вдовья дорожка на крыше
Вдовья дорожка на крыше
Дорога на Рейншедоу
Но знание это было не из тех, что могут придать отваги и мужества. По крайней мере, не в случае с Люси. Оно сделало её осторожной. Скрытной. Ведь если выкажешь, что обладаешь неким волшебным даром, особенно таким, которым не можешь управлять, значит, ты не такая, как все. А даже семилетние дети понимают, что никому не хочется оказаться по ту сомнительную сторону границы между нормальными и «не такими». Всем нужно чувство принадлежности. Проблема в том, что не важно, как тщательно ты прячешь свой секрет, одно лишь то обстоятельство, что он у тебя есть, отделяет тебя от прочих.
Она так до конца и не поняла, почему волшебство случается и какая череда событий привела к самому первому его появлению, но полагала, что всё началось тем утром, когда Элис проснулась с негнущейся шеей, лихорадкой и ярко-красной сыпью. Мать, увидев свою младшенькую, тут же принялась кричать отцу, чтобы тот вызывал доктора.
Напуганная суматохой в доме, Люси в ночной рубашке сидела на кухонном стуле, а сердечко её бешено колотилось при виде отца, в такой спешке бросившего телефонную трубку, что та выскочила из своего пластикового гнезда.
– Найди свои туфли, Люси. Да побыстрее. – Всегда такой спокойный голос отца сорвался на последнем слове. Лицо его казалось мёртвенно-бледным.
– Мы с мамой повезём Элис в больницу.
– Ты сегодня побудешь с миссис Гейцлер.
При упоминании соседки, вечно оравшей, стоило только Люси проехать на велосипеде по лужайке перед домом этой миссис, девочка запротестовала:
– Не хочу. Она страшная.
– Не сейчас, Люси. – Отец наградил дочку таким взглядом, что у той слова застряли в горле.
Они вышли к машине, и мама забралась на заднее сиденье, держа Элис на руках, словно младенца. Звуки, издаваемые Элис, были настолько пугающими, что Люси, не выдержав, зажала уши руками. Она съёжилась на влажных, прилипающих к ногам виниловых сиденьях в самый что ни на есть тугой комочек. Как только родители высадили Люси у дома миссис Гейцлер, они умчались прочь в такой спешке, что покрышки минивэна пробороздили чёрные полосы на подъездной дорожке.
Когда миссис Гейцлер приказывала Люси ничего не трогать, лицо старой ворчуньи морщилось, как жалюзи. Дом соседки был полон антиквариата. В воздухе витала приятная заплесневелость старинных книг вкупе с резким лимонным запахом полироли для мебели. Было тихо, словно в церкви: ни телевизора на заднем плане, ни музыки, ни голосов или же телефонного трезвона.
Сидя неподвижно на парчовой софе, Люси во все глаза смотрела на бережно устроенный на кофейном столике чайный сервиз. Сервиз был сделан из стекла, подобного которому Люси никогда прежде не видела. Каждая чашечка и блюдце горели разноцветным светом, стекло украшали щедрые золотые мазки в виде цветочков и завитков. Зачарованная тем, как переливались цвета под разными углами, Люси встала на колени на полу и принялась наклонять голову из одной стороны в другую.
Стоявшая в дверях миссис Гейцлер издала негромкий смешок, прозвучавший, как треск кубиков льда, когда в них наливают воду.
– Это художественное стекло, – пояснила она. – Сделано в Чехословакии. Оно хранится в моей семье уже сотни лет.
– А как в нём оказались радуги? – тихонько спросила Люси.
– Растворили в расплавленном стекле краску и металл.
Люси была поражена новым открытием.
– А как плавят стекло?
Но миссис Гейцлер уже наскучила болтовня.
– Дети задают слишком много вопросов, – проворчала она и удалилась на кухню.
Вскоре Люси узнала, как называется то, что случилось с её пятилетней сестричкой. Менингит. Это означало, что домой Элис вернётся очень слабенькой и уставшей, а Люси должна быть хорошей девочкой, помогать ухаживать за ней и не устраивать беспорядка. Ещё это значило, что Люси не должна спорить с Элис и вообще каким-либо образом расстраивать её. «Не сейчас» – фраза, которую чаще всего произносили родители.
Долгое однообразное лето явилось мрачным отступлением от привычной череды детских праздников, ночёвок в палатках и шатких лимонадных стоек. Болезнь превратила Элис в некий центр масс, вокруг которого, подобно нестабильным планетам, вращались по орбитам тревоги остальные члены семьи. За несколько недель, прошедших с тех пор, как Элис вернулась из больницы, в её комнате скопились целые горы новых игрушек и книг. Ей позволяли бегать вокруг стола во время трапезы, не заставляли говорить «пожалуйста» и «спасибо». Но даже съев самый большой кусок торта, или отправляясь спать позже других детей, Элис никогда не была довольна. Для девочки, которая и без того имела слишком много, не существовало такого понятия, как «чересчур».
Маринны жили в Сиэтле, в районе Баллард, издавна населённом скандинавами, промышлявшими ловлей лосося или же трудившимися в консервной промышленности. И хотя по мере того, как Баллард рос и развивался, доля скандинавского населения сокращалась, следы местного наследия сохранились в изобилии повсеместно. Мама Люси готовила по рецептам, доставшимся ей от скандинавских предков. гравлакс, маринованный в соли, сахаре и укропе лосось. жареные свиные рулеты с начинкой из чернослива с имбирём. или крумкаке, вафельное печенье с кардамоном, свёрнутое в идеальные конусы с помощью деревянных ложек. Люси любила помогать матери на кухне, особенно потому что Элис не интересовалась готовкой и никогда не мешала им.
Лето перетекло в прохладную осень, начались занятия в школе, а ситуация в доме по всем признакам не менялась. Элис вновь почувствовала себя здоровой, но семья по-прежнему продолжала жить, руководствуясь выработанными во время ее болезни принципами: Не расстраивай её. Дай ей то, чего она хочет. Стоило Люси пожаловаться, как мать тут же резко обрывала её в манере, которой за ней никогда не водилось прежде.
– Как не стыдно завидовать. Твоя сестра чуть не умерла. Ей было ужасно больно. А тебе очень, очень и очень повезло, что не довелось пройти через то, что пережила она.
Чувство вины потом ещё долго не отпускало Люси, разгораясь раз за разом, подобно устойчивой лихорадке. До тех пор, пока мама так жёстко не заговорила с ней, Люси не удавалось распознать надоедливое чувство, натягивающее внутренности не хуже струн на скрипке. Это была ревность. И пусть Люси не знала, как избавиться от этого чувства, однако понимала, что не должна даже заговаривать о нём.
Между тем Люси ничего не оставалось делать, кроме как ждать, пока всё не станет, как прежде. Правда, она так и не дождалась. И пускай мама повторяла, что любит обеих дочерей одинаково, просто по-разному выражает свою любовь, Люси не переставала думать, что способ, каким мама выражает любовь к Элис, кажется куда лучше.
Люси обожала маму, которая всегда придумывала интересные занятия в дождливый день, и никогда не возражала, если Люси хотелось поиграть в переодевания с туфлями на шпильках в её гардеробной. Однако, вся мамина игривость, казалось, начала сходить на нет, уступая место некой загадочной грусти. Порой Люси заходила в комнату и обнаруживала, что мать с отсутствующим видом безучастно глядит в какую-то неподвижную точку на стене.
Иногда по утрам Люси на цыпочках прокрадывалась в родительскую спальню и забиралась к маме в постель, и они лежали, обнявшись, пока холод в босых ножках не растворялся под теплыми одеялами. Отца раздражало, когда он обнаруживал Люси в их кровати, и он принимался ворчать, чтобы та возвращалась к себе в комнату.
Самые интереснейшие архитектурные элементы, дошедшие до нашего времени
Современные дизайнеры и архитекторы умеют удивлять. Но стоит признать, что многие архитектурные элементы зданий, которые сохранились с глубокой древности, сегодня выглядят не менее интересно и интригующе. К тому же многие из них имеют интересную историю.
1. Окна для ведьм
Окна для ведьм — окна, которые размещены под углом в 45 градусов, по отношению к стенам дома или же в двухскатной торцевой стене дома. Учитывая, что эти окна находятся по диагонали к стенке дома и крыше, предполагалось, что «ведьмины окна» делали подобным образом из-за холодных зим в Вермонте (где они наиболее популярны), так как большинство традиционных окон пропускали слишком много холода в зимний период. Любопытное название «ведьмины окна» происходит от суеверий, что ведьмы не могли залетать внутрь домов через эти окна (ибо якобы они летали только по прямой).
2. Вдовьи площадки
Вдовьи площадки на крышах.
Вдовьи площадки — небольшие платформы на крыше домов, с которых открываются замечательные виды на окрестности. Согласно легенд, эти площадки когда-то делали себе на домах верные жены моряков, которые стояли или сидели на этих платформах, смотря в сторону горизонта на море и ожидая своих мужей-моряков. Тем не менее, на то время многие из моряков гибли в море, отсюда и произошло название «вдовьи площадки».
Некоторые говорят, что эти площадки также использовались морскими торговцами, которые после получения уведомления о прибывающем корабле забирались на вершину крыши, чтобы подтвердить, что их судно благополучно вернулось на берег. Большинство историков, однако, утверждает, что эти площадки на крыше использовались только во время чистки дымоходов.
3. Картуши
Так выглядит картуш.
Картуш — архитектурная конструкция, которая стала популярной в 16-18 веках. Представляет оно собой мотив в виде полуразвернутого (часто с надорванными либо надрезанными краями) свитка. Некоторые говорят, что картущ развился из упрощенных овальных рамок (которые носили одноименное название), используемых для обозначения царских имен в Древнем Египте. В средние же века, когда у улиц не было никаких названий или номеров, а многие люди были неграмотными, картуши помогали определять нужные дома. Многие картуши были украшены знаками или рельефами, которые отражали профессию жильца или его социальный статус.
4. Фальш-двери
Фальш-двери были общепринятыми архитектурными элементами в египетских гробницах, этрусских гробницах и римских виллах. В Египте они были также известны как «Двери Ka», поскольку они позволяли «Ka», элементу души, взаимодействовать с миром живых, проходя через эту дверь. В древней Этрурии ложные двери также нередко встречались в гробницах.
Некоторые современные историки утверждают, что они использовались как дверь в самой гробнице, другие утверждают, что они были дверьми в потусторонний мир, а третьи считают, что эти двери просто обозначали место, где семья должна вырезать дверь в случае расширения гробницы. В древних римских виллах ложные двери часто делали напротив настоящей двери и окрашивали в тот же цвет, чтобы достигнуть симметрии и сделать комнату кажущейся больше, чем она есть на самом деле.
5. Двери дьявола
В древних церквях северную дверь часто называли «дверью дьявола». Большинство подобных дверей в существующих церквях были построены еще в донорманнские времена до 12-го века. Сегодня почти все эти древние двери заблокированы или замурованы по неизвестным причинам, хотя это могло бы быть сделано, чтобы подавить широко распространенные суеверия о дьяволе.
Некоторые говорят, что северная дверь была использована языческим населением для входа в церковь (если быть точнее, в то место, где было старое место языческого поклонения). Т.е., это было по сути примирением между христианством и старыми религиями. Другие утверждают, что когда ребенка крестили и при этом изгоняли дух дьявола, то северную дверь приоткрывали на короткое время, чтобы позволить изгнанному духу бежать. После этого ее закрывали, чтобы не позволить дьяволу вернуться назад.
6. Отверстия для жрецов
Отверстия для жрецов.
Когда первые иезуиты прибыли в Англию, парламент постановил, что обращать английский народ в католичество является незаконным. Позже католическим священникам полностью запретили въезд в Англию, а тех, кого ловили в этой стране, строго наказывали. «Охотники на жрецов» рыскали по всей стране, собирая информацию и определяя местонахождение католических священников.
Поэтому, во многих католических семьях строили тайные входы для священников. «Отверстия для жрецов» строили в каминах, чердаках и лестничных клетках и, как правило, они были очень маленькими. Иногда священники погибали в этих тайниках от недостатка пищи или кислорода.
7. Молоток святилища
Вот такая дверная ручка.
Молоток или кольцо святилища — дверная ручка, которой можно было постучать в дверь христианской церкви. Иногда это было простое металлическое кольцо, в других случаях его искусно украшали. В соответствии с церковными законами средневековья, если человек, который совершил убийство в целях самообороны или сумел бежать из тюрьмы, коснулся святилища молоточком, то он считался полностью иммунным от ареста. В святилище подобные люди могли либо получить убежище, либо отсрочку, чтобы прийти к соглашению со своими врагами или планировать свой побег.
8. Таблички на домах басков
Таблички на домах басков.
В большинстве традиционных баскских домов кусок притолоки свисал над входной дверью. На этой части обычно вырезали имена первых владельцев дома, а также дату, когда дом был построен или отремонтирован. Иногда также на табличке над дверью делали резные фигурки, которые включали название дома и определенные символы, такие баскский крест, который символизировал Солнце.
9. Винтовые лестницы
В средневековые времена в замках часто были винтовые лестницы, ведущие наверх, по которым нужно было подниматься по часовой стрелке (т. е., вверх-вправо). Так было сделано с целью обороны замка: большинство людей являются праворукими и им попросту неудобно фехтовать при подъеме по подобной лестнице. У защитников же был больший диапазон движений и преимущество высоты.
У таких лестниц не было перил, чтобы атакующих было легче столкнуть вниз. Ступени лестницы также были специально разработаны (они имели разную высоту и ширину), чтобы как можно больше осложнить жизнь людям, штурмующим замок.
10. Отверстия для убийства
Отверстия для убийства
Со временем были разработаны машикули. Они были похожи на отверстия для убийства, но предоставляли защитникам лучшую позицию, давая им возможность атаковать сверху.
Вдовья дорожка на крыше
Меня зовут Хлоя Сандерс. Мне пятнадцать лет, и я ужасно хотела бы стать обычным подростком. К сожалению, девочку-подростка, умеющую поднять мертвеца одним мановением руки, обычной не назовешь.
Узнайте конец трилогии в заключительной книге серии «Темные силы». И не волнуйтесь, расплата придет для всех.
После четырех ночей в бегах я наконец была в безопасности и рухнула в кровать наслаждаться глубоким мертвецким сном… пока мертвые не решили разбудить меня. Сначала в сон проник смех и вытащил меня из царства Морфея. Как только я приподнялась на локтях, моргая и пытаясь вспомнить, где нахожусь, вокруг меня зазмеился едва разборчивый шепот.
Я потерла глаза и зевнула. Через шторы просвечивался тусклый серый свет. В комнате царила тишина и безмолвие. Никаких привидений, слава богу. За последние несколько дней мне хватило их на всю жизнь.
Я подпрыгнула от скрипа по стеклу. В последние дни любой стук ветки об окно чудился мне зомби, желающим залезть в дом.
Я подошла к окну и отдернула занавеску. К дому мы подъехали почти на рассвете, и я знала, что сейчас по крайней мере уже позднее утро, но туман снаружи был таким густым, что ничего не различить. Я наклонилась вперед, прижимая нос к холодному стеклу.
По окну пробежал жук, и я подпрыгнула от страха. За спиной раздался смех.
Я обернулась, но Тори до сих пор лежала в кровати, постанывая во сне. Одеяло сброшено и стянуто под бок, темные волосы разметаны по подушке.
Я покосилась влево, стараясь поймать мерцание привидения, но увидела лишь нечеткое очертание руки.
– Ищешь кого-то, маленькая некро?
В ответ мне лишь хихикнули – такой смешок каждая пятнадцатилетняя девушка слышала миллион раз от придурков–пацанов.
Я фыркнула и пошла к кровати.
– Нет? – Его голос скользил около меня. – Ха! А мне казалось, ты хочешь узнать больше об Эдисон Груп, эксперименте «Генезис», докторе Дэвидоффе…
Четверо из нас: Тори, Дерек, Саймон и я, – убежали от Эдисон Груп после того как узнали, что мы подопытные в проекте «Генезис», эксперименте по генетическому модифицированию людей со сверхспособностями. Моя тетя, доктор Лорен, работала на них, но предала своих коллег и помогла нам бежать. Теперь она томилась у них в плену. По крайней мере я на это надеялась. Прошлой ночью Эдисон Груп выследила нас, и мне попыталось помочь одно привидение… дух, который выглядело в точности как тетя Лорен.
Предположительно, мы в безопасности, находясь в доме, который принадлежит противникам эксперимента. И вот теперь здесь объявилось привидение-подросток, которое знает о проекте? Я не прогнала его, хотя соблазн был велик.
Вместо этого я сказала:
– Так ты у нас маленькая властолюбивая некромантка? – Его голос струился позади. – Хочешь убедиться, сексуален ли у меня не только голос?
Я закрыла глаза, представляя расплывчатый силуэт парня, и мысленно потянула. Он начал материализовываться – темно-русый мальчишка, примерно шестнадцати-семнадцати лет, ничего особенного, но льстивая улыбка так и говорила, что он мнит о себе невесть что. Я все еще могла смотреть сквозь него, словно через голограмму, так что я закрыла глаза, чтобы еще раз потянуть.
– Чего ты хочешь? – спросила я.
Он зашептал мне на ухо:
– Узнать тебя поближе. Но не здесь. Ты можешь разбудить свою подругу. Она мила, но не в моем вкусе. – Его голос двинулся к двери. – Я знаю, где мы можем поговорить наедине.
Ага, отлично. Он действительно думает, что я только вчера начала говорить с привидениями. Ну, почти – фактически две недели назад. Но я уже знала, что есть привидения, которые хотят помочь или поговорить, а есть те, что готовы на малейшую пакость, лишь бы скрасить себе загробную жизнь. И этот парень принадлежал к последнему типу.
Но все же… если он действительно подопытный в эксперименте Эдисон Груп и предположительно умер в этом доме, то мне нужно узнать, что с ним произошло. Но нужно прикрытие. Тори не имела достаточно опыта в общении с привидениями, к тому же она последняя к кому я обращусь за поддержкой.
Я вышла за привидением в коридор, но остановилась у двери Саймона и Дерека.
– Нет, нет, – сказал призрак. – Тебе нельзя брать парня с собой.
– Пошли, некромантка. Мое предложение не вечно.
«Ты же знаешь, что это ловушка, Хлоя».
Да, но я должна узнать грозит ли нам здесь опасность. Я решила продолжить наше общение с крайней осторожностью. Мой внутренний голос не стал спорить, и я сочла это хорошим знаком.
В общем, я пошла за призраком.
Идя за голосом по коридору, у меня возникло странное чувство, будто я как раз в таком фильме, пойманная в бесконечный узкий коридор с закрытыми дверями, пока не показывается лестница… ведущая наверх.
Так призрак ведет меня в темный жуткий чердак? Видимо, я не единственная насмотрелась фильмов ужасов.
Я поднялась за призраком по лестнице. Она вела к площадке с двумя дверьми. Я остановилась. Призрачная рука прошла сквозь дверь, маня не останавливаться. Я взяла минутку, чтобы отдышаться. Как бы ни было там темно, я не могла позволить парню увидеть мой страх.
Приготовившись, я схватила ручку и…
Дверь оказалась заперта. Я повернула задвижку. Еще один глубокий вдох, еще секунда подготовки, я распахнула дверь и вышла на…
Порыв холодного воздуха сбил меня с ног. Я моргнула. Впереди клубился туман.
Онлайн чтение книги Зима тревоги нашей The Winter of Our Discontent
Глава III
Моя жена, моя Мэри засыпает сразу, как будто за ней захлопнулась дверь. Я часто смотрю на нее с завистью. С минуту она возится под одеялом, словно прилаживаясь к кокону, обвившему ее грациозное тело. Потом глубоко вздыхает, и к концу вздоха глаза у нее уже закрыты, а на губах безмятежная и загадочная улыбка греческого божества. Так она и спит всю ночь, улыбаясь, и во сне мурлычет, не похрапывает, а именно мурлычет, как котенок. Вдруг ее бросает в жар, так что я даже ощущаю это, лежа рядом, но в следующее мгновение все прошло и она уже где-то далеко-далеко. Я не знаю где. Она уверяет, что никогда не видит снов. Этого не может быть, конечно. Просто сны не тревожат ее или тревожат так сильно, что она забывает их до того, как проснется. Она любит спать, и сон ей дается без усилий. Не то что я. Я всегда борюсь со сном, как бы отчаянно ни хотелось мне уснуть.
Я думаю, дело тут вот в чем: моя Мэри убеждена, что будет жить вечно, что ступит из этой жизни в другую так же легко и просто, как сейчас переходит от ночи к дню. Она верит в это подобно тому, как дышит, естественно, не размышляя. И потому ей некуда спешить, можно и спать, и отдыхать, и вовсе выключиться на время из существования.
А я весь, до мозга костей, пропитан сознанием, что рано или поздно моей жизни придет конец, и потому я гоню от себя сон, хотя в то же время жажду его, пускаюсь даже на всякие уловки, чтобы уснуть. И засыпаю я всегда с болью, с мучением. Я знаю это, потому что мне случалось просыпаться через секунду, еще чувствуя себя оглушенным, как от удара. И даже во сне я не знаю покоя. Меня одолевают все те же дневные заботы, только в искаженной форме — точно хоровод ряженых, в звериных масках и с рогами.
Я трачу на сон гораздо меньше времени, чем Мэри. Она говорит, что у нее потребность много спать, и я соглашаюсь, что у меня такой потребности нет, хотя на самом деле я в этом далеко не уверен. В каждом организме заложен известный запас жизненной энергии — конечно, пополняемый за счет пищи. Есть люди, которые свой запас расходуют быстро, вроде того как иной ребенок спешит разгрызть и проглотить леденец, а другие делают это не торопясь. И всегда находится какая-нибудь девчушка, которая еще только разворачивает леденец, когда торопыги о нем и думать забыли. Моя Мэри, вероятно, будет жить гораздо дольше меня. Она приберегает часть своей энергии на потом. Факт, что женщины живут дольше мужчин.
Мне всегда не по себе в Страстную пятницу. Еще в детские годы у меня сжималось сердце, когда я думал — не о крестных муках, нет, но о нестерпимом одиночестве Распятого. И до сих пор я не освободился от тоски, которую поселяли во мне слова Матфея, сухо отщелкиваемые голосом моей тетушки Деборы из Новой Англии.
Нынешний год тоска особенно сильна. Невольно ведь переносишь все на себя, и кажется, это о тебе идет речь. Сегодня Марулло раскрыл передо мной тайны бизнеса, и я только впервые понял многое. А вслед за тем мне впервые предложили взятку. Это даже смешно сказать, в моем-то возрасте, но я, право, не припомню другого такого случая. Потом еще Марджи Янг-Хант. Добро или зло у нее на уме? Что ей нужно от меня? Не зря ведь она посулила мне что-то и требует, чтобы я не отказывался от своей судьбы, иначе мне плохо будет. Может ли человек сам надумать свою жизнь или он должен просто жить, как живется?
Много ночей я провел не смыкая глаз, под сонное мурлыканье моей Мэри. Когда долго глядишь в темноту, перед глазами начинают расплываться красные пятна и время тянется бесконечно. Мэри так любит спать, что я всегда стараюсь оберегать ее сон, даже когда у меня словно электрический ток бежит по коже. Стоит мне спустить ноги с кровати, она тотчас же просыпается. Ее это пугает. Она знает только одно объяснение бессонницы — болезнь, и если я не сплю, ей кажется, что я болен.
Но в эту ночь меня так и тянуло встать и выйти из дому. Мэри тихо мурлыкала, и на ее губах, как всегда, играла та архаическая улыбка. Может быть, ей снилась удача, снилось богатство, ожидавшее меня впереди. Мэри не чужда гордыни.
Странное дело, почему вдруг человек уговаривает себя, что в определенном месте ему думается лучше. У меня есть такое место. С давних времен есть, хотя, по правде сказать, я не так уж много думаю, когда бываю там, больше отдаюсь чувствам, переживаниям, воспоминаниям. Это мое тайное убежище — у каждого, верно, есть такое, только никто в этом не признается.
Осторожным, крадущимся движением скорей разбудишь спящего, чем нормальным и естественным. Кроме того, я убежден, что во сне люди могут проникать в чужие мысли. Я стал внушать себе, что мне нужно в уборную, и, когда это удалось, поднялся и вышел. А из уборной я потихоньку спустился вниз, захватив с собой одежду, и в кухне оделся.
Мэри часто винит меня в том, что я болею душой за несуществующие чужие беды. Может быть, она и права, но мне вдруг представилось, как она просыпается и, не найдя меня ни в спальне, ни в кухне, ходит в испуге по всему дому. Я взял карандаш и написал на листке из книги домашних расходов: «Родная, мне не спалось, и я решил пройтись. Скоро вернусь». Листок я положил на середину стола, так чтобы он сразу бросился ей в глаза, как только она включит свет в кухне.
Потом я отворил кухонную дверь и потянул носом воздух. Было холодно, пахло морозным инеем. Я поднял воротник пальто и надвинул на уши вязаную матросскую шапку. Электрические часы в кухне жужжали. Они показывали без четверти три. Значит, почти четыре часа я лежал и смотрел, как расплываются в темноте красные пятна.
Наш Нью-Бэйтаун — красивый город, старый город, один из первых в Америке, заслуживших название города. Его основатели, в том числе мои предки, были, наверно, сыновьями тех буйных, шальных, вероломных стяжателей-моряков, что при Елизавете смущали покой Европы, при Кромвеле хозяйничали в Вест-Индии и наконец, заручившись грамотами вернувшегося на престол Карла Стюарта, свили гнездо на северном побережье. Они с успехом сочетали в себе пиратов и пуритан, которые, если разобраться поглубже, не так уж сильно отличались друг от друга. И те и другие были нетерпимы к противникам, и те и другие зарились на чужое добро. Их союз породил выносливое, крепкое обезьянье племя. Обо всем этом я знаю из рассказов отца. Он был большой любитель семейной истории, а я замечал, что любители семейной истории редко обладают качествами предков, которыми они гордятся. Мой отец был добрый, мягкий человек, весьма начитанный и весьма непрактичный, простак с редкими проблесками мудрости. В одиночку он ухитрился растерять почти все, что за несколько столетий накопили Хоули и Аллены: землю, деньги, положение, перспективы, — все, за исключением имени; впрочем, только именем он и дорожил. Отец любил просвещать меня насчет того, что он называл «наследием поколений». Поэтому мне так много известно о наших предках. И поэтому же, должно быть, я теперь служу продавцом в лавке бакалейщика-сицилийца, в квартале, который некогда весь принадлежал семейству Хоули. Я хотел бы не принимать этого к сердцу, но не могу. Не кризис, не тяжелые времена сокрушили нас.
Все это не пришло бы мне сейчас в голову, не скажи я, что Нью-Бэйтаун красивый город. Я пошел по Вязовой не налево, а направо и очень скоро очутился на улице Порлок, которая тянется почти параллельно Главной. Крошка Вилли, наш толстяк полицейский, наверняка дремлет сейчас в полицейской машине где-нибудь посреди Главной улицы, а у меня нет ни малейшего желания вступать с ним в беседу. «Откуда так поздно, Ит? Уж не завели ли вы себе красотку?» Крошке Вилли скучно, и он любит поговорить с прохожим, а потом порассказать другим, о чем был разговор. Немало досадных сплетен пошло гулять по городу только из-за того, что Крошка Вилли скучает на ночном дежурстве. Полицейского, который дежурит днем, зовут Стонуолл Джексон Смит. Это не прозвище. Так его нарекли при крещении — Стонуолл Джексон, [6] «Твердокаменный Джексон» (англ.) — прозвище Томаса Джонатана Джексона, генерала армии южан в Гражданскую войну в США. и теперь уж его не спутаешь с каким-нибудь другим Смитом. Не знаю почему, но если в городе двое полицейских, то они всегда полная противоположность один другому. Стони Смит, если вы его спросите, какой сегодня день, ответит вам только разве на суде под присягой. Смит — главная полицейская власть в городе, он предан делу, в курсе всех новейших методов и прошел специальную школу ФБР в Вашингтоне. На мой взгляд, это образец полицейского: высокий, молчаливый, глаза посверкивают, точно кусочки металла. Всякому, кто замышляет преступление, я бы посоветовал держаться подальше от Стони.
Все это не пришло бы мне в голову, не сверни я к Порлоку, чтобы избежать встречи с Крошкой Вилли. Порлок — улица, где стоят самые красивые дома в Нью-Бэйтауне. Дело в том, что в начале девятнадцатого столетия у нас тут было больше сотни китобойных судов. Проплавав год-два где-нибудь в Антарктиде или Южно-Китайском море, эти суда возвращались с ценнейшим грузом китового жира. А так как по дороге им случалось заходить в чужеземные гавани, то, кроме груза, они привозили заморские диковины и заморские идеи. Вот почему в домах на Порлоке так много китайских вещиц. К тому же некоторые из этих старых шкиперов-судовладельцев обладали хорошим вкусом. Денег у них было много, и, собираясь строить дом, они выписывали архитекторов из Англии. Вот почему на улице Порлок так чувствуется влияние Роберта Адама и архитектуры классицизма. Такова была тогдашняя мода в Англии. Но наряду с полуциркульными окнами, каннелюрами и дорическими колоннами в каждом доме непременно имелась «вдовья дорожка» на крыше, откуда, по идее, верные жены могли всматриваться в даль, ожидая возвращения кораблей. Иногда, возможно, так и бывало. Но, Хоули, а также Филлипсы, Элгары и Бейкеры — более старые семьи. Все они как жили, так и живут на Вязовой, в домах так называемого раннего американского стиля, с островерхими крышами и обшивкой из корабельного теса. И наш дом, старый дом Хоули, тоже такой. А кругом растут исполинские вязы, которым столько же лет, сколько и домам.
На Порлоке сохранились газовые фонари, только в них теперь вставлены электрические лампочки. Летом сюда съезжаются туристы полюбоваться городской архитектурой, вдохнуть, как они выражаются, «аромат старины». А разве только старина обладает приятным ароматом?
Не помню уже, при каких обстоятельствах Хоули породнились с вермонтскими Алленами. Это произошло вскоре после революции 1776 года. При желании было бы нетрудно проверить. Среди бумаг на чердаке наверняка есть какие-нибудь свидетельства на этот счет. Когда умер мой отец, Мэри уже была по горло сыта историей семейства Хоули, и я вполне сочувственно отнесся к ее предложению снести все бумаги на чердак. Чужая семейная история не так уж занимательна. Мэри даже не уроженка Нью-Бэйтауна. Ее родные ирландского происхождения, но не католики. Последнее обстоятельство она всегда подчеркивает. Мы ольстерцы, говорит она. Сюда она приехала из Бостона.
Впрочем, нет. Я привез ее из Бостона — это будет вернее. Так ясно, будто это происходит сейчас, вижу нас обоих: пугливый, нервничающий младший лейтенант Хоули в трехдневном отпуске и милая, трогательная, розовая и душистая девочка, вдвойне прелестная благодаря юности и войне. Как серьезны, как неумолимо серьезны мы были! Меня убьют, а она всю жизнь будет верна памяти павшего героя. Все точно так же, как еще у миллионов оливковых мундиров и пестрых ситцевых платьев. И все легко могло кончиться обычной отставкой: «Милый Джон…» — и так далее. Но Мэри и в самом деле оказалась верна своему герою. Ее письма — голубые конверты, синие чернила, круглый четкий почерк — с трогательной неизменностью следовали за мной всюду; вся моя рота узнавала их издали, и все почему-то радовались за меня. Даже если бы я не собирался жениться на Мэри, ее постоянство заставило бы меня сделать это во славу вековечной мечты о прекрасных и верных женщинах.
Она не изменилась и тогда, когда пришлось оторваться от родной ирландско-бостонской почвы ради старого дома Хоули на Вязовой улице. Ее ничто не могло изменить — ни постепенный упадок в моих делах, ни рождение детей, ни беспросветность нашего теперешнего существования, с тех пор как я тяну лямку продавца в бакалейной лавке. Она из тех, кто умеет терпеливо ждать, я это знаю. Но сейчас, мне кажется, и ее долготерпение стало понемножку иссякать. Никогда прежде она ничем не выдавала своих сокровенных желаний, потому что моя Мэри по натуре не способна к насмешкам или презрительным упрекам. Ни при каких житейских передрягах она не опускала головы. И если в ней иногда прорывается горечь, это оттого и странно, что непривычно. Как быстро бегут ночью мысли под скрип шагов на заиндевелой мостовой.
Совсем не нужно прятаться от людей, если бродишь по нью-бэйтаунским улицам в предрассветный час. Только Крошка Вилли не преминул бы отпустить шуточку на этот счет, всякий же другой, повстречавшись со мной в три часа утра неподалеку от залива, решит, что я иду к своим удочкам, и тут же про меня забудет. Известно, что у рыболовов свои секреты, оберегаемые порой не менее ревниво, чем домашние рецепты, и к таким вещам все относятся с полным уважением.
При свете уличных фонарей газоны и тротуары, выбеленные изморозью, искрились, словно россыпь мелких алмазов. На таком тротуаре отпечатываются следы ног, а впереди никаких следов не было видно. Я с детства испытываю своеобразное волнение перед свежим покровом снега или инея. Точно вступаешь в какой-то новый мир, и всего тебя пронизывает радость открытия, первого соприкосновения с чем-то чистым, нетронутым, неоскверненным. Всегдашние ночные бродяги кошки не любят ходить по дорогам, покрытым изморозью. Помню, я как-то на пари ступил на такую дорогу босиком, и мне точно обожгло подошвы ног. Но сейчас, в галошах и теплых носках, я смело пятнал сверкающую целину.
Там, где Порлок пересекает Торки, сразу за велосипедным заводом, что выходит на улицу Хикс, целина была исчерчена длинными заплетающимися следами. Дэнни Тейлор, беспокойный непоседливый дух, всегда влекущийся туда, где его нет, и снова туда, где его нет. Дэнни, городской пьянчуга. В каждом городе такой есть. Дэнни Тейлор — столько голов сокрушенно покачиваются ему вслед: из хорошей семьи, из старинной семьи, последний в роду, с образованием. Кажется, у него были какие-то неприятности в Военно-морском училище? Так пора б уже выправиться. Он себя загубит пьянством, и это недопустимо, ведь Дэнни — джентльмен. Подумать только, попрошайничает ради выпивки. Счастье, что его родители этого не видят. Позор свел бы их в могилу — впрочем, они давно уже в могиле. Но так говорят в Нью-Бэйтауне.
Дэнни — моя мука и боль; мало того, меня за него совесть мучает. Я должен был помочь ему. Я и пытался, да разве он дастся. Дэнни мне все равно что брат родной, мы с ним вместе выросли, одних лет, рост, сила — все у нас было одинаковое. Может быть, оттого меня и мучает совесть: ведь я сторож брату моему, а уберечь его не смог. Тут уж сколько ни оправдывайся перед собой, никакие доводы не помогут, даже самые резонные. Семья Тейлоров такая же старинная, как семья Хоули или Бейкеров. Во всех моих воспоминаниях о детстве, о пикниках, играх, посещениях цирка, рождественских праздниках Дэнни неотделим от меня, как моя собственная правая рука. Может быть, если бы мы и дальше учились вместе, с ним бы не стряслась беда. Но я уехал в Гарвард — преуспевал в языках, постигал всю прелесть гуманитарных наук, наслаждался древним, прекрасным, неведомым, вбирал в себя книжную премудрость, которая оказалась мне вовсе ни к чему в бакалейной лавке. И всегда жалел, что на этом увлекательном, ярком пути со мной рядом нет Дэнни. Но Дэнни ждала карьера моряка. Вакансия в Военно-морском училище была задумана, исхлопотана, закреплена и обеспечена ему, еще когда мы бегали в коротких штанишках. Его отец не забывал напоминать об этом каждому вновь избранному от нас конгрессмену.
Три года отличных успехов, а потом — исключение. Говорят, это убило его родителей, во всяком случае это почти убило самого Дэнни. Осталась лишь тень его — жалкий горемыка, полуночник-горемыка, выпрашивающий мелочь, чтобы прополоскать мозги. Так он и бродит всю ночь до рассвета по городским улицам, понурый, одинокий, едва передвигая ноги. Когда он просит у вас четвертак, чтобы прополоскать мозги, глаза его молят о прощении, которого он у самого себя не находит. Ночует он в хибарке на заброшенной судоверфи, когда-то принадлежавшей Уилбурам. Я нагнулся, стараясь определить по следам, домой он шел или из дому. Похоже было, что он бродит где-то в городе и может в любую минуту попасться мне навстречу. Едва ли Крошка Вилли вздумает засадить его за решетку. Что толку?
Я шел не наудачу, а в определенное место. Об этом месте я думал, видел его, чувствовал его запах, еще лежа в постели. Старая гавань теперь в запустении. После того как построили городской мол и соорудили волнорез, старый рейд, защищенный острым клыком Троицына рифа, занесло илом и песком, и он совсем обмелел. И нет больше ни стапелей, ни мостков, ни пакгаузов, где династии бондарей мастерили бочки для китового жира, нет и длинных причалов, над которыми высились бушприты китобойных судов, украшенные причудливыми резными фигурами. Это были по большей части трехмачтовики с прямыми парусами, устойчивые, крепкие корабли, рассчитанные на долгие годы плавания в любую погоду. На задней мачте крепилась и контра-бизань; бом-кливер был выносной, а двойной мартин-гик служил в то же время шпринтовым гафелем.
У меня есть гравюра, изображающая Старую гавань, битком набитую кораблями, есть несколько выцветших дагерротипов, но они мне, в сущности, не нужны. Я хорошо знаю и гавань и корабли. Мой дед все это рисовал передо мной своей тростью, сделанной из бивня нарвала, и вдалбливал мне терминологию, постукивая при каждом названии по обломку сваи, уцелевшему от того, что некогда было причалом Хоули. Мой дед, неистовый старик с седой шкиперской бородкой. Я любил его до боли.
— Ну, — командовал он голосом, который с мостика был слышен без рупора. — Отвечай парусное вооружение корабля. Только отвечай так, чтобы слышно было. Терпеть не могу, когда бормочут себе под нос.
И я отвечал, стараясь гаркать как можно громче, а нарваловая трость припечатывала стуком каждый мой ответ.
— Бом-кливер, — гаркал я (стук!), — малый кливер (стук!), средний кливер, кливер (стук! стук!).
— Фор-трюмсель, фор-бом-брамсель, фор-брамсель, верхний брамсель, нижний брамсель! — И всякий раз: стук!
С годами он стал иногда утомляться.
— Стоп! — командовал он, прежде чем я успевал покончить с гротами. — Переходи к бизаням. Громче!
— Есть, сэр. Крюйс-трюмсель, крюйс-брамсель, крюйс-брамстаксель, бегин-рей!