льюис кэрролл охота на снарка о чем книга
Про что написана «Охота на Снарка»?
«For the Snark was a Boojum, you see…» — «Ибо Снарк был Буджум, понимаешь…». Именно с этой загадочной фразы началось создание третьего шедевра Кэрролла — поэмы «Охота на Снарка». В лучших традициях нонсенса поэма писалась с конца — первая придуманная строчка впоследствии стала финальной.
«Охота на Снарка» до сих пор прозябает в тени популярности «Алис», хотя не уступает им ни в изящности, ни в абсурдности. Пожалуй, в абсурдности даже превосходит, ибо в поэме нет ни одного «уютного» здравомыслящего персонажа, подобного рассудительной викторианской девочке. Даже делится произведение не на нормальные разделы, а на «fits» (от устаревшего «fitt» — «часть песни» и «fit» — «судороги»). Как только не переводят это слово у нас — и «вопли», и «экстазы», и «приступы»…
Написал свой третий великий «нонсенс» Кэрролл в 1876 году и вполне чистосердечно представил эту сумасбродно написанную книжку как детскую! Да еще и преподнес ее как «Пасхальное (!) поздравление всем детям, любящим «Алису». Правда, говорят, перед выпуском поэму прочел авторитетный кардинал и не нашел в ней ничего кощунственного. Зато много десятилетий спустя знаменитый комментатор Кэрролла М. Гарднер напишет:
«Хотя Льюис Кэрролл и полагал, что „Охота на Снарка“ — детская баллада-нонсенс, трудно представить — точнее, нельзя без содрогания представить — современного ребенка, которому она бы понравилась. Возможно, викторианские дети находили ее забавной… но, подозреваем, таких читателей даже тогда было немного».
А вот что написал одной девочке сам Кэрролл:
«Когда ты прочтешь „Снарка“, то, надеюсь, напишешь мне, как он тебе понравился и все ли было понятно. Некоторые дети в нем так и не разобрались».
Еще бы! Ввиду полной «отвязности» поэмы ее сюжет можно передать только кратко, да он ничего и не прояснит.
Итак, Bellman (в разных переводах — Председатель, Благозвон, Балабон, Билли-Белл) собирает команду самых разнообразных колоритных персонажей, которых объединяет лишь то, что их имена начинаются на букву «Б» (Билетер, Болванщик, Барахольщик, Бильярдист, Бывший судья, Банкир, Браконьер, Булочник и Бо6ер) и все они горят страстным желанием поймать (зачем — вопрос для охотников некорректный) загадочного Снарка.
— И слезлив, и труслив, и не очень умен, —
Толковал про него Билли-Белл, —
Но зато уж в охоте на Снарка силен,
В снарколовстве собаку он съел.
(пер. Л. Яхнина)
Что из себя представляет Снарк, команда представляет весьма смутно. Правда, капитану известны целых пять признаков диковинного существа:
Пойдем по порядку: на вкус он хрустит,
Но тускло и как-то рывками,
Как тесный пиджак будит он аппетит,
Зато отдает светляками.
Он поздно встает, ибо времени нет —
Делами он так перегружен,
Что утром съедает вчерашний обед,
А завтрак съедает на ужин.
Рискните, скажите при нем каламбур,
Поймете — ему не до шуток.
Он от каламбуров рассеян и хмур,
От шуток неистово жуток.
Он страшный завистник и кроме того
Есть две разновидности Змеря —
Он кусается, если есть шерсть у него,
И царапается, если перья.
Имея на руках столь сомнительный «фоторобот», а также замечательную пустую карту «без намека на скучную сушу», безумная команда, тем не менее, как-то добирается до нужного острова и пускается на поиски Снарка. Однако их тревожит то, что на этом же острове можно встретить Буджума — то ли антагониста, то ли аналога Снарка — и при встрече с ним «попасть в НИКУДА и пропасть без следа», что в итоге и происходит с самым отчаянным «героем».
Вся эта фантасмагория написана столь сочным, легким и свободным языком, что при чтении и не слишком-то стремишься отыскать какой-то смысл. В отличие от «Алис», «Охота на Снарка» практически лишена неологизмов, если не брать в учет само имя Snark (синтез слов «snake» — «змея», и «shark» — «акула»), которое В. Орел остроумно перевел как «Змерь».
Несмотря на бессмыслицу самой «чистой пробы», нашлись такие исследователи, которые еще при жизни Кэрролла заподозрили в его невинной шутке «подвох» и начали усиленно искать скрытый смысл. Сперва видели в поэме пародию на бушевавшие тогда страсти по поводу «Кто быстрее откроет Северный полюс», затем — пародию на философию Гегеля (!).
Сам Кэрролл сперва старался утихомирить нездоровую страсть к трактовкам и говорил:
«В чем смысл „Снарка“? Боюсь, мне нужен был не смысл, а бессмыслица! Как можно объяснить то, чего не понимаешь сам?»
Из всех трактовок автора больше всего устраивало сравнение охоты на Снарка с поиском счастья, хотя и здесь он иронично обронил:
«Мне кажется, это прекрасное объяснение, оно особенно хорошо согласуется со страстью Снарка к купальным кабинкам».
В конце концов, великий шутник XIX века отмахнулся от дурацких трактовок фразой:
«Какой бы смысл ни находили в этой книге, я его приветствую — в этом ее назначение!»
Одним словом — трактуй-трактуй, да не перетрактуешь, не вытрактуешь.
…Ищите в наперстках — и здравых умах,
Гоняйтесь с надеждой и вилкой;
Грозите пакетами ценных бумаг,
И мылом маня, и ухмылкой…
(пер. М. Пухова)
Ибо Снарк был Буджум, понимаешь?
Ссылки к статье:
«Охота на Снарка. Вторая Экспедиция»
А это продолжение поэмы Кэрролла, написанное Питером Весли-Смитом (пер. Ю. Князева), в котором всё «разрешается торжеством Надежды, Жизни, Любови, Удачи, Успеха и подобных эфемерных эмоций».
В мире Снарка (О поэме Льюиса Кэрролла «Охота на Снарка»)
В.М. Ипполитова
Поэма Кэрролла абсолютно фантастична и нереальна по ситуации, но очень многозначна по характеру. Автор даже не стремится придать невероятным ситуациям и характерам колорит правдоподобной фантазии. Он разрушает конкретные представления читателя, учит его отвлеченному мышлению. В книге нет описания внешности чудовища Снарка, и автор возражал против того, чтобы иллюстратор Г. Холидей дал соответствующий рисунок, изображающий Снарка. Приключения героев и все их поведение даны в своеобразной условно-фантастической и символизированной форме. В своих двух книгах об Алисе Кэрролл дает всевозможным ужасам почти совершиться, а затем переводит их в традиционную для сказочной литературы форму сновидения и заставляет Алису проснуться от кошмарного сна. Так разъяренные обитатели Страны Чудес, готовые наброситься на Алису, оказываются всего лишь колодой карт. В «Снарке» же мы как будто видим некий сон, и чары его не рассеиваются до самого конца. И если большая часть викторианской публики не смогла постичь глубину и трагизм поэмы, то многих читателей и критиков она волновала и продолжает волновать своей необычностью и глубиной. Современная английская критика восхищается поэмой Кэрролла, хотя порой и осовременивает ее в духе модернизма. Р.Л. Грин в обстоятельной монографии о Кэрролле пишет, что это единственная в своем роде великая поэма абсурда. Эту же мысль высказывает в своей работе о Кэрролле и Дерек Хадсон. Современный английский писатель и литературовед Д.Б. Пристли в книге об английском юморе писал о «Снарке»: «. поэма кажется великолепным достижением, чем-то уникальным в повествовательной поэзии. Она забавна и бессмысленна и при этом немного зловеща, совсем как сон». Он добавляет, что поэма эта — не для детей. Действительно это произведение Кэрролла, посвященное детям, стало достоянием взрослого читателя еще в большей мере, чем «Алиса». В нашей стране с этим произведением Кэрролла знакомы, к сожалению, немногие, так как оно не переведено пока на русский язык, и даже заглавие его обычно переводят неверно как «Охота Ворчуна» и т. п.
О популярности поэмы в англо-американском мире свидетельствует много фактов. В Англии было даже создано «Общество поклонников «Снарка» одним из десяти членов которого (по числу членов команды в поэме) был молодой Голсуорси, называвший Кэрролла своим любимым поэтом. Джек Лондон назвал «Снарком» свою яхту, на которой он плавал по океану. Мартин Гарднер, написавший прекрасные комментарии к поэме Кэрролла, приводит рассказ о студенте из Оксфорде; который знал «Снарка» наизусть и утверждал, что у него ко всем случаям жизни всегда подходила та или иная строка поэмы. Эту особенность поэзии Кэрролла отмечают многие. Американская писательница Э. Уортон, поклонница «Снарка», в своей книге «Взгляд назад» рассказывает о завтраке с президентом Рузвельтом, который сказал ей: «Я рад приветствовать в Белом доме человека, которому а могу цитировать «Охоту на «Снарка», не будучи спрошенным, что я имею в виду».
Поэма Кэрролла — произведение аллегорическое в большой мере, но, как справедливо замечают исследователи, она заставляет помучиться тех, кто пытается ее разгадать. Присущее Кэрроллу увлечение шифрами он перенес и сюда, тщательно зашифровав свою поэму. И Гарднер приводит много сведений о попытках разгадать символы поэмы и ее различных толкованиях. Многие читатели были склонны усмотреть в поэме сатиру на неудачную арктическую экспедицию, а в Снарке видели символ недостижимого Северного полюса. Многие считали Снарка аллегорией материального достатка, власти денег. Из социально-политических трактовок можно назвать теорию Данхэма, по которой Снарк — это воплощение Бизнеса, Джубджуб – сатира на Дизраэли, а Бандерснэтч — на Английский Банк. В своей книге «Аннотированный «Снарк» М. Гарднер даже перепечатывает статью одного из лидеров прагматизма Ф. Шиллера, который дает интерпретацию кэрролловской поэмы как сатиры на гегельянский философский поиск Абсолюта. Поэма Кэрролла явилась лакомым куском для экзистенциалистов, которые интерпретировали ее в своем духе, утверждая, что она передает состояние экзистенциальной тоски. Гарднер также склоняется к мысли, что поэма проникнута идеей экзистенциального ужаса перед смертью.
Большое количество интерпретаций поэмы объясняется ее глубокой символикой. Поэт пытается осмыслить в ней такие философские вопросы как смысл существования человека, наличие во вселенной разумной силы, управляющей миром, и т. д.
В поэме он привлекает к решению этих вопросов фантастические образы, но раскрытие символов поэмы отдельными критиками, пытающимися навязать ей то или иное значение, напоминает попытки кэрролловского Хампти-Дампти все объяснить. При этом создается опасность упрощения, огрубления поэмы, разрушается ее поэтическое обаяние, стирается юмор; появляется ложная значительность, как например в трактовке Ф. Шиллера, увидевшего в дяде Булочника. Гегеля.
Не надо забывать, что поэма Кэрролла написана для детей и облекает серьезные проблемы в юмористические, подчас нелепые, рассчитанные на детей стихи. Кэрролл знал, что дети могут «просто так» наслаждаться рифмами, музыкой стиха, смешными эпизодами. Его поэма очень ритмична, обладает четкой рифмой, написана силлабо-тоническим стихом. Основная структурная единица каждой из восьми глав — катрен, строфа из четырех строк с перекрестной рифмой. Подобно народным английским детским стишкам, известным у нас в переводах С.Я. Маршака, стихи Кэрролла легко читаются и запоминаются.
Образы поэмы Кэрролла также рассчитаны на детское восприятие. Булочник у него носит сразу семь пальто и три пары ботинок, Билльярдный мастер рисует мелом у себя на носу, а капитан корабля Беллман (Звонарь или Глашатай) признает только один способ управлять командой — звонить в колокол, который он держит в руке. Самые обычные вещи под пером эксцентрика становятся смешными и нелепыми. Когда Булочник теряет сознание от страха встречи с Буджумом, друзья приводят его в чувство не совсем обычными способами, где в ход идут и сдоба, и лед, и салат, и горчица, и разумные советы, и даже загадки.
Англичане умеют и любят смеяться над своими слабостями.
Образы чудаков в произведениях Кэрролла нередко напоминают его самого. Достаточно вспомнить Белого Рыцаря, благородного и меланхоличного изобретателя самых нелепых в мире вещей, вроде торта из промокашки, из книги «Алиса в Зазеркалье». В поэме Булочник, отправляюсь в путешествие, берет с собой 42 ящика багажа, которые он благополучно забывает на берегу. Не напоминает ли это самого Кэрролла, который, уезжая в заграничную поездку (единственную в своей жизни), взял с собой огромное количество свертков, так как каждая вещь, по его мнению, должна быть запакована в отдельный сверток? Подсчитано, что возраст автора в момент написания поэмы примерно равнялся количеству ящиков, оставленного Булочником багажа. Быть может, автор, подобно своему герою, хотел бы оставить хотя бы часть этого груза на берегу отправляясь в путешествие за счастьем?
И семь пальто Булочника, не ирония ли это автора над самим собой (ведь он очень боялся сквозняков)? Для того, чтобы члены команды смогли при встрече узнать чудовище Снарка, капитан Беллман перечисляет его качества. В частности Снарк поздно встает, поэтому завтракает он в 5 часов вечера, и обедать ему приходится на следующий день, он плохо понимает шутки и всегда сохраняем мрачность, любит пляжные кабинки, считая, что они украшают пейзаж, и т. п.
«Охота на Снарка» — это поэма, где ирония становится принципом структуры. У критиков не вызывает разногласий утверждение, что эта поэма Кэрролла является пародией на героическую балладу. Кэрролл очень любил этот вид поэзии и хорошо его знал. Поэму Кэрролла действительно многое роднит с народной сказкой, балладой, в которых герой также подвергается испытаниям в борьбе со злом и неизменно выходит победителем. Но только в поэме Кэрролла перед нами не титанические исключительные существа, а гротескные смешные человечки (что еще подчеркивается прекрасными иллюстрациями Холидея), оказавшиеся на мрачном острове наедине с бесконечностью, «зверем стойким, глядящим из каждого куста».
И вместо того, чтобы победить чудовище и вернуться со славой, что мы находим в эпосе, герой при появлении своего врага. исчезает, не успев досказать слова.
Подзаголовок поэмы построен на чисто английской игре слов и может быть переведен двояко: и как «Борьба в восьми песнях», и как «Агония в восьми приступах». Так Кэрролл одновременно приоткрывает и пародийно-юмористическое, и трагическое ее содержание.
При всей шутливости поэмы несомненно одно — философский подтекст ее очень серьезен. Кэрролл не случайно говорил, что принимает трактовку поэмы как аллегории поисков счастья. Эта тема, тема поисков счастья, гармонии, справедливости, явилась одной из центральных тем поэзии викторианского периода, воспринятых еще у романтиков, влияние которых в 70-х годах XIX века было еще достаточно сильным. Основная идея поэмы Кэрролла основана на представлении человеческой жизни как путешествия, характерном для литературы романтизма.
Несмотря на всю необычность и своеобразие, поэма Кэрролла, очень напоминает произведение американского романтика Германа Мелвилла, роман «Моби Дик». При знакомстве с кэрролловским Снарком перед глазами встает другой образ, образ ужасного Белого Кита, созданный Мелвиллом в 1851 году, за четверть века до появления «Снарка». Кэрролл, несомненно, знакомился с романом Меллвилла, и влияние этого выдающегося произведения американского романтизма на Кэрролла очевидно. Сходны сюжеты произведений американской романтика и Кэрролла. Но сходство здесь не только внешнее, но и внутреннее. Оба произведения посвящены охоте на чудовище и оба кончаются трагически. При этом они имеют глубокий философский подтекст, они фантастичны и многозначны. И кэрроловская поэма, и роман Мелвилла — это, прежде всего, изображение человеческого сознания, занятого решением философской проблемы бытия, но в то же время, и отражение социальной и идеологической ситуации своей страны и своего времени. Если «Моби Дик» Мелвилла — это американский эпос середины XIX века, то «Снарк» Кэрролла — эпос умирающей викторианской эпохи. Мелвилл писал свое произведение в эпоху надвигавшегося политического и идеологического кризиса своей страны, в период назревания гражданской войны в США, остро ощущая страх за будущее страны. Финал романа, когда звездно-полосатый американский флаг на мачте «Пекода» погружается в пучину океана вместе с командой погибающего корабля, недвусмыслен.
Мелвилл посвящает целые главы описанию разделки и заготовки китовых туш. Снарков, оказывается, тоже можно заготовлять, особенно хорошо они хранятся в ящиках из слоновой кости или бочонках из красного дерева. Снарков можно готовить с зеленью, их хорошо варить с древесными опилками или солить в клее. Во время варки запах Снарков изысканнее запаха телятины и баранины.
Решая философскую проблему бытия, Мелвилл приходит к смелому выводу: нет высшей разумной силы, ни доброй, ни злой во вселенной, которая равнодушна к человеку. Отвергая идею бога во всех его философских разновидностях, Мелвилл своим романом подтачивал устои пуританской ортодоксальности. Он понимал это и недаром писал Готторну: «Я написал безнравственную книгу и чувствую себя непорочным, как ягненок». Кэрролл был религиозным человеком, священником, и ему была близка идея бога. И все же поэма Кэрролла — это свидетельство не только раздумий писателя над проблемой смерти, но и мучительных сомнений, разрушавших его веру. Кэрролл писал о своих ночных бдениях и терзавших его сомнениях, от которых он пытался избавиться, работая по ночам. Думая о судьбе и предназначении человека, о том, что ждет его в конце жизненного пути, Кэрролл понимал, что смех помогает сохранить присутствие духа, спокойствие даже перед лицом смерти. Многие английские поэты писали стихи, иронизирующие над смертью. Известны юмористические эпитафии, написанные Бернсом, Блейком, Попом, Байроном и многими другими. Поэма Кэрролла — вклад в литературу этого рода.
В «Снарке» есть сцены, имеющие оттенок социальной сатиры. В шестой песне описывается сон одного из членов команды — адвоката, которому снится суд над свиньей. В качестве судьи выступает Снарк. Чудовище закутано в мантию и стоит, повернувшись спиной. Снарк объявляет свинью виновной и возглашает приговор: «Ссылка на каторгу!». Но тут оказывается, что подсудимая в ожидании суда давно умерла. В этой сцене космическая неведомая сила (Снарк) перерастает в силу социальную. Не преувеличивая критической направленности творчества Кэрролла (как например молодой Луи Арагон, который в 1931 году утверждал, что книги Кэрролла были политическим протестом против викторианского лицемерия), можно сказать, что многое в Англии действовало на него угнетающе.
В поэме «Охота на Снарка» проявилась важная черта творчества Кэрролла — слияние смешного и грустного, что так роднит его с другим сказочником — Г.X. Андерсеном. Поэма Кэрролла обнаруживает также большое сходство ее создателя с другим мастером юмористической поэзии нонсенса — Эдвардом Лиром.
Л-ра: К проблемам романтизма и реализма в зарубежной литературе конца ХІХ – ХХ вв. – Москва, 1975. – С. 116-123.
Познавательный ресурс о культуре, науке и искусстве
Кур.С.Ив. ом
Сайт Курия Сергея Ивановича
«Охота на Снарка» — Послесловия переводчиков
НАКАНУНЕ ВТОРЖЕНИЯ ВЕЩЕЙ, или
НА КОГО ОХОТИЛИСЬ В ПАЛЕОЛИТЕ?
Заметки переводчика
на полях «Охоты на Снарка»
Кое-что об английском нонсенсе
и его интерпретациях
Вероятно, недалеко то время, когда науковедение, описывая научное мышление девятнадцатого века, выставит ему диагноз особой болезни разума. Что это за болезнь, я сейчас скажу. Но начать я хочу с одного литературного жанра, а именно английского нонсенса, ведь именно к этому жанру принадлежит поэма Льюиса Кэррола «Охота на Снарка». Уникальное изобретение английского фольклора, привитое литературе гением Эдварда Лира и самого Кэррола, случайно ли нонсенс вошёл в английскую литературу так прочно? История литературы подсказывает, что нет. Рано или поздно это должно было случиться: явятся гении литературной весёлости и широко распахнут дверь в настоящую литературу и для этого маргинального жанра. Дело даже не в том, что нонсенс и так уже существовал в фольклоре в виде тех же лимериков, которые прославили Эдварда Лира, сочинявшего их в виде подписей к сосбственным рисункам (так сегодня, в эпоху сотовых телефонов и SMS-сообщений, уже появляются SMS-романы), а в том, что он существовал в детском фольклоре — в составе так называемых сборников «Nursery Rhymes», т.е. детских стихотворений, считалок, песенок и загадок. Чтобы нам, русскоязычным читателям, понять развитие литературных вкусов читателя-англичанина, достаточно вспомнить известный с детства стишок:
Три мудреца в одном тазу
Пустились по морю в грозу.
Будь попрочнее старый таз —
Длиннее был бы мой рассказ.
Это и есть один из немногих примеров английского детского нонсенса (в переводе С. А. Маршака). Говорю «немногих», потому что Маршак и другие советские поэты перевёли их всего лишь несколько десятков, тогда как в составе корпуса «Nursery Rhymes» таких стихотворений сотни. На протяжении многих столетий обучение английских детишек азам родного языка происходило через такие стишки. Взрослея, нормальный англичанин навсегда сохранял к нонсенсу глубокую привязанность, что позволило так расцвести на английской почве литературе нонсенса.
Льюис Кэррол создал множество разнохарактерных произведений в этом жанре, но его поэма «Охота на Снарка» (1876г.) по праву считается вершиной нонсенса вообще. По свидетельству самого Кэррола поэма явилась ему как озарение, вся целиком, только это «целиком» заключалось в одной-единственной стихотворной строчке «Ибо Снарк был Буджум, представьте!», которой поэма оканчивается (и с которой она, таким образом, и началась). Казалось бы, поэма кристально прозрачна своей чисто игровой природой и самодостаточна в своей бессмысленности, но…
Вернёмся к началу. …Но в девятнадцатом веке мир был болен некоей отроческой болезнью разума. Разум торжествовал, и был от того болен. Нет, эта болезнь — не любовь к нонсенсу. Эта болезнь — любовь к объяснениям. Объяснять в девятнадцатом веке полагалось всё. Случалось, что объяснения не существовало. Тогда его полагалось придумать — любым способом. Почему, например, изображение на сетчатке получается перевёрнутым, а мы видим мир нормальным? Если наука не подсказывает нам ответа, придумываем вот что: мозги у нас в голове тоже перевёрнуты — то, что называется верхушкой мозга, на самом деле его основание, а то, что называется основанием, это верхушка; простой вопрос медицинской номенклатуры. (Шутка. Кэрроловская.) У этой болезни есть название — позитивизм. К счастью, современная наука близка к избавлению от него: не всё можно, и совсем немного нужно объяснять разумно или интерпретировать логически, ибо само даже понятие логики расширилось. Да английский (детский) нонсенс никому и в голову не приходило интерпретировать, пока… не появился Кэррол. И тут началось.
Первыми не удержались сами англичане. «Снарка» толковали так и этак. Нина Демурова приводит целый перечень интерпретаций в предисловии к составленной ею книжке «Topsy-Turvy World». В поэме видели: сатиру на стремление любой ценой продвинуться по общественной лестнице; юмористическое описание экспедиции на кораблях «Алерт» и «Дискавери», вышедших из Портсмута в 1875 г. на поиски Северо-Западного прохода и вернувшихся в Англию через год; аллегорию на «бизнес в целом» — его олицетворял сам Снарк, Буджум представлялся кризисом, Бобр символизировал текстильную промышленность, Булочник — мелкого буржуа, Бильярдист — спекулянта, гиены — биржевых маклеров, медведь — биржевика, играющего на понижение (таких ведь называют «медведями» на языке биржи), Джубджуб был Дизраэли, Брандашмыг — Английским банком накануне паники 1875 года и так далее. Имели место и более изощрённые догадки — например, что это сатира на гегелевскую теорию Абсолюта, то есть, в конечном счёте, на сам его величество Позитивизм.
И это одни только англичане! Что же говорить об иностранных читателях, не знавших традиции нонсенса на родном языке! Можно представить, как у них чесались мозги уяснить поэму с рациональной точки зрения. По этому поводу мне вспоминается один пример. Предыдущий перевод «Охоты» на русский язык был напечатан в одном из номеров журнала «Техника-молодёжи» в разделе «Клуб любителей фантастики». Чтобы оправдать печатание «Охоты» в «Клубе», переводчик Михаил Пухов полушутя-полусерьёзно предложил следующую трактовку поэмы: в ней, дескать, в символической форме изображён поиск внеземных цивилизаций. Что ж, может и вправду такая трактовка кому-то покажется объяснением тёмных смыслов поэмы. Ведь как и в случае со Снарком, говорит М. Пухов, никто не знает, чего нам от внеземных цивилизаций ждать — всяческих благ или неисчислимых бедствий.
У самого же Кэррола был категорически однозначный ответ на все просьбы расшифровать «Снарка», и это место из его статьи «Алиса на сцене» сделалось знаменитым: «Время от времени я получаю вежливые письма от незнакомых людей, страстно желающих знать, является ли «Охота на Снарка» аллегорией или содержит какую-то подспудную мораль, а может быть политическую сатиру; но на все такие вопросы я могу ответить только одно: «Я не знаю!»
Нам остаётся лишь вернуться к первоначальной констатации: ни одна расшифровка «Охоты» никогда не будет иметь под собой никакой почвы, тем более такой почвой не станет выяснение кэрроловских намерений. Чего же боле? Я собираюсь расшифровать поэму «Охота на Снарка».
Итак, интерпретация
Итак, палеолит
Ну вот, с Булочником и Бобром все ясно. Они суть существа, только-только вставшие на путь, ведущий к человеку в эпоху дивергенции палеоантропов, сиречь разделения наших животных предков на вымерших к настоящему времени троглодитидов (питекантропов, неандертальцев и проч.) и неоантропов (гоминид почти современного типа). Именно на это указывают, с одной стороны, неспособность Булочника внятно объясняться, т.е. наличие у него только самых зачатков второй сигнальной системы, а с другой стороны — нейропсихологические механизмы Бобра, защищающие его от суггестивного воздействия этой самой нарождающейся второй сигнальной системы. А Банкир? После встречи с Брандашмыгом он теряет с трудом приобретаемый иными его товарищами и самим собой дар речи и опять-таки оказывается неспособен объяснить остальным, что с ним и как он. Да, охотникам ещё так хочется отбросить прочь эту вторую сигнальную систему и начать «разговаривать» мимикой и телодвижениями. Собственно, в верхнем палеолите, у порога неоантропов, вторая сигнальная система пока отсутствовала. Общение палеоантропов было другого рода — зарождающаяся речь являлась в то время не средством передачи информации, а средством регуляции поведения тех особей, с которыми «говоривший» вступал в контакт. Слово «говоривший» беру в кавычки, ибо первобытная речь не была речью в нашем смысле, для разума она представляла бы собой ту самую «несуразицу», которую «нёс» Банкир, не передавая никакой «информации», но зато дополняя свои слова гримасами, а чтобы усилить воздействие, ещё и ударяя кастаньетами в подражание, быть может, стрекоту Брандашмыга (что можно рассматривать как эхолалию — чрезвычайно характерный симптом очень древнего происхождения).
Тут ещё следует обратить внимание, что в погоню за Снарком наши охотники отправляются куда-то далеко-далеко. И это весьма характерно для угадываемой нами в поэме эпохи становления человечества — дисперсия его по материкам и архипелагам земного шара, когда кроманьонцы за полтора-два десятка тысячелетий преодолели такие экологические перепады, такие водные и сухопутные препятствия, какие для животных были совершенно непроходимы. Отправимся же за ними и продолжим наш анализ.
Что первое обращает на себя внимание всякого читателя поэмы — так это Тройной повтор, непосредственно с которого поэма и начинается («Трижды сказано — верьте не споря!»). Хочу указать на его неслучайность в устах Боцмана. Тройной повтор заставляет вспомнить первичный нейрофизиологический механизм интердикции (и одновременно парирования интердикции). Что суть интердикция? Это высшая форма торможения рефлекторной деятельности центральной нервной системы позвоночных — преддверие второй сигнальной системы. Появление её у ископаемых высших приматов в своё время явилось первым шагом на пути к возникновению человека. Интердикция — первая в истории филогенеза человека форма общения между его ближайшими предками — последними животными. Боцман и команда — не настоящие люди, ещё не люди (или, что в нашем случае то же самое, не взрослые люди). Они лишь находятся на пороге очеловечивания (взросления). Интердикция — вот способ, которым они общаются. Не впадая в смысловую тавтологию, можно сказать, что поэма «Охота на Снарка» начинается с начала, с самого начала истории неоантропов — с интердикции. Тройной повтор, инертное, самовоспроизводящееся настаивание на своём — вот первое действие Боцмана. И этот тройной повтор впредь не раз послужит как Боцману в его убеждениях экипажа, так и противостоянию его воле со стороны членов экипажа (вспомним слова Булочника: «Повторю же опять…»).
Кто такой Снарк?
Что такое Снарк, кто он есть, — нашим охотникам не известно и не может быть известно, пока он не пойман. Правда, кого именно им следует искать, как будто всё же известно… Искать нужно того, кто на вкус хрустящ и воздушен, кто любит долго спать, кто обделён чувством юмора, кто везде таскает за собой кабинки-купальни и кто очень гордый. Это те самые пять особых примет, которые сообщил охотникам Боцман перед началом облавы. Более того. Оказывается, что представления о Снарке у охотников гораздо обширнее. Кое-что добавляет к ним Булочник, ссылаясь на своего бывалого дядю. Снарки, по его словам, есть простые, а бывают и Буджумы. Боцман притом делит Снарков ещё на два дополнительных вида — на пернатых и клюющих и на усатых и рычащих. Точно такая же ситуация обнаруживается в случае отчаянной птички Джубджуб: Браконьер мог бы рассказывать о её повадках хоть всю ночь, так и не объяснив, что такое эта Джубджуб. Это слишком ясно указывает, что такие ситуации — поиски незнакомых и невиданных объектов при наличии достаточно обширных — не знаний, нет! — разглагольствований о них — не случайны. Наоборот, именно в такого рода охотах и именно в охотах протекает жизнь в «мире наизнанку». В этом мире и должны изначально существовать одни лишь разглагольствования, т.е. одни лишь слова (в основном, в форме глаголов), ещё не несущие знаний как не имеющие значений. Описание Браконьером повадок птички Джубджуб, как и описание Боцманом повадок Снарка, в силу их бросающейся в глаза многословности — это всего только формы общения Браконьера и Боцмана со своими товарищами, но не сообщения им чего-то нового, а тем более полезного. В «мире наизнанку» нет и не может быть никаких сообщений, поскольку слова лишены значений. Эти значения ещё только предстоит найти — вот зачем (за чем) охота.
Считается, что слово Snark сложено Кэрролом из двух слов: snake (змея) и shark (акула) (предлагаются и другие пары). Но наши герои поступят наоборот. Когда-нибудь потом они разделят это слово на два, а может и на большее число — когда им понадобятся настоящие слова, много слов. Недаром спустя полстолетия после опубликования «Охоты» великий российский лингвист Николай Марр выделил четыре элемента звукового праязыка SAL, ВER, YON, ROШ, из которых, по его мнению, возник словарный запас всех языков мира.
А что касается самого Снарка, то когда наши охотники его изловят, когда выудят его из напёрстков (или ухватят его руками, одетыми в напёрстки), тогда они и узнают, что он есть. Произойдёт известное палеопсихологии «вторжение вещей». Замечу попутно, что Бобр со своими кружевами из шнурков был, вероятно, первым из охотников, кто открыл вещам путь во вторую сигнальную систему. Предвижу, что у потомков Бобра такие кружева станут фетишем. А вот Булочник все свои вещи позабыл на берегу. Не судьба. И всё-таки именно он первым изловил своего Снарка. Правда, тот оказался ещё и Буджумом, но это только ускорило уход Булочника. Изловив своего Снарка, он узнал, наконец, что означает слово «Снарк». Тогда же он немедленно и непроизвольно покинул изнаночный мир, в котором не слова называют вещи, а вещи призываются для придания значения доселе ничего не выражающим словам, и перенёсся в наш с вами лицевой мир, где все вещи уже названы теми словами, которым сами они некогда и дали значения. Наш Булочник стал человеческим ребёнком, чтобы затем стать человеком.
Все ли из команды охотников удостоятся такого будущего? Скорее всего, нет.
На кого же охотились в палеолите?
Вопреки расхожему мнению и представлениям почти всех антропологов, появившиеся на исторической арене палеоантропы не могли быть хищниками — для новых хищников на земле не было места. Впервые охотиться стал лишь человек разумный — долгое время спустя. Итак, палеоантропы ни на кого не охотились. Но…
Среди наших охотников присутствует Браконьер. То, что он именно Браконьер, выясняется уже в плаванье, когда он сам признаётся, что не Снарка, но «бобров лишь бивал». Иными словами, Браконьер бивал себе подобных — указание на имевшие место жестокие конфликты в среде поздних палеоантропов. Именно из-за этих конфликтов часть палеоантропов и вынуждена была биологически разойтись со своими сородичами и превратиться в неоантропов, то есть в людей. Оставшиеся на земле палеоантропы, как известно, вымерли. Не такова ли судьба Браконьера?
А любознательному читателю я рекомендую книгу Б. Ф. Поршнева «О начале человеческой истории», в которой подробно изложена увлекательная разгадка антропогенеза. Именно эта революционная книга подсказала мне собственный путь проникновения в суть Кэрроловского шедевра.
Два замечания в дополнение
В предисловии к другому переводу «Охоты на Снарка» (Виктора Фета) российский математик и лингвист Владимир Успенский пишет: «Что есть поэзия и в чём её цели — вряд ли всё это можно выразить ясным, исчерпывающим и убедительным образом. По крайней мере одна из целей состоит в том, чтобы на сравнительно коротком пространстве текста путём сочетания смысла и музыки слов оказать на читателя и слушателя максимальное эмоциональное воздействие. В поэме Кэррола этого достигается. Но как раз это обстоятельство делает задачу её перевода почти невыполнимой».
Не должен математик, питомец точных наук, произносить таких слов, как «вряд ли можно выразить ясным, исчерпывающим и убедительным образом». Разумеется, можно.
Что есть поэзия и в чём её цели, знал, например, автор работы по поэтике Аристотель; знал изучивший Аристотеля Алексей Лосев, знал отец Павел Флоренский, занимавшийся этим вопросом специально; знал практический поэт Джон Китс. Мнения первых трёх схожи, мнение последнего интересно раскрытием других сторон предмета, я его приведу: «Первое: я думаю, что поэзия должна изумлять прекрасным избытком, но отнюдь не странностью; она должна поражать читателя воплощением его собственных возвышенных мыслей и казаться почти что воспоминанием. Второе: проявлениям её красоты нельзя быть половинчатым — захватывать у читателя дух, но оставлять его неудовлетворённым…» (Цитирую письмо к Джону Тейлору в переводе С. Сухарева по изданию: Джон Китс. Стихотворения. Л., «Наука», 1986, с. 219. Курсив мой — вообще говоря, зуд интерпретации можно психологически вывести отсюда. В настоящем опусе я постарался объяснить странности, подтвердить воспоминания и развеять читательское недоумение.)
Но и я, сам для себя, нашёл хорошее определение поэзии. Во-первых, поэзия — это отнюдь не мышление образами, как внушали нам в школе, как повторяет в своей книге Вадим Кожинов. Как мыслит отдельный человек, образами или как-то по-иному, это его личное дело, которое не может стать достоянием науки, пока он не выскажется. А вот высказаться каждый может либо поэтично, либо как хочет. Очевидно, что поэзия — это тип речи. Какой же это тип? Очевидно, такой, в котором используются какие-то особые средства выражения. Какие же? Итак, поэзия — это речь с использованием средств выражения самой высокой степени конкретности. В чём же проявляется конкретность поэзии?
Наивысшей конкретностью в нашем мире обладают только зримые вещи. Иными словами, подлинный поэт пишет словно бы не словами, а вещами, и поэзия как таковая возвращает беглеца-человека в мир вещей. Ибо человек давным-давно живёт холодной суматошной жизнью среди знаков и символов, забыв дом своего детства — мир вещей. И поэзия прекрасна и так эмоционально действенна потому, что дом детства всегда прекрасен, а само детство — не от мира сего. Помимо детства прекрасна ещё Любовь, но и о ней не скажешь иначе, чем через кровь (это по-русски, другие языки используют, соответственно, другие предметы или действия над предметами, как в английском языке глагол move для существительного love) или нечто очень к ней близкое, то же сердце, например.
А ведь человек вынужден, причём самой своей человеческой природой, большую часть своей жизни проживать в царстве знаков и пользуясь знаками. Например, денежными — и это, пожалуй, самые неизбежные знаки жизни современного человека. Для кого-то эти знаки не менее притягательны и прекрасны, чем Любовь. Но «цель поэзии» (возвращаюсь к цитате из Владимира Успенского) как раз в том и состоит, чтобы показать нам наше прекрасное ВООЧЬЮ. Даже деньги: ничто не может, не в состоянии быть исключением.
Четверостишие современного поэта. Первая строка:
У меня в кармане осень.
Где же тут зримая конкретность? — спросит читатель. Скорее, несуразица! Но подождите, какая-то конкретизация появляется в следующей строке:
Как в лесу: легко и пусто.
Это всего-навсего остроумно, но дальше — больше: читатель получает товар лицом:
У меня в кармане просинь:
Листик с мордочкою грустной.
Этот листик просинью в кармане — и есть деньги. Только не как денежный знак, а, повторяю, купюра воочью. (Поэт Олег Чухно, цит. по: «Литературная газета», №1, 2005.)
Есть, правда, и другие стихи, словно бы противоположные:
На воздушном океане
Без руля и без ветрил
Мягко плавают в тумане
Хоры дружные светил.
По поводу этих Лермонтовских строк было замечено, что если пытаться описанную картину вообразить, свихнуться можно. Однако и этот пример не противоречит сказанному выше. Ведь Лермонтов прямо нас предупреждает против попыток мысленного воспроизведения такой картины: плавают-то они плавают, но без руля и без ветрил, то есть не по-зримому. Так что и здесь присутствует самая настоящая конкретность — правда, с обратным знаком.
Разумеется, технические руководства тоже пишутся максимально конкретным языком, а поэзией не являются и поэтическим целям не служат. Дело в том, что поэтические представления, выраженные словесно, в стихотворной или иной поэтической форме, сопровождаются одним уже чисто литературным феноменом, неоднократно если не описанным, то упомянутым — приблизительностью, расплывчатостью своего конкретного содержания. Этим поэтическая речь отличается от технической, когда сказано только то, что сказано, и от научной, когда зачастую вообще ничего не сказано.
Что же касается последнего предложения цитаты из Успенского, то моё мнение таково: как только «Охота на Снарка» оказалась написана по-английски, она немедленно обрела существование во всех языках, только требует вскрытия.
____________________________________________________