жизни и помогало справиться с любой депрессией. Причем так было всегда, с самой юности, когда я только начал работать.
Я похож на Пикассо — он где-то говорил, что когда видит пустое место, ему обязательно нужно его заполнить. Я чувствую то же самое. Самое большое удовольствие для меня — это срывать упаковку с большущей пачки желтой или белой бумаги. В этот момент мне буквально не терпится все это заполнить. И я люблю это делать.
Творческие навыки входят в человека через какое-то другое отверстие, чем просто знания. Чтобы стать джазовым музыкантом, нужно слушать джаз — слушать, слушать и слушать. Это любовный акт. Ты не думаешь: я это слушаю потому, что я эту музыку изучаю. Ты слушаешь потому, что ты эту музыку любишь. И именно потому, что ты ее любишь, по-настоящему ее любишь… ты этой музыке учишься. Ты шаг за шагом усваиваешь все, что представляет для тебя хоть какую-нибудь значимость. То же самое касается и писания пьес, и постановки фильмов, и актерского мастерства. Ты любишь читать, или ты любишь смотреть фильмы, или тебе важно смотреть театральные постановки или слушать музыку. С годами без всякого усилия это входит в плоть и кровь. Когда изучение всего этого становится рутиной, каким-то очередным предметом из списка, это неправильно.
Где-то в глубине души я был убежден, что хорошие режиссеры снимают много дублей. Ведь хороший режиссер должен быть перфекционистом и делать все очень тщательно. На первых фильмах я всегда снимал много дублей и довольно много печатал. Потому что я был не уверен в себе. Сейчас я этого не делаю. Я позволяю себе планы долгие-долгие, и уверенности у меня гораздо больше. На первых фильмах я много снимал про запас, по нескольку раз одну и ту же сцену с разных точек. Уже лет десять, как я перестал этим заниматься. Во время съемок «Хватай деньги и беги» режиссер монтажа постоянно мне говорил: «Снимай больше, чем нужно, — тогда мы сможем сделать все, что нужно, прямо в монтажной». На «Бананах» я все время перестраховывался и не жалел пленку. То же относится и к фильмам «Все, что вы всегда хотели знать о сексе…» и «Спящий». Потом я остановился. Понял, что это глупость.
Я не хочу оказаться в ситуации, в которой находятся большинство моих современников: они делают один фильм в несколько лет, и для них это каждый раз Большое Событие. Поэтому я всегда восхищался Бергманом, который мирно работает на своем острове, делает свой скромный фильм, выпускает его на экраны и тут же принимается за следующий. Важна сама работа. Не последующий успех или провал фильма, не деньги, не реакция критики. Важно, что работа составляет часть твоей повседневности и что можно при этом достойным образом существовать.
Я никогда не оценивал свою жизнь! Я всегда работал не покладая рук. Ничем, кроме работы, я не занимался, и вся моя философия сводится к тому, что если я буду продолжать работать, постараюсь сосредоточиться на работе, остальное встанет на свои места само собой. Меня не волнует, сколько я зарабатываю, не волнует, насколько успешны мои фильмы. Все это не имеет ни малейшего смысла, все это лишние и абсолютно поверхностные вещи. Если обращать внимание исключительно на работу, стараться работать без остановок, ставить перед собой сложные, смелые задачи, другие вопросы утрачивают всякую важность. Когда работаешь, все образуется само собой.
Я могу писать где угодно и в любых условиях. Я писал в отелях, писал, сидя на тротуаре. Помню, однажды я написал целую сцену на обратной стороне конвертов. Я не испытываю ни малейшей нужды в мишуре, без которой не могут работать люди, считающие себя писателями, – им все время требуется хорошая белая бумага, остро отточенные карандаши. У меня ничего этого нет, но и потребности такой тоже нет. Я могу записать что-то от руки, потом отпечатать несколько страниц на машинке, а следующую сцену писать на обратной стороне счета из прачечной. Сценарий в итоге может представлять собой груду бумажек, меня это не заботит.
Важно, что как только я начинаю писать, для меня наступает пора блаженства. Для меня писать — значит получать наслаждение. Я обожаю писать. Это физическое и умственное удовольствие; кроме того, мне интересно. Зато обдумывать сценарий, планировать, делать раскадровки — это мучение. Для меня это тяжело.
Я до сих пор работаю на маленькой пишущей машинке, которую купил, когда мне было шестнадцать лет. Я купил ее за сорок долларов, это машинка немецкой марки «Олимпия». И она сделана в типично немецкой манере — очень похожа на танк. Когда я ее покупал, я сказал продавцу, что сорок долларов для меня большие деньги, так что мне хотелось бы, чтобы она была максимально надежной. И он мне ответил: «Даю тебе слово, что эта пишущая машинка нас переживет». И он был прав — я уже шестьдесят пять лет на ней работаю, с тех пор как мне исполнилось шестнадцать. Все без исключения мои вещи были напечатаны на ней.
С кем бы я ни работал, я веду себя довольно отчужденно. Я стараюсь быть вежливым со всеми без исключения, но при этом избегать какой бы то ни было фамильярности. Один актер, когда его спросили в интервью, какие у него впечатления от работы со мной, сказал: «Да он со мной даже не разговаривал! Единственное, что я от него слышал, было «Доброе утро! Вам дали кофе?» — и больше ни слова!» И это правда. Так я общаюсь со всеми без исключения. Утром я со всеми здороваюсь, потом мы работаем, вечером я прощаюсь. Ничего больше. У меня нет привычки обедать или ужинать с актерами. Если у них есть вопросы, я отвечаю, если им требуется что-то разъяснить, я разъясняю.
Я был бы счастлив возможности прогуляться по пути домой и обдумать на ходу второе действие новой пьесы или сценарий, над которым я работаю. Но я лишен этой возможности, потому что меня постоянно узнают. Конечно, если бы Мадонна решила пройти то же расстояние пешком, ей не дали бы сделать и шагу. На нее бы накинулись десятки тысяч людей. Ко мне подойдут разве что человек восемь-десять, но и это отвлекает.
А вы будете спрашивать, где я черпаю вдохновение? Не будете, значит. Жаль. Меня сегодня уже трижды спросили, я отвечал какую-то ерунду, а теперь придумал наконец хороший ответ.
Где я черпаю вдохновение? А нигде. Я крайне редко бываю вдохновенным. Знаете, я начинал сценаристом на телевидении, там ты приходишь на службу в понедельник, а в субботу должна выйти передача, и все садятся и пишут, никто не ждет, пока появится муза. Есть муза, нет музы, надо писать — потому что дедлайн. Я до сих пор так умею: иду в спальню, сажусь и, как зомби, смотрю в стенку перед собой.
Для человека, снявшего фильм, результат — всегда мучительное разочарование. Попробуйте снять фильм, и я вам гарантирую, с вами будет то же самое. Вы напишете хороший сценарий, у вас будет столько надежд. Вы возьмете Скарлетт Йоханссон на главную роль и еще много других прекрасных женщин, и Бандераса, и кого угодно. И когда вы увидите результат — это будет настолько далеко от того фильма, который был у вас в голове… Этот фильм никогда не получается сделать. У меня каждый раз в монтажной начинается паника: боже, что я наворотил, меня все возненавидят, и самое унизительное — что заслуженно. Потом приходит зритель, который не знает того идеального фильма, который у меня в голове. И он может посмеяться, получить удовольствие — ну забавный сюжет, оператор хороший, Скарлетт Йоханссон, опять-таки, но для меня… Все режиссеры, которых я знаю, через это проходят, каждый раз. Когда ты впервые видишь черновой монтаж фильма, все твои надежды и амбициозные планы вылетают в форточку. И тут ты впадаешь в отчаяние, а отчаяние превращает тебя в шлюху. Ты начинаешь хвататься за соломинки: черт с ним, возьму сцену из конца и суну ее в начало, а это выброшу, а тут вставлю закадровый текст — ты сдаешь все позиции, отказываешься от всех артистических принципов, просто чтобы выжить, чтобы фильм хоть на что-то похож был.
Каждый раз я стараюсь записывать приходящие мне в голову идеи — на чем попало — и кидаю их в комод у себя дома. Потом залезаю туда и с удивлением сознаю, что большинство — полная чушь: понятия не имею, чем я думал, когда их делал. Но иногда находится и что-то стоящее, на коробке спичек или огрызке салфетки.
Жизнь тяжела независимо от того, знаменитость ты или нет. Но лучше быть известным, потому что тогда больше ништяков. Ты получаешь хорошие места на баскетбольном матче, можешь позвонить врачу в субботу утром, и он все равно приедет. Если ты знаменит, люди более терпимы к тебе. Но я не говорю, что это честно. Это отвратительно. Но я частенько пользуюсь этим. В том, что ты знаменит, есть и недостатки, но с ними можно смириться. Да, папарацци караулят тебя у дома или около ресторана, но актеры каждый раз делают из этого событие, несутся в свои машины или заматывают лицо одеждой. Такое впечатление, что их сейчас расстреляют. Не надо кривить душой, к этому можно привыкнуть. Недостатки славы никогда не перевесят лучшие столики в ресторане.
Даже родители звали меня Вуди, все давно привыкли. Я поменял имя… шестьдесят лет назад.
Я воспитан женщинами. Не считая отца, я был единственным мужчиной в семье. У матери моей семь сестер, и у каждой из них все дети — девочки. Я все время находился под опекой тетушек и кузин. Играл с девочками, в кино ходил с девочками. Поэтому у меня к ним большая симпатия.
Я рос в большой семье, в доме всегда было много народу: дедушка, бабушка, тети, дяди, родители. Я все время ходил на пляж искать немецкие самолеты и подводные лодки. У меня была тетя, которая заводила бессмысленные романы и никак не могла выйти замуж. Так в результате и не вышла. У нас была телефонная линия, с помощью которой можно было подслушивать, о чем говорят соседи.
Ребенок — это своего рода компенсация. Порой ребенок может наполнить смыслом жизнь своих родителей или привнести хоть какую-то осмысленность, достаточную для того, чтобы жить и терпеть дальше.
Я не показываю детям свои фильмы, потому что я хочу, чтобы они видели во мне отца, а не знаменитость.
Понимаю, что отношения с детьми — это игра в одни ворота. Что бы ни случилось, они вырастут, и ты займешь в их жизни второстепенное место.
Что делает писатель или сценарист? Он создает мир, в котором ему хочется жить. Он любит людей, которых придумывает, ему нравится, как они одеваются, нравится, где они живут, нравится их манера речи — появляется шанс пожить в этом мире хотя бы несколько месяцев. В моих картинах всегда присутствует это всепроникающее.
В детстве я сбегал в кино от кошмарной школы и других радостей реального мира. Теперь — то же самое, только по другую сторону камеры. Это замечательный способ перестать думать о жизни и волноваться исключительно из-за костюмов и музыки.
У ребят в округе была такая проблема, многие родители не поощряли увлечение кино. Особенно летом им постоянно говорили: «Поиграл бы ты лучше на воздухе, побегал бы, позагорал, сходил бы искупаться». Тогда кино было окружено разными «гигиеническими» мифами: считалось, что из-за него портится зрение и т. п. Но моих родителей эти вещи не особенно волновали, они никогда не пытались занять меня чем-то другим. И я с детства не любил лето, не выносил жару и солнце. Я ходил в кинотеатры, там были кондиционеры. Я бывал в кино по четыре, по пять, по шесть раз в неделю, а иногда ходил каждый день — смотря по тому, сколько денег я мог наскрести.
Еще ребенком я придумывал неплохие рассказы — даже когда не умел еще читать. Я всегда говорю, что я стал писать раньше, чем научился читать. Я стал писать на заказ, когда мне было шестнадцать лет, я еще учился в школе. Мне заказывали шутки и смешные истории. Потом я стал писать для радио и телевидения, а потом для комиков из кабаре. В какой-то момент я сам стал выступать в кабаре с собственными текстами. И только потом я написал сценарий для фильма, который мне в конечном счете удалось поставить.
Мне не хватало образованности. Меня довольно рано выгнали из школы. Общей грамотности мне явно недоставало, я был не слишком знаком с литературой, все время читать было не в моих привычках. Мне нужно было время, чтобы понять какие-то вещи, нужно было много читать, смотреть театральные постановки. Вместо всего этого я летом уходил куда-нибудь и писал скетчи для летних театров. Потом я следил за реакцией публики. Это многому меня научило. Только постепенно, по мере взросления, по мере того, как я достигал некоторой зрелости, я стал писать лучше.
Я начал читать, когда был уже подростком. Чтение никогда не доставляло мне удовольствия. Я до сих пор много читаю, но никогда ради удовольствия. Я читаю то, что мне важно прочитать. Кое-что, конечно, мне нравится, но в общем и целом это для меня довольно тяжелая и неприятная задача.
Студентом я был ужасным. Я пошел в Нью-йоркский университет только потому, что мои родители на этом настаивали. Меня выгнали оттуда уже после первого курса, так как я не смог сдать ни одного экзамена. Потом я попытался продолжить образование в колледже, но и там не получилось. Не знаю, как устроена система образования в других странах, но в США она ужасна! Здесь совершенно не знают, как нужно обучать. Студенты изучают языки, но не могут на них говорить, изучают Шекспира и потом его ненавидят так, что не хотят больше слышать его имени.
В юности я хотел знать о сексе только одно: где его можно получить? И как скоро? Больше меня по данному вопросу ничего не интересовало. Где и сколько раз.
В молодые годы я склонялся к мысли, что спасения следует искать в творческой реализации. В «Воспоминаниях о звездной пыли» у меня есть термин Ozymandias Melancholia, «меланхолия Озимандии». Собственно, я придумал этот диагноз для описания такого рода состояний, когда ты вдруг понимаешь, что твои произведения тебя не спасут и в конечном счете потеряют всякую значимость. Ведь в конце концов исчезнет весь мир и ничего не останется ни от Шекспира, ни от Бетховена. Я спрашивал себя: «Ну и какой тогда в этом смысл?»
Продолжение следует.
Передача имплицитных смыслов в переводах стихотворения Перси Биши Шелли «Озимандия»
ПЕРЕДАЧА ИМПЛИЦИТНЫХ СМЫСЛОВ В ПЕРЕВОДАХ СТИХОТВОРЕНИЯ ПЕРСИ БИШИ ШЕЛЛИ «ОЗИМАНДИЯ»
, Уральский Государственный Технический Университет УГТУ-УПИ
Стихотворение «Озимандиа» было написано Шелли в 1817 году. Предыстория такова.
Фараон девятнадцатой династии Рамзес II (греческий вариант его имени – Озимандия, неполная транслитерация тронного имени Усермаатра Сетепенра) правил Египтом в 13-14 столетии до н. э. по разным источникам от 30 до 70 лет и считается одним из величайших властителей древнейшего времени. [1] На пьедестале колоссального изваяния в Луксоре он повелел высечь гордую надпись (приводим ее в английском переводе, так как Шелли впоследствии обыграл ее в своем стихотворении):
«King of Kings am I, Osymandias. If anyone would know how great I am and where I lie, let him surpass one of my works.»[2]
Историк Диодор Сицилийский, посетивший Египет в первом веке до н. э., застал обелиск рухнувшим и наполовину занесенным песком. Надпись, впрочем, все еще была видна. Диодор написал об этом в первой книге своей «Исторической библиотеки».
Считается, что двадцатипятилетний Шелли (р.1792) создал стихотворение «Озимандиа» под впечатлением этого рассказа. Историки литературы отмечают, что на Шелли и на его друга Хораса Смита (Horace Smith, ) написанное Диодором произвело такое впечатление, что они устроили род поэтического конкурса; при этом сонет Шелли был опубликован в The Examiner 11 января, а сонет Смита – 1 февраля 1818 года. Приведем их полностью [2].
Ozymandias of Egypt
In Egypt’s sandy silence, all alone,
Stands a gigantic Leg, which far off throws
The only shadow that the Desert knows: –
«I am great OZYMANDIAS,» saith the stone,
«The King of Kings; this mighty City shows
«The wonders of my hand.» – The City’s gone, –
Nought but the Leg remaining to disclose
The site of this forgotten Babylon.
We wonder, – and some Hunter may express
Wonder like ours, when thro’ the wilderness
Where London stood, holding the Wolf in chase,
He meets some fragments huge, and stops to guess
What powerful but unrecorded race
Once dwelt in that annihilated place..
I met a traveller from an antique land
Who said:—Two vast and trunkless legs of stone
Stand in the desert. Near them on the sand,
Half sunk, a shatter’d visage lies, whose frown
And wrinkled lip and sneer of cold command
Tell that its sculptor well those passions read
Which yet survive, stamp’d on these lifeless things,
The hand that mock’d them and the heart that fed.
And on the pedestal these words appear:
«My name is Ozymandias, king of kings:
Look on my works, ye mighty, and despair!»
Nothing beside remains: round the decay
Of that colossal wreck, boundless and bare,
The lone and level sands stretch far away.
За три года до написания сонетов бесславно завершил свою блистательную карьеру Наполеон. В 1816 году Шелли пишет стихотворение «Чувства республиканца при падении Бонапарта» [3]. Ничего удивительного, что история, прочитанная у Диодора, оказалась в определенном смысле «на злобу дня», лишний раз иллюстрируя римское “Sic transit Gloria Mundi”.
Британский исследователь говорит о двойной иронии, заключенной в сонете Шелли:
“In line 7, the word «survive» is a transitive verb, with «hand» and «heart» as its direct objects. Thus, the lines mean that those passions (arrogance and sneer) have survived (outlived) both the sculptor (whose hand mocked those passions by stamping them so well on the statue) and the pharaoh (whose heart fed those passions in the first place).
The verb «mock’d» originally meant «to create/fashion an imitation of reality» (as in «a mockup») before meaning «to ridicule» (especially by mimicking). In Shelley’s day, the latter meaning was predominant, but in the specific context of «the hand that mock’d them», we can read both «the hand that crafted them» and «the hand that ridiculed them».
The impact of the sonnet’s message comes from its double irony. The tyrant declares, «Look on my works, ye mighty, and despair!» Yet nothing remains of Ozymandias’ works but the shattered fragments of his statue. So «the mighty» should despair — not, as Ozymandias intended, because they can never hope to equal his achievements, but because they will share his fate of inevitable oblivion in the sands of time. A second irony lies in the «survival» of the tyrant’s character in the fragments being due not to his own powers but to those of the artist.” [4].
Действительно, Кэмбриджский словарь [5] дает следующее значение:
Mock sth up phrasal verb [M]
to make a model of something in order to show people what it will look like or how it will work.
Проанализируем, удалось ли сохранить имплицитные смыслы при переводе сонета Шелли. Ниже приводятся два варианта перевода на русский язык: Константина Бальмонта () и Вильгельма Левика (1907 – 1982).
Я встретил путника; он шел из стран далеких
И мне сказал: Вдали, где вечность сторожит
Пустыни тишину, среди песков глубоких
Обломок статуи распавшийся лежит.
Из полустертых черт сквозит надменный пламень,
Желанье заставлять весь мир себе служить;
Ваятель опытный вложил в бездушный камень
Те страсти, что могли столетье пережить.
И сохранил слова обломок изваянья:
«Я – Озимандия, я – мощный царь царей!
Взгляните на мои великие деянья,
Владыки всех времен, всех стран и всех морей!»
Кругом нет ничего…Глубокое молчанье…
Пустыня мертвая…И небеса над ней…
Мне странник рассказал: в полуденной пустыне
Я видел – две ноги громадные стоят,
И не найти ни рук, ни туловища ныне.
В песке – кусок лица. Жестокий, властный взгляд,
Свидетельствует рот о дьявольской гордыне.
Так, жар чужой души резцом похитив смело,
Живое в неживом художник воссоздал.
Но прахом стал колосс, распались дух и тело,
Лишь надпись сохранил надменный пьедестал:
«Я – Озимандия, я царь земных царей.
Бессильна мощь владык пред волею моей».
И что ж! Кругом следы гигантского крушенья,
Бесплодный, выжженный простор нагих степей,
И стелется песок без жизни, без движенья.
Отметим, что сонет Шелли очень хорошо оркестрован: схема его рифм ABABACDC EDEFEF создает волнообразное скользящее впечатление, напоминая неостановимый шорох песка.
Удалось ли переводчикам воспроизвести этот эффект?
Шелли: ABABACDC EDEFEF
Бальмонт: ABABCBCB EFEFEF
Левик: ABABACDC DEEFEF
Отметим, что переводы Бальмонтом произведений Шелли активно не нравились Корнею Ивановичу Чуковскому. В своей работе «Высокое искусство» он пишет об этом так: « Бальмонтизируя поэзию Шелли, Бальмонт придает британскому поэту свою собственную размашистость жестов…
Получилось новое лицо, полу-Шелли, полу-Бальмонт — некий, я сказал бы, Шельмонт.
Это часто бывает с поэтами: переводя их, переводчики чересчур выпячивают свое я, и чем выразительнее личность самого переводчика, тем сильнее она заслоняет от нас переводимого автора. Именно потому, что у Бальмонта так резко выражена его собственная литературная личность, он при всем своем отличном таланте не способен отразить в переводах индивидуальность другого поэта. А так как его талант фатоват, и Шелли стал у него фатоватым» [8].
В варианте К. Бальмонта попытка сохранить аллюзию представлена в строке «Владыки всех времен, всех стран и всех морей!», что, как нам представляется, делает имплицитный смысл эксплицитным, а все произведение – поучительным и прямолинейным.
Не требует, совершенно очевидно, дополнительных доказательств тезис о том, что и Бальмонт, и Левик были блестящими литераторами. Но они оба были детьми своего непростого времени, когда политика и культура очень часто оказывались повязанными кровью. Спасибо им. Есть их переводы. Есть оригинальный сонет Шелли. Так о чем он?
1. http://ru. wikipedia. org/wiki/%D0%A0%D0%B0%D0%BC%D1%81%D0%B5%D1%81_II
3. Перси Биши Шелли, Джон Китс. Избранная лирика. Перевод с английского. Москва, «Детская литература», 1982 г.
4. http://www. /topic/ozymandias#after_ad1
5. http://dictionary. cambridge. org/define. asp? key=51340&dict=CALD
7. http://www. interlit2001.com/sonnet-1.htm