вечер поле огоньки дальняя
Вечер поле огоньки дальняя
Вечер, поезд, огоньки,
Дальняя дорога.
Дай-ка, братец, мне трески
И водочки немного.
Басан, басан, басана,
Басаната, басаната.
Что с вином, что без вина –
Мне на сердце косовато.
Я седой не по годам
И с ногою высохшей,
Ты слыхал про Магадан?
Не слыхал?! Так выслушай.
А случилось дело так:
Как-то ночью странною
Заявился к нам в барак
Кум со всей охраною.
Я подумал, что конец,
Распрощался матерно.
Малосольный огурец
Кум жевал внимательно.
Скажет слово и поест,
Морда вся в апатии.
«Был, – сказал он, – говны, съезд
Славной нашей партии.
Про Китай и про Лаос
Говорились прения,
Но особо встал вопрос
Про Отца и Гения».
Кум докушал огурец
И закончил с мукою:
«Оказался наш Отец
Не отцом, а сукою. »
Полный, братцы, ататуй!
Панихида с танцами!
И приказано статуй
За ночь снять на станции.
Ты представь – метёт метель,
Темень, стужа адская,
А на Нём – одна шинель
Грубая, солдатская.
И стоит Он напролом,
И летит, как конница,
Я сапог Его – кайлом,
А сапог не колется!
Огляделся я вокруг –
Дай-ка, мол, помешкаю!
У статуя губы вдруг
Тронулись усмешкою.
Помню, глуп я был и мал,
Слышал от родителя,
Как родитель мой ломал
Храм Христа-Спасителя.
А это ж Гений всех времён,
Лучший друг навеки!
Все стоим, ревмя ревём,
И вохровцы, и зэки.
Я кайлом по сапогу
Бью, как неприкаянный,
И внезапно сквозь пургу
Слышу голос каменный:
«Был я Вождь вам и Отец,
Сколько мук намелено!
Что ж ты делаешь, подлец?!
Брось кайло немедленно!»
Но тут шарахнули запал,
Применили санкции –
Я упал, и Он упал,
Завалил полстанции.
Ну, скостили нам срока,
Приписали в органы,
Я живой ещё пока,
Но, как видишь, дёрганный.
Басан, басан, басана,
Басаната, басаната!
Лезут в поле из окна
Бесенята, бесенята.
Отвяжитесь, мертвяки!
К чёрту, ради Бога.
Вечер, поезд, огоньки,
Дальняя дорога.
Вечер, поле, огоньки,
E7 Am
Дальняя дорога.
Dm Am
Дай-ка, братец, мне трески,
E7 Am
И водочки немного.
Я седой не по годам,
И с ногою высохшей.
Ты слыхал про Магадан?
Не слыхал? Так выслушай.
А случилось дело так:
Как-то ночью странною
Заявился к нам в барак
Кум со всей охраною.
Я подумал, что конец,
Распрощался матерно.
Малосольный огурец
Кум жевал внимательно.
Про Китай и про Лаос
Говорились прения,
Но особо стал вопрос
Про Отца и Гения.»
Кум докушал огурец,
И докончил с мукою:
«Оказался наш отец
Не отцом, а сукою.
Полный, братцы, аттауй,
Панихида с танцами!
И приказано статуй
За ночь снять на станции.»
Помню: глуп я был и мал,
Слышал от родителя,
Как родитель мой ломал
Храм Христа Спасителя.
Я кайлом по сапогу
Бью, как неприкаянный,
Но внезапно сквозь пургу
Слышу голос каменный:
«Был я вождь вам и отец,
Сколько мук намелено!
Что ж ты делаешь, подлец?!
Брось кайло немедленно!»
Ну, скостили нам срока,
Предписали органы.
Я живой ещё пока,
Но, как видишь, дёрганный.
Бассан-бассан-бассана,
Бассана-то-бассана-то,
Лезут в поезд из окна
Бесенята, бесенята.
Отвяжитесь, мертвяки,
К чёрту, ради бога!
. Вечер, поле, огоньки,
Дальняя дорога. Evening, field, lights,
E7 Am
Long road.
Dm Am
Give me cod, brother,
E7 Am
And a little vodka.
And it happened like this:
One strange night
He came to our barrack
Kum with all the guards.
Say the word and eat
The muzzle is all in apathy.
«There was,» he said, «shit congress,
Our glorious Party.
About China and about Laos
The debate was spoken,
But the question became especially
About the Father and the Genius. «
Kum finished the cucumber,
And he finished with flour:
«It turned out our father
Not a father, but a bitch.
Complete, brothers, attauy,
Memorial service with dancing!
And ordered statues
Take off at the station overnight. «
I remember: I was stupid and small,
I heard from a parent
How my parent broke
Cathedral of Christ the Savior.
I hit the boot
I beat like a restless person
But suddenly through the blizzard
I hear a stone voice:
Well, they gave us the deadline,
Organs prescribed.
I’m still alive
But, as you can see, twitchy.
Всё шло по плану, но немножко наспех (Александр Галич)
Этот текст ещё не прошёл вычитку.
 | С вашего разрешения, вам сейчас придётся выдержать 22 минуты без перерыва. Будет, значит, такое сочинение, которое называется «Размышление о бегунах на длинные дистанции». Это вот, так сказать, из тех сочинений, которые я давно стал практиковать… Это было сочетание стихов, прозы и песни, и очень этим интересуюсь. И очень, в общем, пытаюсь как можно больше расширять. Я сегодня ещё покажу потом несколько сочинений подобного рода. Но это, пожалуй, одно из самых таких больших сочинений. Тут будут, возможно, не очень пристойные выражения по временам, ну, ничего не попишешь. |  |
| | «Басан, басан, басана» в русский язык пришло из цыганского, в цыганский язык пришло из индийского, в индийский пришло, вероятно, из арабского. Означает это заклинание от нечистой силы. | |
Поэма о Сталине
Всё шло по плану, но немножко наспех.
Спускался вечер, спал младенец в я́слях,
Статисты робко заняли места,
И Матерь Божья наблюдала немо,
Как в каменное небо Вифлеема
Всходила Благовещенья звезда.
Но тут в вертеп ворвались два подпаска
И крикнули, что вышла неувязка,
Что праздник отменяется, увы,
Что римляне не понимают шуток.
И загремели на пятнадцать суток,
Поддавшие не вовремя волхвы.
Стало тихо, тихо, тихо,
В крике замерли уста,
Зашипела, как шутиха,
И погасла та звезда.
Стало зябко, зябко, зябко,
И в предчувствии конца
Закудахтала козявка,
Вол заблеял, как овца.
Все завыли, захрипели,
Но не внемля той возне
Спал младенец в колыбели
И причмокивал во сне.
Уже светало, розовело небо,
Но тут раздались гулко у вертепа
Намеренно тяжёлые шаги,
И Матерь Божья замерла в тревоге,
Когда открылась дверь и на пороге
Кавказские явились сапоги.
И разом потерявшие значенье
Столетья, лихолетья и мгновенья
Сомкнулись в безначальное кольцо,
А он вошёл и поклонился еле,
И обратил неспешно к колыбели
Забрызганное оспою лицо.
«Значит, вот он — этот самый
Жалкий пасынок земной,
Что и кровью, и осанной
Потягается со мной…
Неужели, неужели
Столько лет и столько дней
Ты, сопящий в колыбели,
Будешь мукою моей?!
И меня с тобою, пешка,
Время бросит на весы?»
И недобрая усмешка
Чуть приподняла усы.
А три волхва томились в карантине,
Их в карантине быстро укротили,
Лупили и под вздох, и по челу,
И римский опер, жаждая награды,
Им говорил: «Сперва колитесь, гады!
А после разберёмся, что к чему».
И понимая, чем грозит опала,
Пошли волхвы молоть, что ни попало,
Припоминали даты, имена,
И полетели головы. И это
Была вполне весомая примета,
Что новые настали времена.
— «Потные, мордастые евреи,
Шайка проходимцев и ворья,
Всякие Иоанны и Матфеи,
Наплетут с три короба вранья.
Сколько их посыплют раны солью,
Лишь бы им взобраться на Синай,
Ладно, ладно, я не прекословлю, —
Ты был первый. Ты и начинай.
Встань — и в путь по городам и весям,
Чудеса и мудрости твори.
Отчего ж Ты, Господи, невесел?
Где они, соратники Твои?
Бражничали, ели, гостевали,
А пришла беда — и след простыл,
Нет, не зря Ты ночью в Гефсимани
Струсил и пардону запросил.
Где Твоих приспешников орава
В смертный Твой, в последний час земной?
И смеётся над Тобой Варавва —
Он бы посмеялся надо мной!
Был Ты просто-напросто предтечей,
Не творцом, а жертвою стихий,
Ты не Божий сын, а человечий,
Если смог воскликнуть: «Не убий!»
Душ ловец, Ты вышел на рассвете
С бедной сетью из расхожих слов.
На исходе двух тысячелетий
Покажи, богат ли твой улов?
Слаб душою и умом не шибок,
Верил Ты и Богу, и царю,
Я не повторю Твоих ошибок,
Ни одной из них не повторю!
В мире не найдётся святотатца,
Что бы поднял на меня копьё,
Если ж я умру, — что может статься, —
Вечным будет царствие моё!»
Он один, а ему неможется,
И уходит окно во мглу,
Он считает шаги, и множится
Счёт шагов от угла к углу.
От угла до угла потерянно
Он шагает как заводной,
Сто постелей ему постелено,
Не уснуть ему ни в одной.
По паркетному полу голому —
Шаг и отдых, и снова шаг,
Ломит голову, ломит голову,
И противно гудит в ушах,
Будто кто-то струну басовую
Тронул пальцем и канул прочь,
Что же делать ему в безсонную,
В одинокую эту ночь?
Вином упиться?
Позвать врача?
Но врач — убийца,
Вино — моча…
Вокруг потёмки,
И спят давно
Друзья — подонки,
Друзья — говно!
На целом свете
Лишь сон и смех,
А он в ответе
Один за всех!
И, как будто стирая оспины,
Вытирает он пот со лба,
Почему, почему, о Господи,
Так жестока к нему судьба?
То предательством, то потерею
Оглушают всю жизнь его.
«Что стоишь ты там, за портьерою?
Ты не бойся меня, Серго!
Эту комнату неказистую
Пусть твоё озарит лицо,
Ты напой мне, Серго, грузинскую,
Ту, любимую мной, кацо,
Ту, что деды певали исстари,
Отправляясь в последний путь,
Спой, Серго, и забудь о выстреле,
Хоть на десять минут забудь!
Но полно, полно,
Молчи, не пой!
Ты предал подло —
И пёс с тобой!
И пёс со всеми —
Повзводно в тлен!
И все их семьи
До ста колен!»
Повсюду злоба,
Везде враги,
Ледком озноба —
Шаги, шаги…
Над столицами поседевшими
Ночь и темень, хоть глаз коли,
Президенты спят с президентшами,
Спят министры и короли.
Мир, во славу гремевший маршами,
Спит в снегу с головы до пят,
Спят министры его и маршалы…
Он не знал, что они не спят,
Что притихшие, сводки утренней
В страхе ждут и с надеждой ждут,
А ему всё хуже, всё муторней,
Сапоги почему-то жмут…
Не приказанный, не положенный
За окном колокольный звон,
И, упав на колени: «Боже мой!» —
Произносит безсвязно он, —
«Молю, Всевышний,
Тебя, Творца:
На помощь вышли
Скорей гонца!
О, дай мне, дай же —
Не кровь, вино…
Забыл, как дальше…
Но всё равно,
Не ставь отточий
Конца пути!
Прости мне, Отче,
Спаси… Прости…»
Am Dm
E7 Am
Dm Am
E7 Am
Вечер, поезд, огоньки,
Дальняя дорога…
Дай-ка, братец, мне трески
И водочки немного.
Бассан-бассан-бассана,
Бассаната-бассаната…
Что с вином, что без вина —
Мне на сердце косовато.
Я седой не по годам,
И с ногою высохшей.
Ты слыхал про Магадан?
Не слыхал?! Так выслушай.
А случилось дело так:
Как-то ночью странною
Заявился к нам в барак
«Кум» со всей охраною.
Я подумал, что конец,
Распрощался матерно…
Малосольный огурец
Кум жевал внимательно.
Скажет слово и поест,
Морда вся в апатии,
«Был, — сказал он, — Главный съезд
Славной нашей партии.
Про Китай и про Лаос
Говорились прения,
Но особо встал вопрос
Про Отца и Гения».
Кум докушал огурец
И закончил с мукою:
«Оказался наш Отец
Не отцом, а сукою…»
Полный, братцы, ататуй!
Панихида с танцами!
И приказано стату́й
За ночь снять со станции.
Ты представь — метёт метель,
Темень, стужа адская,
А на Нём — одна шинель
Грубая, солдатская,
И стоит Он напролом,
И летит, как конница,
Я сапог Его — кайлом,
А сапог не колется.
Огляделся я вокруг —
Дай-ка, мол, помешкаю!
У стату́я губы вдруг
Тронулись усмешкою…
Помню, глуп я был и мал,
Слышал от родителя,
Как родитель мой ломал
Храм Христа Спасителя.
А это ж — Гений всех времён,
Лучший друг на веки!
Все́ стоим, ревмя ревём,
И во́хровцы, и зэки.
Я кайлом по сапогу
Бью, как неприкаянный,
Но внезапно сквозь пургу
Слышу голос каменный:
«Был я Вождь вам и Отец…
Сколько мук намелено!
Что ж ты делаешь, подлец?
Брось кайло немедленно!»
Но тут шарахнули запал,
Применили санкции, —
Я упал, и Он упал,
Завалил полстанции…
Ну, скостили нам срока́,
Приписали в органы,
Я живой ещё пока,
Но, как видишь, дёрганный…
Бассан-бассан-бассана,
Бассаната-бассаната!
Лезут в поезд из окна
Бесенята, бесенята…
Отвяжитесь, мертвяки!
К чёрту, ради Бога…
Вечер, поезд, огоньки,
Дальняя дорога…
Глава, написанная в сильном подпитии
и являющаяся авторским отступлением
То-то радости пустомелям,
Темноты своей не стыжусь,
Не могу я быть Птолемеем,
Даже в Энгельсы не гожусь.
Но от вечного бегства в мыле,
Не устройством своим томим,
Вижу — что-то неладно в мире,
Хорошо бы заняться им,
Только век меня держит цепко,
С ходу гасит любой порыв,
И от горести нет рецепта,
Все, что были, — сданы в архив.
И всё-таки я, рискуя прослыть
Шутом, дураком, паяцем,
И ночью, и днём твержу об одном —
Не надо, люди, бояться!
Не бойтесь тюрьмы, не бойтесь сумы,
Не бойтесь мора и глада,
А бойтесь единственно только того,
Кто скажет: «Я знаю, как надо!»
Кто скажет: «Идите, люди, за мной,
Я вас научу, как надо!»
И, рассыпавшись мелким бесом,
И поклявшись вам всем в любви,
Он пройдёт по земле железом
И затопит её в крови.
И наврёт он такие враки,
И такой наплетёт рассказ,
Что не раз тот рассказ в бараке
Вы помянете в горький час.
Слёзы крови не солонее,
Дорогой товар, даровой!
Прёт история — Саломея
С Иоанновой головой.
Земля — зола и вода — смола,
И некуда, вроде, податься,
Неисповедимы дороги зла,
Но не надо, люди, бояться!
Не бойтесь золы, не бойтесь хулы,
Не бойтесь пекла и ада,
А бойтесь единственно только того,
Кто скажет: «Я знаю, как надо!»
Кто скажет: «Всем, кто пойдёт за мной,
Рай на земле — награда».
Потолкавшись в отделе винном,
Подойду к друзьям-алкашам,
При участии половинном
Побеседуем по душам,
Алкаши наблюдают строго,
Чтоб ни капли не пролилось.
«Не встречали — смеются — Бога?»
«Ей же Богу, не привелось».
Пусть пивнуха не лучший случай
Толковать о добре и зле,
Но видали мы этот «лучший»
В белых тапочках, на столе.
Кому «сучок», а кому коньячок,
К начальству — на кой паяться?!
А я всё твержу им, ну как дурачок:
Не надо, братцы, бояться!
И это бред, что проезда нет,
И нельзя входить без доклада,
А бояться-то надо только того,
Кто скажет: «Я знаю, как надо!»
Гоните его! Не верьте ему!
Он врёт! Он не знает — как надо!
Дело явно липовое — всё, как на ладони,
Но пятую неделю долбят допрос,
Следователь-хмурик с утра на валидоле,
Как пророк, подследственный бородой оброс…
. А Мадонна шла по Иудее
В платьице, застиранном до сини,
Шла Она с котомкой за плечами,
С каждым шагом становясь красивей,
С каждым вздохом делаясь печальней,
Шла, платок на голову набросив —
Всех земных страданий средоточье,
И уныло брёл за Ней Иосиф,
Убежавший славой Божий отчим…
Упекли пророка в республику Коми,
А он и перекинься башкою в лебеду.
А следователь-хмурик получил в месткоме
Льготную путёвку на месяц в Теберду…
. А Мадонна шла по Иудее,
Оскользясь на размокшей глине,
Обдирая платье о терновник,
Шла Она и думала о Сыне,
И о смертных горестях сыновьих.
Ах, как ныли ноги у Мадонны,
Как хотелось всхлипнуть по-ребячьи,
А вослед Ей ражие долдоны
Отпускали шутки жеребячьи…
Грянули впоследствии всякие хренации,
Следователь-хмурик на пенсии в Москве,
А справочку с печатью о реабилитации
Выслали в Калинин пророковой вдове…
. А Мадонна шла по Иудее!
И всё легче, тоньше, всё худее
С каждым шагом становилось тело…
А вокруг шумела Иудея
И о мёртвых помнить не хотела.
Но ложились тени на суглинок,
И таились тени в каждой пяди,
Тени всех бутырок и треблинок,
Всех измен, предательств и распятий…
Ср. у Маяковского «Вечер, поле, огоньки, Дальняя дорога…»
Шнуров: «Разговор в вагоне-ресторане». На 100-летии А.Галича
Вечер, поезд, огоньки,
Дальняя дорога.
Дай-ка, братец, мне трески
И водочки немного.
Басан, басан, басана,
Басаната, басаната.
Что с вином, что без вина –
Мне на сердце косовато.
Я седой не по годам
И с ногою высохшей,
Ты слыхал про Магадан?
Не слыхал?! Так выслушай.
А случилось дело так:
Как-то ночью странною
Заявился к нам в барак
Кум со всей охраною.
Я подумал, что конец,
Распрощался матерно.
Малосольный огурец
Кум жевал внимательно.
Скажет слово и поест,
Морда вся в апатии.
«Был, – сказал он, – говны, съезд
Славной нашей партии.
Про Китай и про Лаос
Говорились прения,
Но особо встал вопрос
Про Отца и Гения».
Кум докушал огурец
И закончил с мукою:
«Оказался наш Отец
Не отцом, а сукою. «
Полный, братцы, ататуй!
Панихида с танцами!
И приказано статуй
За ночь снять на станции.
Ты представь – метёт метель,
Темень, стужа адская,
А на Нём – одна шинель
Грубая, солдатская.
И стоит Он напролом,
И летит, как конница,
Я сапог Его – кайлом,
А сапог не колется!
огляделся я вокруг –
Дай-ка, мол, помешкаю!
У статуя губы вдруг
Тронулись усмешкою.
Помню, глуп я был и мал,
Слышал от родителя,
Как родитель мой ломал
Храм Христа-Спасителя.
А это ж Гений всех времён,
Лучший друг навеки!
Все стоим, ревмя ревём,
И вохровцы, и зэки.
Я кайлом по сапогу
Бью, как неприкаянный,
И внезапно сквозь пургу
Слышу голос каменный:
«Был я Вождь вам и Отец,
Сколько мук намелено!
Что ж ты делаешь, подлец?!
Брось кайло немедленно!»
Но тут шарахнули запал,
Применили санкции –
Я упал, и Он упал,
Завалил полстанции.
Ну, скостили нам срока,
Приписали в органы,
Я живой ещё пока,
Но, как видишь, дёрганный.
Басан, басан, басана,
Басаната, басаната!
Лезут в поле из окна
Бесенята, бесенята.
Отвяжитесь, мертвяки!
К чёрту, ради Бога.
Вечер, поезд, огоньки,
Дальняя дорога.
Вечер поле огоньки дальняя
Я седой не по годам
И с ногою высохшей,
Ты слыхал про Магадан?
Не слыхал?! Так выслушай.
А случилось дело так:
Как-то ночью странною
Заявился к нам в барак
Кум со всей охраною.
Я подумал, что конец,
Распрощался матерно.
Малосольный огурец
Кум жевал внимательно.
Скажет слово и поест,
Морда вся в апатии.
«Был, – сказал он, – говны, съезд
Славной нашей партии.
Про Китай и про Лаос
Говорились прения,
Но особо встал вопрос
Про Отца и Гения».
Кум докушал огурец
И закончил с мукою:
«Оказался наш Отец
Не отцом, а сукою. «
Полный, братцы, ататуй!
Панихида с танцами!
И приказано статуй
За ночь снять на станции.
Ты представь – метёт метель,
Темень, стужа адская,
А на Нём – одна шинель
Грубая, солдатская.
И стоит Он напролом,
И летит, как конница,
Я сапог Его – кайлом,
А сапог не колется!
Помню, глуп я был и мал,
Слышал от родителя,
Как родитель мой ломал
Храм Христа-Спасителя.
А это ж Гений всех времён,
Лучший друг навеки!
Все стоим, ревмя ревём,
И вохровцы, и зэки.
Но тут шарахнули запал,
Применили санкции –
Я упал, и Он упал,
Завалил полстанции.
Ну, скостили нам срока,
Приписали в органы,
Я живой ещё пока,
Но, как видишь, дёрганный.
Отвяжитесь, мертвяки!
К чёрту, ради Бога.
Вечер, поезд, огоньки,
Дальняя дорога.