все мне мерещится поле
Дмитрий Кедрин Все мне мерещится поле с гречихою М
„ВСЕ МНЕ МЕРЕЩИТСЯ ПОЛЕ С ГРЕЧИХОЮ. ”
Дмитрий Борисович Кедрин (1907-1945 г.)
Перевод с русского языка на болгарский язык: Красимир Георгиев
МЯРКАМ В ПОЛЯНИТЕ, С ЕЛДА НАКИЧЕНИ
Мяркам в поляната, с елда накичена,
къщичка с люляк до малкия вход,
слънчево-слънчево, тихичко-тихичко
в лятното утро блести небосвод.
Кранта петниста си спомням, подкарвам я,
щъркел на покрива, снопи в харман,
тъмничка-тъмничка, старичка-старичка
нашата църквица мярка се там.
Плахо привиждам печални обятия,
мама припява над мен в полусън,
тесничък-тесничък някъде-някъде
пътят изчезва в полето отвън.
Где ли е къщата, сладост предлагаща,
стаята, пъстър килим украсил.
Радостно-радостно, бягащо-бягащо,
детство далечно сред спомена мил.
Ударения
МЯРКАМ В ПОЛЯНИТЕ, С ЕЛДА НАКИЧЕНИ
Мя́ркам в поля́ната, с е́лда наки́чена,
къ́штичка с лю́ляк до ма́лкия вхо́д,
слъ́нчево-слъ́нчево, ти́хичко-ти́хичко
в ля́тното у́тро блести́ небосво́д.
Кра́нта петни́ста си спо́мням, подка́рвам я,
штъ́ркел на по́крива, сно́пи в харма́н,
тъ́мничка-тъ́мничка, ста́ричка-ста́ричка
на́шата цъ́рквица мя́рка се та́м.
Пла́хо приви́ждам печа́лни обя́тия,
ма́ма припя́ва над ме́н в полусъ́н,
те́сничък-те́сничък ня́къде-ня́къде
пъ́тят изче́зва в поле́то отвъ́н.
Где́ ли е къ́штата, сла́дост предла́гашта,
ста́ята, пъ́стър кили́м украси́л.
Ра́достно-ра́достно, бя́гашто-бя́гашто,
де́тство дале́чно сред спо́мена ми́л.
Превод от руски език на български език: Красимир Георгиев
Дмитрий Кедрин
ВСЕ МНЕ МЕРЕЩИТСЯ ПОЛЕ С ГРЕЧИХОЮ.
Все мне мерещится поле с гречихою,
В маленьком доме сирень на окне,
Ясное-ясное, тихое-тихое
Летнее утро мерещится мне.
Мне вспоминается кляча чубарая,
Аист на крыше, скирды на гумне,
Темная-темная, старая-старая
Церковка наша мерещится мне.
Чудится мне, будто песню печальную
Мать надо мною поет в полусне,
Узкая-узкая, дальняя-дальняя
В поле дорога мерещится мне.
Где ж этот дом с оторвавшейся ставнею,
Комната с пестрым ковром на стене.
Милое-милое, давнее-давнее
Детство мое вспоминается мне.
—————
Руският поет и преводач Дмитрий Борисович Кедрин е роден на 4/17 февруари 1907 г. в с. Берестово-Богодуховски рудник (сега с. Шчегловка), Донбас, близо до Донецк. Учи в Днепропетровския железопътен техникум (1922-1924 г.), през 1923 г. работи във в. „Бъдеща смяна” в Днепропетровск, ръководи литературното обединение „Млада ковачница”, издаващо едноименно месечно списание. През 1929 г. е арестуван, а след освобождаването му от 1931 г. живее в гр. Митищи, в Подмосковието, работи в многотиражката „Ковачница” на Митищинския вагонен завод и като литературен консултант при московското издателство „Млада гвардия”. В началото на Великата отечествена война Кедрин е освободен от военна служба заради слабото му зрение, но заминава като доброволец на Северозападния фронт, където е кореспондент на авиационния вестник „Сокол на Родината” (1942-1944 г.). Лирик, майстор на историческата поема и баладата, той е автор на творчество с широка поетична гама, свързана с руската природа, историята на Русия, великите руски личности и др. Единствената издадена приживе стихосбиркак на Кедрин е „Свидетели” (1940 г.), най-известни сред творбите му са баладата „Зодчие” (1938 г.), поемите „Строители” (1938 г.) и „Конь” (1940 г.) и стихотворната драма „Рембрандт” (1940 г.). На 18 септември 1945 г. загива под колелата на влака около Тарасовка, предполага се, че е убит. Погребан е на Введенското гробище в Москва.
Песни Евгения Свидченко на стихи Дмитрия Кедрина
ВСЕ МНЕ МЕРЕЩИТСЯ ПОЛЕ С ГРЕЧИХОЮ.
Все мне мерещится поле с гречихою,
В маленьком доме сирень на окне,
Ясное-ясное, тихое-тихое
Летнее утро мерещится мне.
Мне вспоминается кляча чубарая,
Аист на крыше, скирды на гумне,
Темная-темная, старая-старая
Церковка наша мерещится мне.
Чудится мне, будто песню печальную
Мать надо мною поет в полусне,
Узкая-узкая, дальняя-дальняя
В поле дорога мерещится мне.
Где ж этот дом с оторвавшейся ставнею,
Комната с пестрым ковром на стене.
Милое-милое, давнее-давнее
Детство мое вспоминается мне.
Как побил государь
Золотую Орду под Казанью,
Указал на подворье свое
Приходить мастерам.
И велел благодетель, –
Гласит летописца сказанье, –
В память оной победы
Да выстроят каменный храм.
И к нему привели
Флорентийцев,
И немцев,
И прочих
Иноземных мужей,
Пивших чару вина в один дых.
И пришли к нему двое
Безвестных владимирских зодчих,
Двое русских строителей,
Статных,
Босых,
Молодых.
Лился свет в слюдяное оконце,
Был дух вельми спертый.
Изразцовая печка.
Божница.
Угар я жара.
И в посконных рубахах
Пред Иоанном Четвертым,
Крепко за руки взявшись,
Стояли сии мастера.
«Смерды!
Можете ль церкву сложить
Иноземных пригожей?
Чтоб была благолепней
Заморских церквей, говорю?»
И, тряхнув волосами,
Ответили зодчие:
«Можем!
Прикажи, государь!»
И ударились в ноги царю.
Государь приказал.
И в субботу на вербной неделе,
Покрестись на восход,
Ремешками схватив волоса,
Государевы зодчие
Фартуки наспех надели,
На широких плечах
Кирпичи понесли на леса.
Мастера выплетали
Узоры из каменных кружев,
Выводили столбы
И, работой своею горды,
Купол золотом жгли,
Кровли крыли лазурью снаружи
И в свинцовые рамы
Вставляли чешуйки слюды.
И уже потянулись
Стрельчатые башенки кверху.
Переходы,
Балкончики,
Луковки да купола.
И дивились ученые люди,
Зане эта церковь
Краше вилл италийских
И пагод индийских была!
Был диковинный храм
Богомазами весь размалеван,
В алтаре,
И при входах,
И в царском притворе самом.
Живописной артелью
Монаха Андрея Рублева
Изукрашен зело
Византийским суровым письмом.
А в ногах у постройки
Торговая площадь жужжала,
Торовато кричала купцам:
«Покажи, чем живешь!»
Ночью подлый народ
До креста пропивался в кружалах,
А утрами истошно вопил,
Становясь на правеж.
Тать, засеченный плетью,
У плахи лежал бездыханно,
Прямо в небо уставя
Очесок седой бороды,
И в московской неволе
Томились татарские ханы,
Посланцы Золотой,
Переметчики Черной Орды.
А над всем этим срамом
Та церковь была –
Как невеста!
И с рогожкой своей,
С бирюзовым колечком во рту, –
Непотребная девка
Стояла у Лобного места
И, дивясь,
Как на сказку,
Глядела на ту красоту.
А как храм освятили,
То с посохом,
В шапке монашьей,
Обошел его царь –
От подвалов и служб
До креста.
И, окинувши взором
Его узорчатые башни,
«Лепота!» – молвил царь.
И ответили все: «Лепота!»
И спросил благодетель:
«А можете ль сделать пригожей,
Благолепнее этого храма
Другой, говорю?»
И, тряхнув волосами,
Ответили зодчие:
«Можем!
Прикажи, государь!»
И ударились в ноги царю.
И тогда государь
Повелел ослепить этих зодчих,
Чтоб в земле его
Церковь
Стояла одна такова,
Чтобы в Суздальских землях
И в землях Рязанских
И прочих
Не поставили лучшего храма,
Чем храм Покрова!
Соколиные очи
Кололи им шилом железным,
Дабы белого света
Увидеть они не могли.
И клеймили клеймом,
Их секли батогами, болезных,
И кидали их,
Темных,
На стылое лоно земли.
И в Обжорном ряду,
Там, где заваль кабацкая пела,
Где сивухой разило,
Где было от пару темно,
Где кричали дьяки:
«Государево слово и дело!» –
Мастера Христа ради
Просили на хлеб и вино.
И стояла их церковь
Такая,
Что словно приснилась.
И звонила она,
Будто их отпевала навзрыд,
И запретную песню
Про страшную царскую милость
Пели в тайных местах
По широкой Руси
Гусляры.
. Имеющий в кармане мускус
не кричит об этом на улицах.
Запах мускуса говорит за него.
Саади
У поэтов есть такой обычай –
В круг сойдясь, оплевывать друг друга.
Магомет, в Омара пальцем тыча,
Лил ушатом на беднягу ругань.
Он в сердцах порвал на нем сорочку
И визжал в лицо, от злобы пьяный:
«Ты украл пятнадцатую строчку,
Низкий вор, из моего «Дивана»!
За твоими подлыми следами
Кто пойдет из думающих здраво?»
Старики кивали бородами,
Молодые говорили: «Браво!»
Ты бесплоден! Ты молчишь годами!
Быть певцом ты не имеешь права!»
Старики кивали бородами,
Молодые говорили: «Браво!»
Только некто пил свой кофе молча,
А потом сказал: «Аллаха ради!
Для чего пролито столько желчи?»
Это был блистательный Саади.
И минуло время. Их обоих
Завалил холодный снег забвенья.
Стал Саади золотой трубою,
И Саади слушала кофейня.
Как ароматические травы,
Слово пахло медом и плодами,
Юноши не говорили: «Браво!»
Старцы не кивали бородами.
Он заворожил их песней птичьей,
Песней жаворонка в росах луга.
У поэтов есть такой обычай –
В круг сойдясь, оплевывать друг друга.
Эти гордые лбы винчианских мадонн
Я встречал не однажды у русских крестьянок,
У рязанских молодок, согбенных трудом,
На току молотящих снопы спозаранок.
У вихрастых мальчишек, что ловят грачей
И несут в рукаве полушубка отцова,
Я видал эти синие звезды очей,
Что глядят с вдохновенных картин Васнецова.
С большака перешли на отрезок холста
Бурлаков этих репинских ноги босые.
Я теперь понимаю, что вся красота –
Только луч того солнца, чье имя – Россия!
Белый цвет вишневый отряхая,
Стал Петро перед плетнем коханой.
Он промолвил ей, кусая губы:
«Любый я тебе или не любый?
Прогулял я трубку-носогрейку,
Проиграл я бритву-самобрейку.
Что ж! В корчме поставлю шапку на кон
И в леса подамся к гайдамакам!»
«Уходи, мужик,- сказала Ганна. –
Я кохаю не тебя, а пана. –
И шепнула, сладко улыбаясь:
– Кровь у пана в жилах – голубая!»
Белый цвет вишневый отряхая,
Стал Петро перед плетнем коханой.
А у Ганны взор слеза туманит,
Ганна руки тонкие ломает.
«Ты скажи, казак, – пытает Ганна, –
Не встречал ли ты дорогой пана?»
Настегала дочку мать крапивой:
«Не расти большой, расти красивой,
Сладкой ягодкой, речной осокой,
Чтоб в тебя влюбился пан высокий,
Ясноглазый, статный, черноусый,
Чтоб дарил тебе цветные бусы,
Золотые кольца и белила.
Вот тогда ты будешь, дочь, счастливой».
Дочка выросла, как мать велела:
Сладкой ягодкою, королевой,
Белой лебедью, речной осокой,
И в нее влюбился пан высокий,
Черноусый, статный, ясноглазый,
Подарил он ей кольцо с алмазом,
Пояс драгоценный, ленту в косы.
Наигрался ею пан – и бросил!
Юность коротка, как песня птичья,
Быстро вянет красота девичья,
Иссеклися косы золотые,
Ясный взор слезинки замутили.
Ничего-то девушка не помнит,
Помнит лишь одну дорогу в омут,
Только тише, чем кутенок в сенцах,
Шевельнулась дочь у ней под сердцем.
Дочка в пана родилась – красивой.
Настегала дочку мать крапивой:
«Не расти большой, расти здоровой,
Крепкотелой, дерзкой, чернобровой,
Озорной, спесивой, языкатой,
Чтоб тебя не тронул пан проклятый.
А придет он, потный, вислоусый,
Да начнет сулить цветные бусы,
Пояс драгоценный, ленту в косы, –
Отпихни его ногою босой,
Зашипи на пана, дочь, гусыней,
Выдери его глаза косые!»
Шилом бреется солдат,
Дымом греется.
Шли в побывку
Из Карпат
Два армейца.
Одному приснилось:
Мать
Стала гневаться,
А другой шел
Повидать
Красну девицу.
Под ракитой
Небольшой,
Под зеленою,
Он ту девицу
Нашел
Застреленную.
А чумак
Уху варит
При конце реки.
«Шли тут нынче, –
Говорит, –
Офицерики.
Извели они,
Видать,
Девку гарную. »
И подался
Тот солдат
В Красну Армию.
В камнях вылуща, в омутах вымоча,
Стылый труп отрыгнула вода.
Осталась от Григорий Ефимыча
Много-много – одна борода!
Дух пошел. Раки вклещились в бороду.
Примерзает калоша ко льду.
Два жандарма проводят по городу
Лошадь с прахом твоим в поводу.
И бредут за санями вдовицами
Мать-царица и трое княжон.
Помнишь: баба твоя белолицая
Говорила: «Не лезь на рожон!»
Нет! Поплелся под арки Растрельины
С посошком за горючей мечтой.
Слушай, травленный, топленный, стрелянный,
Это кто ж тебя так и за что?
Не за то ли, что кликал ты милкою
Ту, что даже графьям неровня?
Что царицу с мужицкой ухмылкою
Ты увел, как из стойла коня.
Слизни с харями ряженых святочных!
С их толпою равняться тебе ль?
Всей Империи ты первый взяточник,
Первый пьяница, первый кобель.
Помнишь, думал ты зорькою тающей:
«Не в свою я округу забрел!»
Гришка-Гришка! Высоко летаешь ты,
Да куда-то ты сядешь, орел?
Эх, пройтиться б теперь с песней громкою
В заливные луга, где косьба.
Хоть и в княжьих палатах – да фомкою
Укокошили божья раба!
Весь край этот, милый навеки,
В стволах белокорых берез,
И эти студеные реки,
У плеса которых ты рос,
И темная роща, где свищут
Всю ночь напролет соловьи,
И липы на старом кладбище,
Где предки уснули твои,
И синий ласкающий воздух,
И крепкий загар на щеках,
И деды в андреевских звездах,
В высоких седых париках,
И рожь на нолях непочатых,
И эта хлеб-соль средь стола,
И псковских соборов стрельчатых
Причудливые купола,
И фрески Андрея Рублева
На темной церковной стене,
И звонкое русское слово,
И в чарочке пенник на дне,
И своды лабазов просторных,
Где в сене – раздолье мышам,
И эта – на ларчиках черных —
Кудрявая вязь палешан,
И дети, что мчатся, глазея,
По следу солдатских колонн,
И в старом полтавском музее
Полотнища шведских знамен,
И сапки, чтоб вихрем летели!
И волка опасливый шаг,
И серьги вчерашней метели
У зябких осинок в ушах,
И ливни – такие косые,
Что в поле не видно ни зги, –
Запомни: Всё это – Россия,
Которую топчут враги.
СЕРДЦЕ
Бродячий сюжет
Девчину пытает казак у плетня:
«Когда ж ты, Оксана, полюбишь меня?
Я саблей добуду для крали своей
И светлых цехинов, и звонких рублей!»
Девчина в ответ, заплетая косу:
«Про то мне ворожка гадала в лесу.
Пророчит она: мне полюбится тот,
Кто матери сердце мне в дар принесет.
Не надо цехинов, не надо рублей,
Дай сердце мне матери старой твоей.
Я пепел его настою на хмелю,
Настоя напьюсь – и тебя полюблю!»
Казак с того дня замолчал, захмурел,
Борща не хлебал, саламаты не ел.
Клинком разрубил он у матери грудь
И с ношей заветной отправился в путь:
Он сердце ее на цветном рушнике
Коханой приносит в косматой руке.
В пути у него помутилось в глазах,
Всходя на крылечко, споткнулся казак.
И матери сердце, упав на порог,
Спросило его: «Не ушибся, сынок?»
Все мне мерещится поле
Приглашение на дачу
. Итак, приезжайте к нам завтра, не позже!
У нас васильки собирай хоть охапкой.
Сегодня прошёл замечательный дождик —
Показать полностью.
Серебряный гвоздик с алмазною шляпкой.
Он брызнул из маленькой-маленькой тучки
И шёл специально для дачного леса, Раскатистый гром — его верный попутчик —
Над ним хохотал, как подпивший повеса.
На Пушкино в девять идёт электричка.
Послушайте, вы отказаться не вправе:
Кукушка снесла в нашей роще яичко,
Чтоб вас с наступающим счастьем поздравить!
Не будьте ленивы, не будьте упрямы.
Пораньше проснитесь, не мешкая встаньте.
В кокетливых шляпах, как модные дамы,
В лесу мухоморы стоят на пуанте.
Вам будет на сцене лесного театра
Вся наша программа показана разом:
Чудесный денёк приготовлен на завтра,
И гром обеспечен, и дождик заказан!
Что делать? Присяду на камень,
Послушаю иволги плач.
Брожу у забитых досками,
Показать полностью.
Жильцами покинутых дач.
Еще не промчалось и года,
Как смолкли шаги их вдали.
Но, кажется, рада природа,
Что люди отсюда ушли.
Соседи в ночи незаметно
Заборы снесли па дрова,
На гладких площадках крокетных
Растет, зеленея, трава.
Забывши хозяев недавних,
Весь дом одряхлел и заглох,
На стенах, на крышах, на ставнях
Уже пробивается мох.
Да зеленью, вьющейся дико,
К порогу забившей пути,
Повсюду бушует клубника,
Что встарь не хотела расти.
И если, бывало, в скворечнях
Скворцы приживались с трудом,
То нынче от зябликов вешних
В саду настоящий содом!
Тут, кажется, с нашего века
Прошли одичанья века.
Как быстро следы человека
Стирает природы рука!
Выдь на зорьке и ступай на север
По болотам, камушкам и мхам.
Распустив хвоста колючий веер,
Показать полностью.
На сосне красуется глухарь.
Тонкий дух весенней благодати,
Свет звезды — как первая слеза.
И глухарь, кудесник бородатый,
Закрывает желтые глаза.
Из дремотных облаков исторгла
Яркий блеск холодная заря,
И звенит, чумная от восторга,
Зоревая песня глухаря.
Счастлив тем, что чувствует и дышит,
Красотой восхода упоен,—
Ничего не видит и не слышит,
Ничего не замечает он!
Он поет листву купав болотных,
Паутинку, белку и зарю,
И в упор подкравшийся охотник
Из берданки бьет по глухарю.
Я рождён для того, чтобы старый поэт
Обо мне говорил золотыми стихами,
Чтобы Дафнис и Хлоя в четырнадцать лет
Показать полностью.
Надо мною впервые смешали дыханье,
Чтоб невеста, лицо погружая в меня,
Скрыла нежный румянец в минуту помолвки.
Я рождён, чтоб в сиянии майского дня
Трепетать в золотистых кудрях комсомолки.
То друзья и на гроб возлагают венок,—
Чтоб и в тленье мои лепестки трепетали.
Тот, кто умер, в могиле не так одинок
И несчастен, покуда там пахнет цветами.
Украшая постельку, где плачет дитя,
И могильной ограды высокие жерди,
Я рождён утешать вас, равно золотя
И восторги любви, и терзания смерти.
Деревня. Дом. Скрипучи половицы.
Цветасты шторки. Коврик – полосат.
Сквозь ситец солнце в комнатку сочится.
Показать полностью.
Из приоткрытых окон виден сад.
Из кухни тянет маслом и перловкой,
И мятный чай в заварнике духмян.
И одуванов белые головки
Пускают вверх салютики семян.
Всё чаще это в мыслях я рисую:
Уютный дом, цветущий сад в окне,
Там, у калитки, девочку босую,
Что смотрит вдаль в звенящей тишине
Рисую в мыслях и пытаюсь снова
Постичь простую радость бытия,
Где всё, как в детстве, бесконечно ново,
Где дивен мир.
И тот ребёнок – я.
Весь край этот, милый навеки,
В стволах белокорых берёз,
И эти студёные реки,
Показать полностью.
У плёса которых ты рос.
И тёмная роща, где свищут
Всю ночь напролёт соловьи,
И липы на старом кладбище,
Где предки уснули твои.
И синий ласкающий воздух,
И крепкий загар на щеках,
И деды в андреевских звёздах,
В высоких седых париках.
И рожь на полях непочатых,
И эта хлеб-соль средь стола,
И псковских соборов стрельчатых
Причудливые купола.
И фрески Андрея Рублёва
На тёмной церковной стене,
И звонкое русское слово,
И в чарочке пенник на дне.
И дети, что мчатся, глазея,
По следу солдатских колонн,
И в старом полтавском музее
Полотнища шведских знамён.
И санки, чтоб вихрем летели!
И волка опасливый шаг,
И серьги вчерашней метели
У зябких осинок в ушах.
Дмитрий Кедрин
16 августа 1942
Что ты приходишь, горбатый мышонок,
В комнату нашу в полуночный час?
Сахарных крошек и фруктов сушеных
Показать полностью.
Нет и в помине в буфете у нас.
Бедный мышонок! Из кухонь соседних,
Верно, тебя выгоняют коты.
Знаешь ли? Мне, мой ночной собеседник,
Кажешься слишком доверчивым ты.
Нрав домработницы нашей – не кроткий:
Что, коль незваных гостей не любя,
Вдруг над тобой занесет она щетку
Иль в мышеловку изловит тебя.
Ты поглядел, словно вымолвить хочешь:
«Жаль расставаться с обжитым углом!»,
Словно согреться от холода ночи
Хочешь моим человечьим теплом.
Чудится мне, одиночеством горьким
Блещут чуть видные бусинки глаз.
Не потому ли из маленькой норки
Ты и выходишь в полуночный час.
Что ж! Пока дремлется кошкам и людям
И мышеловок не видно вокруг, –
Мы с тобой все наши беды обсудим,
Мой молчаливый, мой маленький друг!
Я – не гляди, что большой и чубатый, –
А у соседей, как ты, не в чести.
Так приходи ж, мой мышонок горбатый,
В комнату к нам – и подольше гости!
Эти гордые лбы винчианских мадонн
Я встречал не однажды у русских крестьянок,
У рязанских молодок, согбенных трудом,
Показать полностью.
На току молотящих снопы спозаранок.
У вихрастых мальчишек, что ловят грачей
И несут в рукаве полушубка отцова,
Я видал эти синие звезды очей,
Что глядят с вдохновенных картин Васнецова.
С большака перешли на отрезок холста
Бурлаков этих репинских ноги босые…
Я теперь понимаю, что вся красота —
Только луч того солнца, чье имя — Россия!
Подала мне кубок узорный с ядом и смотрела ласково напоследок. Мол, всю жизнь с другим быть желала рядом, только я об этом, жестокий, ведал. Оттого и вызвал на поединок и сразил того, кому улыбалась.
Выходи скорей, поприветствуй мужа.
