страницы истории советского периода гулаг пинега
Встань и иди!
– А вот еще, смотрите, смотрите! – Галина Александровна Данилова по очереди раскладывает передо мной приданое из «бабушкиного сундука» – три огромных полиэтиленовых пакета, притащенные откуда-то с антресолей. Домотканые полотенца конца XIX века с кружевной отделкой, нижние юбки, сарафаны слой за слоем ложатся на спинку дивана – все грубое, тяжелое, сероватого цвета, иногда с толстой красной вышивкой, даже не представить, как это можно было носить. Ни один узор не повторяется! Я чувствую себя как в настоящем музее, где я один-единственный посетитель.
Потом вдруг откуда-то возникает толстенная папка, обыкновенный скоросшиватель с файлами А4, – файлов там больше ста: таблицы, схемы, даты, фотографии, вырезки из газет… Это подробнейшая родословная (с 1678 года!) Галины Александровны. Я спрашиваю: а дети-внуки-то знают? Нет, говорит, сейчас им не до того, но пусть лежит.
Чтобы собрать все эти документы, приходилось ездить в архив, в «Город» – так жители Пинеги называют Архангельск. «Уехали в Город» – это обычно про детей, перебравшихся в Архангельск насовсем. До распада Советского Союза населенные пункты Архангельской области связывала местная авиация, за пару рублей слетать за морошкой тогда было обычным делом, сейчас от тех аэропортов остались разве что топонимы. В конце 2000-х была закончена прокладка трассы Архангельск – Мезень, на деле обычная грунтовка, которая становится непроезжей в весеннее половодье.
Общественного транспорта не существует в принципе: ни автобусов, ни остановок, ни тем более расписания. Всем заправляют частные перевозчики, и место в маршрутке из Архангельска в Пинегу и обратно надо бронировать по номерам мобильников, известным только местным жителям.
Галину Александровну в Пинеге знают все, да и немудрено: в когда-то богатом купеческом северном городе сейчас осталось всего-то около двух тысяч жителей, к тому же Галина Александровна всю жизнь проработала в единственной городской школе, сначала учителем, а потом, уже на пенсии, библиотекарем. М аленькая, щуплая, она собрала множество материалов и экспонатов для пинежского краеведческого музея и даже умудрилась притащить из Красного Бора выпиленную часть стены лагерного деревянного барака с зарешеченным окошком!
С детства Галина Александровна слышала «Кулойлаг, Кулойлаг» и воспринимала его на слух точно так же, как и все: обычное название местности в паре десятков километров от Пинеги. И только в конце 80-х до нее по-настоящему дошел страшный смысл этого слова. Ее девиз – «Встань и иди, иди и сделай!». И Галина Александровна стала собирать информацию о Кулойлаге: разговаривала с очевидцами и с их родственниками, в том числе и с бывшими сидельцами, и с бывшими охранниками, записывала все в полевые дневники (она показывала мне сохранившиеся до сих пор пухлые растрепанные школьные тетрадки с выгоревшими обложками и многочисленными вклеенными листами), облазила леса, где на тот момент еще сохранялись лагерные постройки: бараки, вышки, заборы, тюрьмы, бани, кухни. Сейчас жалеет, что не догадывалась тогда брать с собой «Смену», и поэтому вместо фотографий ее книжки большей частью проиллюстрированы рисунками и схемами. Зато карты – ее стихия: по специальности Галина Александровна учитель биологии и географии. Ловко извлекает она из тумбочки и прямо на полу разворачивает рулоны кальки, на которую нанесены реки, названия деревень и места расположения лагпунктов Кулойлага.
Компьютер и сканер Галина Александровна купила в Городе в 2006 году перед окончательным выходом на пенсию, с последних отпускных, а в 2008 году была издана ее первая книга под названием «Пинега» – с картами, рисунками и рассказами очевидцев о Кулойлаге вперемешку с краеведческой информацией и описанием природных ресурсов Пинежья. Последняя, третья книга, «Страницы истории советского периода. ГУЛАГ. Пинега», вышла в 2014 году и уже целиком посвящена истории Кулойлага и Пинеги во время сталинских репрессий.
Я спросила, откуда у нее взялась эта страсть – вытащить все, что возможно, из прошлого, в буквальном смысле взять на карандаш и разложить по полочкам. Галина Александровна смеется: «Наверное, от отца передалось». Отца она совсем не знала, он рано погиб на фронте, но до войны прилежно работал в каком-то статистическом ведомстве. Сохранился большой портрет отца в военной форме, который каждое 9 мая на акции Бессмертного полка Галина Александровна гордо проносит через весь город. Правда, квартиру семья героя-фронтовика так и не получила. Что-то тогда не сложилось то ли с законами, то ли с квадратными метрами.
Галина Александровна до сих пор так и живет на втором этаже в деревянном «доме барачного типа», а попросту говоря, в бараке, без водопровода, канализации, с печным отоплением, с дощатыми крашеными полами. Дверь запирается на длинную палку, которую просто приставляют снаружи под углом: значит, никого нет. Дом для детей в 90-е годы ей пришлось строить самой, говорит, как-то почувствовала, что пора, – взяла да и построила. Зато сейчас в нем живут дети и внуки, есть и баня, и огород, на который Галина Александровна в свои 76 лет бегает дважды в день: работы в огороде много, а сын и невестка за всем не поспевают. Оба работают в Пинежском заповеднике, сын – лесничим, невестка – бухгалтером.
Даже не верится, что эта маленькая женщина не только смогла опубликовать три книги о Пинеге (Галина Александровна рассказывала, что ела через день, чтобы скопить деньги для их издания), но еще и убедила городскую администрацию поставить на центральной площади Пинеги памятник жертвам политических репрессий. Ведь у них нет могил, и очень нужно такое место в городе, куда люди могли бы прийти и вспомнить безвестно погибших. Галина Александровна нашла место для памятника, вложила первую тысячу рублей «народных денег», а потом жители Пинеги несли и несли еще, написала заявку на грант, обсудила с пинежанами проект памятника, договорилась с мастерами-камнерезами, достала саженцы кедров и еще долгое время, пока были силы, ухаживала за крошечным садиком, разбитым рядом с мемориалом.
Собственно, отправилась я в Пинегу именно из-за ее книжек. Попросила мемориальцев связать меня с ней – честно говоря, думала, просто зайду в гости, поговорим немного, и на этом наше общение закончится. Но не тут-то было! За пару недель до поездки Галина Александровна объяснила мне, как проехать из аэропорта Архангельска к автовокзалу, продиктовала телефоны частных перевозчиков, рассказала, где лучше остановиться, дала контакты гостиниц, назвала достопримечательности, которые обязательно надо посмотреть, уже после моего приезда остановила наш «экскурсионный автобус» (вообще-то, обыкновенную «буханку») посреди дороги на реку Сотку и вручила мне резиновые сапоги, без которых я и правда вряд ли бы обошлась, – в общем, я поняла, что такого ответственного организатора моего пребывания в Пинеге надо поискать.
Когда мы еще только созванивались, Галина Александровна рассказала, что сейчас у нее гостят две польки, которые приехали в Пинегу, чтобы поклониться могилам родственников, сосланных в Пинегу и погибших здесь. Как я потом поняла, это постоянное паломничество в том числе и ее рук дело: чем больше информации появляется, тем больше самых разных людей оказываются связанными между собой и с этими местами.
. Мы едем в деревню Кулой на берегу одноименной речки, давшей название Кулойлагу. За рулем Алексей, рядом его мать Люся – неразлучные пинежские рыбаки и грибники. В поисках первых грибов мы даже делаем крюк километров на пять в сторону ненецкого зимнего стойбища, но увы, для грибов еще рано. Деревня Кулой поражает своими размерами и огромными двухэтажными деревянными избами в пять окон на каждом этаже плюс не меньшей хозяйственной частью, пристроенной позади жилой. Избы практически все пустуют, а зачастую и разваливаются. Деревенская церковь в руинах, людей вообще не видно. Классическая мертвая русская деревня.
Полы бараков наполовину развалились, все заросло мхом, и только приглядевшись, можно увидеть покосившиеся стояки для двухъярусных нар. Ни знаков, ни ограждений. Дома-призраки посреди леса, о которых даже заядлые грибники ничего не знают.
Ближе к вечеру мы приезжаем в Кучин Нос – один из многочисленных лагпунктов Кулойлага. У старой дороги поклонный крест, давно поставленный местным священником, на нем надпись: «Жертвам сталинских репрессий в лагере Кучин Нос Кулойлага, 1937–1943». На кресте икона, пластиковая бутылка для монеток и множество георгиевских ленточек. Мое предложение снять ленточки по причине некоторого несоответствия энтузиазма не вызывает. «Люди же это искренне…» Оставляем как есть и садимся подкрепиться копченым лещом Мамы Люси и домашним квасом Галины Александровны.
В двадцати метрах от креста видны следы бараков, мало чем отличающиеся от руин эстонского поселка. Но разрушены они еще больше, и из-под земли видно только несколько бревен – остатки стен. Все заросло густым мхом, я впервые вижу буквальное воплощение выражения «поглотила земля».
И опять никаких знаков и ограждений. Чтобы восстановить или хотя бы законсервировать следы Кулойлага, неизвестно, сколько средств и сил понадобится, да и желающие вряд ли найдутся. Может, и бог с ним, пускай уходят в землю? Сколько сотен тысяч таких бараков по всей нашей стране, если их все консервировать…
Тем временем Алексей находит неплохо сохранившуюся в глубокой яме бревенчатую кладку – возможно, там был карцер. Галина Александровна этой ямы раньше не видела. Мы долго ищем столбы, оставшиеся от когда-то сплошного высоченного забора вокруг лагеря. С трудом находим один покосившийся, очевидно, и он скоро упадет и утонет во мху.
На тракте недалеко от поклонного креста дорожные строители поставили свой памятник жертвам репрессий: водрузили друг на друга несколько огромных плоских валунов из песчаника. На нижнем камне вытесан рельеф лица, возможно, это воин в каске. Мама Люся, Алексей и Галина Александровна разглядывают рукотворный памятник: Табличку бы сюда сделать…
Последняя наша точка – шлюз Сотка на канале Кулой – Пинега, построенном заключенными в 1928 году для соединения бассейнов Белого и Баренцева морей. Туда машине не проехать, и мы вчетвером идем сквозь лес километра два до канала, нещадно отбиваясь от комаров. Алексей, убежавший вперед, заботливо выкладывает из березовых веток стрелку, чтобы мы не сбились с дороги. Бревенчатый шлюз разрушен почти полностью, ворота прочно прижаты к берегам канала, который за последние годы обмелел и пригоден разве что для байдарочников.
По пути нам попадается развороченный медведем муравейник, видны свежие медвежьи следы, кучка помета и несколько пригнутых им к земле молодых деревьев.
Но тут уже участники нашей «экспедиции» все чаще стали поглядывать на часы: в шесть по телевизору будет Малахов с программой про Фриске и Шепелева, обязательно надо успеть.
В последний перед отъездом день мы с Галиной Александровной зашли в гости к Софье Оттовне Подгайной, в девичестве Гандверг. Не самое обычное имя для Пинеги, где до революции лесозаводом и пароходством владели братья Володины – собственно, нынешний краеведческий музей и расположен в доме одного из них.
В пятилетнем возрасте Софья Гандверг оказалась в Пинеге вместе с матерью, в 1938 году их выслали из Ленинграда как членов семьи «врага народа». Отца Софьи Оттовны, фрезеровщика завода «Электроаппарат», арестовали и вскоре расстреляли в конце 1937 года. А тогда, в начале 1938 года, НКВД-шники сказали его жене Хильде, что они с дочерью якобы едут к отцу, и Хильда, взяв с собой маленькую дочь и две пары горных лыж, отправилась в Пинегу. Приехав на место, они с грехом пополам устроились, на многочисленные запросы о муже ответов не было, вещи для продажи закончились, и Хильда начала работать в пинежском магазине, а маленькая Соня сидела под прилавком и переводила, потому что мама поначалу почти не знала русского. Потом Соня окончила педучилище в Архангельске, работала в Пинеге пионервожатой, учителем, пела в народном хоре. Дети-внуки уехали в Город, иногда навещают ненадолго, а так – живет Софья Оттовна одна, ходит с трудом, но взгляд, несмотря на 85 лет, такой озорной и задорный, что позавидуешь.
Я спросила, получает ли она хоть что-нибудь от государства за мытарства, которые им с мамой пришлось вынести. Софья Оттовна порылась в пенсионных бумажках, нашла там строчку про 700 рублей надбавки. «Если бы я по каждому поводу переживала, я бы до этих лет не дожила!» – смеется Софья Оттовна в ответ на мой вопрос: «И это все?!» Провожает она гостей, громко распевая нам вслед частушки, я бы сказала, несколько пограничного содержания.
Я несколько раз спрашивала Галину Александровну, не мешал ли кто-нибудь ее работе, не удивлялся ли, зачем ей это надо. Она даже не сразу поняла вопрос: как это, ведь это же история Пинеги, я краевед! Ни сотрудники музея, ни пинежская администрация, ни архангельское издательство, ни тем более сами пинежане – никто и не думал ее останавливать. Жители Пинеги ее уважают, здороваются на улице, первую ее книжку так вообще в несколько дней расхватали. Помогать – да, вот с этим не всегда все было гладко, но мешать Галине Александровне никому даже в голову не приходило. Ну хоть в Пинеге этих проблем нет, и слава богу.
Как же это удивительно, когда человек вдруг, ни с того ни с сего, «встает и идет, идет и делает». Спала себе Пинега и спала, перебиваясь от существования к прозябанию, возделывая свои огороды, обыскивая окрестные леса в поисках грибов и перегораживая реки и речушки рыболовными сетями. И тут появляется человек, который в одиночку ворошит почти уже полностью утопшую во мху историю, поднимает из небытия, казалось бы, разорвавшиеся связи, и люди сами начинают ставить поклонные кресты и памятники. Теперь и у них есть своя История. И в богом забытую Пинегу едут по тракту Архангельск – Мезень на частных извозчиках люди из России, Германии, Польши, Италии, чтобы поклониться замученным и умершим на этой земле. Без Галины Александровны не было бы у Пинеги ни трагических «Страниц истории советского периода», ни всех этих переплетенных друг с другом ниточек, которые, собственно, и есть жизнь.
Правда о ГУЛАГе: что там происходило на самом деле
Давно хотел написать пост о ГУЛАГе с рисунками и воспоминаниями узника Виктора Гребенникова — и вот, наконец, делаю это. Что самое интересное и одновременно жуткое — я давно видел эти рисунки и читал воспоминания Виктора о ГУЛАГе, и думал что в процессе работы над постом я легко их найду в интернете — но все эти работы мне пришлось собирать по разным ресурсам и каким-то отсканированным детским рефератам. В современной России про эти ужасы ГУЛАГа никто не пишет — видимо, кому-то очень не хочется, чтобы люди видели правду о сталинском режиме — вместо этого в новостях показывают, как «счастливый народ» несёт охапки красных цветов к памятнику Вождю Народов, пишет популярный белорусский блогер на Facebook.
Никто не рассказывает и правды о сталинских лагерях, а иногда и вовсе говорят — мол, » и правильно, что туда отправляли людей, там были всякие уголовники!» На самом деле сталинские лагеря мало чем отличались от нацистских — просто во вторых трупы несчастных узников сжигали в крематориях, а в первых — сбрасывали в шурфы шахт либо мерзлые трашеи, которые по весне засыпали землёй. Вот и вся разница. И в те, и в другие часто попадали обычные люди, которые власти посчитали «неугодными».
Несколько слов о том, кто нарисовал все эти рисунки и написал тексты. Виктор Гребенников попал в ГУЛАГ ещё в юности, в 20 лет, и прошёл все ужасы сталинских лагерей на собственном опыте — в голодном 1947-м году умеющий рисовать Виктор подделал хлебную карточку, чтобы не умереть с голоду, за что его посчитали «политическим врагом государства» и отправили в советский концлагерь на 20 лет по 58-й статье. Сперва Виктор попал на медную шахту в Карабаш, за несколько месяцев превратился в «доходягу», после чего его взяли художником в «культурно-воспитательную часть», чтобы рисовать наглядную агитацию — это и спасло жизнь Виктору. В ГУЛАГе он провёл шесть лет и был освобождён с полным снятием судимости в 1953 году, после смерти Сталина.
Виктор Гребенников сумел не сломаться — он стал известным учёным-энтомологом, специаистом по разведению и охране насекомых, также какое-то время Виктор работал директором детской художественной школы. Дома у него был шмелепитомник, муравейник, в банках жили тарантул и каракурт. Виктор смотрел, как из куколок появляются бабочки, как ребенок радовался своим наблюдениям и открытиям, и говорил, что именно микромир является носителем главных тайн мироздания — и тем звеном, которое способно восстановить Землю.
Но до конца дней Виктора мучили кошмары о годах, проведенных в ГУЛАГе, с повторяющимся сюжетом — ночью к нему врываются в дом и забирают «досиживать» 14 «сталинских» лет. В последние советские годы Виктор опубликовал свои воспоминания и рисунки о тех годах, о которых я вам расскажу в сегодняшнем посте.
Автопортрет и «Мои университеты».
В самом начале своих воспоминаний с рисунками Виктор поместил свой автопортрет. Виктору здесь 22 года. Когда Виктор работал над своими воспоминаниями, он написал следующие строки:
«Сейчас мне 61 год, но до сих пор два-три раза в неделю меня посещают страшные сны с натуралистически ясными подробностями: будто времена изменились, меня взяли досиживать мои 14 «сталинских» лет, и я снова в лагере, в этапе или на пересылке. И все это — живо, сверхреально, с такой страшной, безысходной тоской о детях, внуке, недоделанных делах, недописанных книгах, со скорбью о всех несчастных, опять согнанных новыми деспотами за колючую проволоку, что кошмары эти затем по полдня не дают работать, сосредоточиться и я подолгу живу одновременно в двух мирах — сегодняшнем и том, лагерном.»
А это — карта пунктов ГУЛАГа, которую Виктор с грустной Иронией назвал «Мои университеты». Под картой Виктор описал каждый из лагерей, обязательно прочитайте.
1. Миасс, 1947 г. Мне 20 лет. Арест. КПЗ, первые тюремные ужасы.
2. Златоуст,1947–1948 г. Одна из самых страшных и крупных тюрем СССР. Следствие. Выездная сессия областного суда: 20 лет лагерей. Этап в Челябинск.
3. Челябинск. 1948 г. Пересылка. Я уже доходяга, едва жив, духовно сломлен.
5. Кыштым, 1950–1951 г. Лагерь, около 800 «врагов народа» и уголовников. Перевал руды и меди с узкоколейки на широкую. Я работаю в КВН художником.
6. Увильды. 1951–1953. Лагерь, около 1000 человек 58-й статьи, уголовников. Начальник — майор Лавров (редкий случай — неплохой мужик). Работы на стройках, графитовом и других заводах, иа лесоповале. Я — художник, геодезист. Умер Сталин, и счастливейшим летом 53-го года я — на свободе.
8. ЛЭП Тайгинка — Увильды. Я не подозревал, что в 1952–1953 годах воздвигаю своими руками памятник лагерникам этих мест — трассу высоковольтной линии. Пусть этот мой многокилометровый мемориал (вместо крестов — опоры) стоит здесь вечно.
9. «Челябинск-40» — район озера и поселка Татыш и других пунктов. Первый в СССР комбинат ядерной смерти. Масса лагерей. «На атоме» работали смертники.
В следующем разделе публикую тексты-воспоминания Виктора, его рисунки а также его подписи к ним.
Что на самом деле происходило в ГУЛАГе.
«В каждом из великого множества лагерей Южного Урала было примерно по тысяче народу — кроме более крупных лагерей. Тот, в который попал я, с издевательским названием-кличкой «Первомайка», был смешанным: уголовники содержались вместе с 58-й статьей — «врагами народа». Выживали здесь немногие. Проходил месяц, второй — ив зоне становилось заметно меньше народу. Нары мои стояли так, что через уголок окна было видно, как ночью вывозили за зону трупы на санях, влекомых черным быком с одним рогом.
Сдающий трупы — связку мерзлых полускелетов из морга — отворачивает брезент, а принимающий считает их, с размаху пробивая железнодорожным молотком с длинной рукояткой шары стриженых черепов: для верности, чтоб не выехал кто живым, и для твердости счета. Сверившись по бумажке, выезжают за ворота.»
Наши трупы вывозят за зону пробивая молотком головы. Карабаш, 1948.
«Возили таким манером не очень далеко, до ближайшего старого отвала выработанной медной шахты. И так до следующего этапа, когда по узкоколейке подгоняли товарные вагоны, набитые людьми, и зона вновь делалась многолюдной.
«Я уцелел чудом. Преодолеть год «нулевки» («нулевка» — категория неработоспособных от голода и мук доходяг) и не оказаться на дне старой шахты с пробитой головой мне помогли эстонцы. Один барак был полностью занят ими; все они сидели по 58-й, держались дружно, сплоченно, и от охотников до посылок из дому — «урок», «полуцветных», «шакалов» — организованно отбивались палками.
Я рисовал им маленькие карандашные портреты, которые они как-то умудрялись переправлять на волю, минуя цензуру, в свою далекую Эстонию. Быть может, у детей иль внуков этих замечательных натурщиков еще хранятся мои лагерные рисунки. Зарабатывая так свой кусочек хлеба, я был уверен, что его не отнимут блатные: из эстонского барака я почти не выходил несколько месяцев. «Нулевочные» дистрофия, цинга, пеллагра начали отступать, заглох туберкулез…»
«Нулевка» в бане. У нас были натуральные хвосты — выступал копчик. Я свободно охватывал свою талию — сходились пальцы. Карабаш, 1948.
«А вот другая картина. Развод, то есть вывод за зону на работу. Ворота лагеря открыты, за ними — автоматчики, резкие крики конвоя, собачий истошный лай. Низкое утреннее солнце равнодушно золотит окрестные горы, вышки, пар изо ртов строящихся бригад. Слева — наш оркестр: труба, тромбон, баян, барабан, скрипка, дирижером-скрипачом был высокий пожилой зэ-ка, эстонец в пенсне Римус.
Развод контрагентских бригад на объекты работ. Карабаш, Челябинск, 1950. Иду, как геодезист, на прокладку трассы ЛЭП от графитового комбината до лагеря с экскортом для большесрочника. К ребятам, что справа, это не относится, они расконвоированные, Тайгинка-Увильды, 1952.
— Вот ты, а ну сбегай за доской!
— Начальник, ведь застрелишь…
«Враги народа» — обитатели эстонского барака. Слева — скрипач по фамилии Римус. Карабаш, 1949. Наглядная агитация у вахты (табличка — моей работы). Карабаш, 1949.
«С 1948 года нас уже не кидали в шахты, а зарывали в землю. Есть и мои скромный вклад в эту горестную процедуру. Я писал по две фанерных бирки для мертвых: буква и двух-трехзначное число, одна бирка побольше — на колышек поверх могильника, другая, с дыркой, маленькая — зачем-то привязывалась к ноге трупа шпагатом.
В каждой секции барака висели «Обязанности и права заключенных» — страшный документ за подписью министра внутренних дел СССР Л. П. Берии. Сохранился ли у кого экземпляр этой зловещей бумаги? А мне начальник КВЧ регулярно вручал очередной ГУЛАГовский набор предупреждении, назиданий, призывов, которые я писал крупно железным суриком на всех четырех стенах над верхними нарами каждой секции. «Только честным трудом завоюешь право на досрочное освобождение» — это было еще одно глумление, так как зачетов (когда, скажем, за полтора года лагерей засчитывалось два, как, например, на Колыме уголовникам с не очень большими сроками) в наших уральских лагерях не было вовсе.
Конечно, ни одной фамилии контрагентских садистов-конвоиров я не знаю. Забыл чины-фамилии начальников надзора, комендатур, оперуполномоченных. И все же кой-кто запомнился. Это — начальник лагеря майор Дураков (не шучу, действительная фамилия), чье хобби были «смотры» расстрелянных в «побеге»; мой непосредственный начальник КВЧ старший лейтенант Рязанцев — недалекий, злобный солдафон-бериевец; из внутрилагерных надзирателей отличались жестокостью и ненавистью к зэ-ка сержанты по фамилии Столбинскнй и Хайло. Однофамильцев прошу не обижаться, но этот маленький списочек ведь не помешает нам в пору гласности, не так ли?»
Пишу лозунги в секции (комнате) жилого барака. Наши 4 местные нары; х/б 3го срока. Карабаш, 1950. Нач. лагеря майор А. Дураков. Нередко был пьян, и весь путь от уборной до штаба, застегивая бриджи, не мог попасть пуговицей в петлю. Карабаш, 1949.
«Люди, будьте бдительны.» Вместо эпилога.
Свои воспоминания о ГУЛАГе Виктор закончил так:
«Почему нацистские военные преступники, истреблявшие советских людей, осуждены, скрывающиеся — разыскиваются до сих пор, а вот командование бериевского ГУЛАГа, лагерей, тюрем, надзиратели, конвоиры, творившие фактически то же по отношению к своему же, многострадальному советскому народу, живы-здоровы, при орденах-медалях, солидных пенсиях? Ведь эти сталинские сатрапы, в прошлом полуграмотные, но поднаторевшие за эти годы, а главное, прикрываемые своими более молодыми почитателями-покровителями, могут объединиться и совершить непоправимое. Ох, как узнаю я сегодня их голос в публикациях иных газет и журналов!
…Уходя в 1953 году из лагеря, я давал подписку Советскому государству о неоглашении всего мною испытанного. Я и молчал, особенно при Брежневе, когда имя Сталина при докладах во Дворце съездов опять вызывало аплодисменты и овации, и выползла вновь гадина-лысенковщина (см. хотя бы БСЭ, 1974, т. 15, с. 84), и народ начал опять озираться и говорить шепотом. А сейчас, в пору гласности и на склоне лет считаю себя обязанным отказаться от той подписки и рассказать обо всем увиденном и пережитом со своими же документальными рисунками.»
Эти рисунки и тексты-воспоминания Виктора Степановича Гребенникова впервые были опубликованы в журнале «Наука и Жизнь» в 1990 году. В эпиграф своей статьи о лагерном прошлом Виктор поставил слова Юлиуса Фучика: «Люди, будьте бдительны».
В современной российской «Википедии» в статье о Викторе Гребенникове нет ни слова ни о его рисунках, ни о его лагерной биографии.
Напишите в комментариях, что вы думаете по этому поводу.
Важно: мнение редакции может отличаться от авторского. Редакция сайта не несет ответственности за содержание блогов, но стремится публиковать различные точки зрения. Детальнее о редакционной политике OBOZREVATEL поссылке.