Стивенсон загадочная история доктора джекила

Храните нерушимость этих уз —

С ветрами, с вереском незыблем наш союз.

Вдали от родины мы знаем, что для нас

Цветет на севере душистый дрок сейчас.

Мистер Аттерсон, нотариус, чье суровое лицо никогда не освещала улыбка, был замкнутым человеком, немногословным и неловким в обществе, сухопарым, пыльным, скучным – и все-таки очень симпатичным. В кругу друзей и особенно когда вино ему нравилось, в его глазах начинал теплиться огонек мягкой человечности, которая не находила доступа в его речь; зато она говорила не только в этих безмолвных средоточиях послеобеденного благодушия, но и в его делах, причем куда чаще и громче. Он был строг с собой: когда обедал в одиночестве, то, укрощая вожделение к тонким винам, пил джин и, горячо любя драматическое искусство, более двадцати лет не переступал порога театра. Однако к слабостям ближних он проявлял достохвальную снисходительность, порой с легкой завистью дивился буйному жизнелюбию, крывшемуся в их грехах, а когда для них наступал час расплаты, предпочитал помогать, а не порицать.

– Я склонен к каиновой ереси, – говаривал он со скрытой усмешкой. – Я не мешаю брату моему искать погибели, которая ему по вкусу.

А потому судьба часто судила ему быть последним порядочным знакомым многих опустившихся людей и последним добрым влиянием в их жизни. И когда они к нему приходили, он держался с ними точно так же, как прежде.

Без сомнения, мистеру Аттерсону это давалось легко, так как он всегда был весьма сдержан, и даже дружба его, казалось, проистекала все из той же вселенской благожелательности. Скромным натурам свойственно принимать свой дружеский круг уже готовым из рук случая; этому правилу следовал и наш нотариус. Он дружил либо с родственниками, либо с давними знакомыми; его привязанность, подобно плющу, питалась временем и ничего не говорила о достоинствах того, кому она принадлежала. Именно такого рода, вероятно, были и те узы дружбы, которые связывали нотариуса с его дальним родственником мистером Ричардом Энфилдом, известным лондонским бонвиваном. Немало людей ломало голову над тем, что эти двое находят друг в друге привлекательного и какие у них могут быть общие интересы. Те, кто встречался с ними во время их воскресных прогулок, рассказывали, что шли они молча, на лицах их была написана скука и при появлении общего знакомого оба как будто испытывали значительное облегчение. Тем не менее и тот и другой очень любили эти прогулки, считали их лучшим украшением всей недели и ради них не только жертвовали другими развлечениями, но и откладывали дела.

И вот как-то раз в такое воскресенье случай привел их в некую улочку одного из деловых кварталов Лондона. Улочка эта была небольшой и, что называется, тихой, хотя в будние дни там шла бойкая торговля. Ее обитатели, по-видимому, преуспевали, и все они ревниво надеялись преуспеть еще больше, а избытки прибылей употребляли на прихорашивание; поэтому витрины по обеим ее сторонам источали приветливость, словно два ряда улыбающихся продавщиц. Даже в воскресенье, когда улочка прятала наиболее пышные свои прелести и была пустынна, все же по сравнению с окружающим убожеством она сияла, точно костер в лесу, – аккуратно выкрашенные ставни, до блеска начищенные дверные ручки и общий дух чистоты и веселости сразу привлекали и радовали взгляд случайного прохожего.

Мистер Энфилд и нотариус шли по другой стороне улочки, но, когда они поравнялись с этим зданием, первый поднял трость и указал на него.

– Вы когда-нибудь обращали внимание на эту дверь? – спросил он, а когда его спутник ответил утвердительно, добавил: – С ней связана для меня одна очень странная история.

– Неужели? – спросил мистер Аттерсон слегка изменившимся голосом. – Какая же?

Источник

Странная история доктора Джекила и мистера Хайда. Роберт Льюис Стивенсон

Странная история доктора Джекила и мистера Хайда Р. Л. Стивенсона (1885) с иллюстрациями Ч. Р. Маколея (1904)

Содержание

История двери

Мистер Аттерсон, нотариус, чье суровое лицо никогда не освещала улыбка, был замкнутым человеком, немногословным и неловким в обществе, сухопарым, пыльным, скучным — и все-таки очень симпатичным. В кругу друзей и особенно когда вино ему нравилось, в его глазах начинал теплиться огонек мягкой человечности, которая не находила доступа в его речь; зато она говорила не только в этих безмолвных средоточиях послеобеденного благодушия, но и в его делах, причем куда чаще и громче. Он был строг с собой: когда обедал в одиночестве, то, укрощая вожделение к тонким винам, пил джин и, горячо любя драматическое искусство, более двадцати лет не переступал порога театра. Однако к слабостям ближних он проявлял достохвальную снисходительность, порой с легкой завистью дивился буйному жизнелюбию, крывшемуся в их грехах, а когда для них наступал час расплаты, предпочитал помогать, а не порицать.

— Я склонен к каиновой ереси, — говаривал он со скрытой усмешкой. — Я не мешаю брату моему искать погибели, которая ему по вкусу.

А потому судьба часто судила ему быть последним порядочным знакомым многих опустившихся людей и последним добрым влиянием в их жизни. И когда они к нему приходили, он держался с ними точно так же, как прежде.

Без сомнения, мистеру Аттерсону это давалось легко, так как он всегда был весьма сдержан, и даже дружба его, казалось, проистекала все из той же вселенской благожелательности. Скромным натурам свойственно принимать свой дружеский круг уже готовым из рук случая; этому правилу следовал и наш нотариус. Он дружил либо с родственниками, либо с давними знакомыми; его привязанность, подобно плющу, питалась временем и ничего не говорила о достоинствах того, кому она принадлежала. Именно такого рода, вероятно, были и те узы дружбы, которые связывали нотариуса с его дальним родственником мистером Ричардом Энфилдом, известным лондонским бонвиваном. Немало людей ломало голову над тем, что эти двое находят друг в друге привлекательного и какие у них могут быть общие интересы. Те, кто встречался с ними во время их воскресных прогулок, рассказывали, что шли они молча, на лицах их была написана скука и при появлении общего знакомого оба как будто испытывали значительное облегчение. Тем не менее и тот и другой очень любили эти прогулки, считали их лучшим украшением всей недели и ради них не только жертвовали другими развлечениями, но и откладывали дела.

И вот как-то раз в такое воскресенье случай привел их в некую улочку одного из деловых кварталов Лондона. Улочка эта была небольшой и, что называется, тихой, хотя в будние дни там шла бойкая торговля. Ее обитатели, по-видимому, преуспевали, и все они ревниво надеялись преуспеть еще больше, а избытки прибылей употребляли на прихорашивание; поэтому витрины по обеим ее сторонам источали приветливость, словно два ряда улыбающихся продавщиц. Даже в воскресенье, когда улочка прятала наиболее пышные свои прелести и была пустынна, все же по сравнению с окружающим убожеством она сияла, точно костер в лесу, — аккуратно выкрашенные ставни, до блеска начищенные дверные ручки и общий дух чистоты и веселости сразу привлекали и радовали взгляд случайного прохожего.

Мистер Энфилд и нотариус шли по другой стороне улочки, но, когда они поравнялись с этим зданием, первый поднял трость и указал на него.

— Вы когда-нибудь обращали внимание на эту дверь? — спросил он, а когда его спутник ответил утвердительно, добавил: — С ней связана для меня одна очень странная история.

— Неужели? — спросил мистер Аттерсон слегка изменившимся голосом. — Какая же?

— Дело было так, — начал мистер Энфилд. — Я возвращался домой откуда-то с края света часа в три по-зимнему темной ночи, и путь мой вел через кварталы, где буквально ничего не было видно, кроме фонарей. Улица за улицей, где все спят, улица за улицей, освещенные, словно для какого-нибудь торжества, и опустелые, как церковь, так что в конце концов я впал в то состояние, когда человек тревожно вслушивается в тишину и начинает мечтать о встрече с полицейским. И вдруг я увидел целых две человеческие фигуры: в восточном направлении быстрой походкой шел какой-то невысокий мужчина, а по поперечной улице опрометью бежала девочка лет девяти. Hа углу они, как и можно было ожидать, столкнулись, и вот что-то произошло нечто непередаваемо мерзкое: мужчина хладнокровно наступил на упавшую девочку и даже не обернулся на ее громкие стоны. Рассказ об этом может и не произвести большого впечатления, но видеть это было непереносимо. Передо мной был не человек, а какой-то адский Джаггернаут.

Я закричал, бросился вперед, схватил молодчика за ворот и дотащил назад, туда, где вокруг стонущей девочки уже собрались люди. Он нисколько не смутился и не пробовал сопротивляться, но бросил на меня такой злобный взгляд, что я весь покрылся испариной, точно после долгого бега. Оказалось, что люди, толпившиеся возле девочки, — ее родные, а вскоре к ним присоединился и врач, которого она бежала позвать к больному. Он объявил, что с девочкой не случилось ничего серьезного, что она только перепугалась.

Теперь оставалось только получить деньги, и знаете, куда он нас привел? К этой самой двери!

Достал ключ, отпер ее, вошел и через несколько минут вынес десять гиней и чек на банк Куттса, выданный на предъявителя и подписанный фамилией, которую я не стану называть, хотя в ней-то и заключена главная соль моей истории; скажу только, что фамилия эта очень известна и ее нередко можно встретить на страницах газет. Сумма была немалая, но подпись гарантировала бы и не такие деньги при условии, конечно, что была подлинной. Я не постеснялся сказать молодчику, насколько подозрительным все это выглядит: только в романах человек в четыре часа утра входит в подвальную дверь, а потом выносит чужой чек почти на сто фунтов. Но он и бровью не повел. «Не беспокойтесь, — заявил он презрительно. — Я останусь с вами, пока не откроются банки, и сам получу по чеку». После чего мы все — врач, отец девочки, наш приятель и я — отправились ко мне и просидели у меня до утра, а после завтрака всей компанией пошли в банк. Чек кассиру отдал я и сказал, что у меня есть основания считать его фальшивым. Ничуть не бывало! Подпись оказалась подлинной.

— Так-так! — заметил мистер Аттерсон.

— Я вижу, вы разделяете мой взгляд, — сказал мистер Энфилд. — Да, история скверная. Ведь этот молодчик был, несомненно, отпетый негодяй, а человек, подписавший чек, — воплощение самой высокой порядочности, пользуется большой известностью и (что только ухудшает дело) принадлежит к так называемым филантропам. По-моему, тут кроется шантаж: честный человек платит огромные деньги, чтобы какие-то его юношеские шалости не стали достоянием гласности. «Дом шантажиста» — вот как я называю теперь этот дом с дверью. Но даже и это, конечно, объясняет далеко не все! — Мистер Энфилд погрузился в задумчивость, из которой его вывел мистер Аттерсон, неожиданно спросив:

— Но вам неизвестно, там ли живет человек, подписавший чек?

— В таком-то доме? — возразил мистер Энфилд. — К тому же я прочел на чеке — его адрес — какая-то площадь.

— И вы не наводили справок. о доме с дверью? — осведомился мистер Аттерсон.

— Нет. На мой взгляд, это было бы непорядочным. Я терпеть не могу расспросов: в наведении справок есть какой-то привкус Судного дня. Задать вопрос это словно столкнуть камень с горы: вы сидите себе спокойненько на ее вершине, а камень катится вниз, увлекает за собой другие камни; какой-нибудь безобидный старикашка, которого у вас и в мыслях не было, копается у себя в садике, и все это обрушивается на него, а семье приходится менять фамилию. Нет, сэр, у меня твердое правило: чем подозрительнее выглядит дело, тем меньше я задаю вопросов.

— Превосходное правило, — согласился нотариус.

— Однако я занялся наблюдением за этим зданием, — продолжал мистер Энфилд. — Собственно говоря, его нельзя назвать жилым домом. Других дверей в нем нет, а этой, да и то лишь изредка, пользуется только наш молодчик. Во двор выходят три окна, но они расположены на втором этаже, а на первом этаже окон нет вовсе; окна эти всегда закрыты, но стекло в них протерто. Из трубы довольно часто идет дым, следовательно, в доме все-таки кто-то живет. Впрочем, подобное свидетельство нельзя считать неопровержимым, так как дома тут стоят столь тесно, что трудно сказать, где кончается одно здание и начинается другое.

Некоторое время друзья шли молча. Первым заговорил мистер Аттерсон.

— Энфилд, — сказал он, — это ваше правило превосходно.

— Да, я и сам так считаю, — ответил Энфилд.

— Тем не менее, — продолжал нотариус, — мне все-таки хотелось бы задать вам один вопрос. Я хочу спросить, как звали человека, который наступил на упавшего ребенка.

— Что же, — сказал мистер Энфилд, — не вижу причины, почему я должен это скрывать. Его фамилия Хайд.

— Гм! — отозвался мистер Аттерсон. — А как он выглядит?

— Его наружность трудно описать. Что-то в ней есть странное. что-то неприятное. попросту отвратительное. Ни один человек еще не вызывал у меня подобной гадливости, хотя я сам не понимаю, чем она объясняется. Наверное, в нем есть какое-то уродство, такое впечатление создается с первого же взгляда, хотя я не могу определить отчего. У него необычная внешность, но необычность эта какая-то неуловимая. Нет, сэр, у меня ничего не получается: я не могу описать, как он выглядит. И не потому, что забыл: он так и стоит у меня перед глазами.

Мистер Аттерсон некоторое время шел молча, что-то старательно обдумывая.

— А вы уверены, что у него был собственный ключ? — спросил он наконец.

— Право же. — начал Энфилд, даже растерявшись от изумления.

— Да, конечно, — перебил его Аттерсон. — Я понимаю, что выразился неудачно. Видите ли, я не спросил вас об имени того, чья подпись стояла на чеке, только потому, что я его уже знаю. Дело в том, Ричард, что ваша история в какой-то мере касается и меня. Постарайтесь вспомнить, не было ли в вашем рассказе каких-либо неточностей.

— Вам следовало бы предупредить меня, — обиженно ответил мистер Энфилд, — но я был педантично точен. У молодчика был ключ. Более того, у него и сейчас есть ключ: я видел, как он им воспользовался всего несколько дней назад.

Мистер Аттерсон глубоко вздохнул, но ничего не ответил, и его спутник через мгновение прибавил:

— Вот еще один довод в пользу молчания. Мне стыдно, что я оказался таким болтуном. Обещаем друг другу никогда впредь не возвращаться к этой теме.

— С величайшей охотой, — ответил нотариус. — Совершено с вами согласен, Ричард.

Источник

Онлайн чтение книги Странная история доктора Джекила и мистера Хайда Strange Case of Dr Jekyll and Mr Hyde
ГЛАВА I. История двери

Адвокат мистер Утерсон казался суровым, его лицо никогда не освещалось улыбкой; говорил он холодно, кратко, скупясь на слова и нередко подыскивая выражения. Чувств своих Утерсон не любил показывать. Он был высокий, худощавый, угрюмый, человек, но все-таки до известной степени привлекательный. Во время дружеских пирушек, в особенности же, когда вино приходилось по вкусу Утерсону, в его глазах мелькало что-то мягкое, человечное, что-то, никогда не проскальзывающее в его речах, но проявлявшееся не в одних молчаливых взглядах после обеда; чаще и сильнее выражалась мягкость адвоката в его поступках и образе жизни. Он был суров к себе; пил джин, когда бывал один, чтобы заглушить пристрастие к вину, и, хотя любил спектакли, в течение двадцати лет не переступил порога ни одного из театров. Зато Утерсон был очень снисходителен к другим; адвокат иногда почти с завистью говорил о силе духа, скрывавшейся в проступках людей, и вообще охотнее помогал падшим, нежели осуждал их.

— Я склоняюсь к Каиновой ереси, — замечал Утерсон, — я позволяю моему брату отправляться к дьяволу, как он сам того желает.

Ему случалось быть последним порядочным знакомым, последним хорошим советчиком погибавших людей. И пока они бывали у него, он не менялся по отношению к ним. Такая ровность обращения ничего не стоила Утерсону, потому что он был по натуре сдержан и так добродушен, что даже и дружил только с добродушными людьми.

Каждый истинно скромный человек вступает в тот дружеский круг, который посылает ему судьба. Так действовал и Утерсон. Друзьями адвоката делались его родственники или очень старинные знакомые. Привязанность Утерсона разрасталась как плющ с течением времени и не зависела от его сходства с избранным им другом. Этим, без сомнения, объяснялось, почему Утерсон мог сойтись с Энфильдом, своим дальним родственником и довольно известным в городе человеком. Многие ломали себе голову над тем, что общего было у них, что привлекало их друг к другу. Все встречавшие Ричарда Энфильда и Утерсона во время их воскресных прогулок, говорили, что оба они бродили молчаливо, казались невеселыми и точно с облегчением обращались к каждому встречному знакомому. Несмотря на все это, и Утерсон, и Энфильд очень ценили воскресные прогулки, считали их лучшим украшением каждой недели и, желая без помехи наслаждаться ими, не только отказывались от других удовольствий, но откладывали даже и деловые свидания.

Как-то раз они зашли в глухую улицу торговой части Лондона. Эта узкая улица была, что называется, очень спокойной, однако в течение недели на ней кипела торговля. Ее обитатели, по-видимому, жили недурно и надеялись со временем зажить еще лучше. Избыток доходов они тратили на украшение лавок, которые действительно казались приветливы и походили на ряд улыбающихся продавщиц. Даже в воскресенье, когда закрывались привлекательные витрины, улица представлялась красивой в сравнении со своими грязными соседками, и сияла, точно огонь в лесу. Она нравилась прохожему заново выкрашенными ставнями своих домов, хорошо вычищенной медной отделкой дверей и окон, вообще чистотой.

Мистер Энфильд и адвокат были на другой стороне улицы, но когда они поравнялись со входом во двор, Энфильд указал тростью на мрачный дом и спросил:

— Замечали ли вы когда-нибудь эту дверь?

Утерсон ответил утвердительно, и Энфильд прибавил:

— В моем уме она соединяется с очень странной историей.

— Неужели? — сказал Утерсон слегка изменившимся голосом. — А в чем дело?

«Если вы хотите воспользоваться этим случаем и нажить капитал, — сказал он, — я, конечно, бессилен. Всякий порядочный человек избегает подобных историй. Скажите вашу цифру».

Ну-с, мы и назначили ему сто фунтов в пользу семьи ребенка; он, очевидно, хотел поторговаться, но в глазах многих из окружавших его людей светилась такая злоба, что он наконец согласился. Теперь следовало получить деньги. И куда бы, вы думали, он провел нас? К этому дому, к этой двери! Он вынул из кармана ключ, открыл им дверь, вошел в здание и сейчас же вернулся назад с десятью фунтами золота и чеком на банк Коутса, на подателя. Чек был подписан именем, которого я назвать не могу, хотя в этом-то и заключается одна из важнейших сторон моей истории. Следует только заметить, что это очень известное имя, часто повторяемое в печати. Мы назначили крупную сумму, но с такой подписью можно было получить гораздо больше. Я осмелился заметить незнакомцу, что дело походит на обман, что в обыкновенной жизни люди не входят в погреба в четыре часа утра и не возвращаются оттуда с чужими чеками. Однако он не смутился и насмешливо сказал:

«Будьте спокойны, я останусь с вами до открытия банка и сам получу деньги по чеку».

Итак, все мы: доктор, отец девочки, наш приятель и я сам, отправились ко мне и провели остаток ночи в моей квартире. Когда настало утро, мы позавтракали у меня и пошли в банк. Я сам подал чек и сказал, что имею все причины думать, что подпись подделана. Ничуть не бывало. Чек оказался настоящим.

— Эге. — произнес Утерсон.

— Я вижу, что вы разделяете мои тогдашние чувства, — сказал Энфильд. — Да, это скверная история; с таким дурным человеком, казалось бы, никто порядочный не мог иметь дела, а между тем личность, подписавшая чек, очень известна, даже знаменита, и, что еще хуже, принадлежит к числу людей, делающих добро. Предполагаю интригу, честный человек платит за какой-нибудь грех своей юности. Поэтому я называю этот глухой дом с дверью — домом интриг. Впрочем, даже это предположение не объясняет всего, — прибавил Энфильд и задумался.

Внезапный вопрос Утерсона вывел его из раздумья. Адвокат спросил:

— А вы знаете, живет ли здесь человек, принесший чек?

— Здесь? Нет, — возразил мистер Энфильд. — Но мне случилось узнать его адрес.

— И вы никогда не расспрашивали об этом доме с дверью? — спросил Утерсон.

— Нет, сэр, я деликатен; я остерегаюсь расспросов; расспросы слишком напоминают судебное разбирательство. Заданный вопрос — то же самое, что брошенный с горы камень. Вы спокойно сидите на вершине холма; камень катится вниз, сшибает другие камни; и вот какая-нибудь кроткая старая птица (о которой вы и не думали) убита в своем собственном саду, и ее семье приходится менять имя. Нет, сэр, вот какое у меня правило: чем страннее обстоятельства дела, тем меньше я спрашиваю.

— Очень хорошее правило, — заметил адвокат.

— Но я сам осматривал здание, — продолжал Энфильд. — Едва ли это жилой дом; в нем нет второй двери, и я не замечал, чтобы кто-нибудь входил в него, кроме моего незнакомца, да и он является не часто. В верхнем этаже три окна во двор, внизу ни одного; окна всегда заперты, но чисты. Затем, одна труба почти постоянно дымится, так что, вероятно, там кто-нибудь живет. Но я в этом не уверен, потому что все строения на этом дворе так скученны, что трудно сказать, где кончается одно и начинается другое.

Некоторое время друзья шли молча, наконец Утерсон сказал:

— Энфильд, ваше правило очень хорошо.

— Мне кажется, да, — ответил Энфильд.

— Тем не менее, — продолжал адвокат, — мне нужно задать вам один вопрос: я хотел бы знать имя господина, который наступил на ребенка.

— Что же, — сказал Энфильд, — я не вижу, чтобы это могло принести кому-нибудь вред. Его зовут мистер Хайд.

— Гм… — произнес Утерсон. — А каков он на вид?

— Его не легко описать. В наружности Хайда есть что-то нехорошее, что-то неприятное, что-то прямо отталкивающее. Я никогда на свете не видывал человека, который был бы мне противен до такой степени, но я с трудом могу сказать, почему именно. Вероятно, в Хайде есть какое-нибудь уродство; он производит впечатление урода, но определить, в чем заключается его безобразие, не могу. У него очень странная наружность, но я не в силах указать на ее особенности. Нет, сэр, невозможно, я не могу описать его. И это не вследствие недостатка памяти, потому что я так и вижу мистера Хайда!

Мистер Утерсон опять замолчал и некоторое время шел в глубоком раздумье.

— Вы уверены, что он открыл дверь ключом? — наконец спросил адвокат.

— Мой дорогой сэр… — начал Энфильд вне себя от изумления.

— Да, я знаю, — сказал Утерсон, — я знаю, мой вопрос должен казаться вам странным. Дело в том, что я не спрашиваю у вас другого имени, потому что уже знаю его. Вы видите, Ричард, ваша история сделала круг… Если вы были не педантично точны хоть в чем-нибудь, вам следует исправить эту неточность.

— Я думаю, вы могли бы предупредить меня, — сказал Энфильд с тенью обиды в голосе, — но я был педантично точен, выражаясь вашими словами. У этого человека был ключ, больше — этот ключ у него и до сих пор. Я видел, как неделю тому назад он открыл ключом таинственную дверь.

Утерсон тяжело вздохнул, но не вымолвил ни слова. Молодой человек произнес следующее заключение:

— Вот новое подтверждение правила ничего не говорить. Мне стыдно за свой длинный язык. Согласимся никогда более не возвращаться к этому предмету.

— Согласен от всего сердца, — сказал адвокат, — вот вам моя рука, Ричард.

Источник

Странная история доктора Джекиля и мистера Хайда — Роберт Льюис Стивенсон

Глава I. История двери

Адво­кат мистер Утер­сон казался суро­вым, его лицо нико­гда не осве­ща­лось улыб­кой; гово­рил он холодно, кратко, ску­пясь на слова и нередко подыс­ки­вая выра­же­ния. Чувств своих Утер­сон не любил пока­зы­вать. Он был высо­кий, худо­ща­вый, угрю­мый, чело­век, но все-таки до извест­ной сте­пени при­вле­ка­тель­ный. Во время дру­же­ских пиру­шек, в осо­бен­но­сти же, когда вино при­хо­ди­лось по вкусу Утер­сону, в его гла­зах мель­кало что-то мяг­кое, чело­веч­ное, что-то, нико­гда не про­скаль­зы­ва­ю­щее в его речах, но про­яв­ляв­ше­еся не в одних мол­ча­ли­вых взгля­дах после обеда; чаще и силь­нее выра­жа­лась мяг­кость адво­ката в его поступ­ках и образе жизни. Он был суров к себе; пил джин, когда бывал один, чтобы заглу­шить при­стра­стие к вину, и, хотя любил спек­такли, в тече­ние два­дцати лет не пере­сту­пил порога ни одного из теат­ров. Зато Утер­сон был очень снис­хо­ди­те­лен к дру­гим; адво­кат ино­гда почти с зави­стью гово­рил о силе духа, скры­вав­шейся в про­ступ­ках людей, и вообще охот­нее помо­гал пад­шим, нежели осуж­дал их.

— Я скло­ня­юсь к Каи­но­вой ереси, — заме­чал Утер­сон, — я поз­во­ляю моему брату отправ­ляться к дья­волу, как он сам того желает.

Ему слу­ча­лось быть послед­ним поря­доч­ным зна­ко­мым, послед­ним хоро­шим совет­чи­ком поги­бав­ших людей. И пока они бывали у него, он не менялся по отно­ше­нию к ним. Такая ров­ность обра­ще­ния ничего не сто­ила Утер­сону, потому что он был по натуре сдер­жан и так доб­ро­ду­шен, что даже и дру­жил только с доб­ро­душ­ными людьми.

Каж­дый истинно скром­ный чело­век всту­пает в тот дру­же­ский круг, кото­рый посы­лает ему судьба. Так дей­ство­вал и Утер­сон. Дру­зьями адво­ката дела­лись его род­ствен­ники или очень ста­рин­ные зна­ко­мые. При­вя­зан­ность Утер­сона раз­рас­та­лась как плющ с тече­нием вре­мени и не зави­села от его сход­ства с избран­ным им дру­гом. Этим, без сомне­ния, объ­яс­ня­лось, почему Утер­сон мог сой­тись с Энфиль­дом, своим даль­ним род­ствен­ни­ком и довольно извест­ным в городе чело­ве­ком. Мно­гие ломали себе голову над тем, что общего было у них, что при­вле­кало их друг к другу. Все встре­чав­шие Ричарда Энфильда и Утер­сона во время их вос­крес­ных про­гу­лок, гово­рили, что оба они бро­дили мол­ча­ливо, каза­лись неве­се­лыми и точно с облег­че­нием обра­ща­лись к каж­дому встреч­ному зна­ко­мому. Несмотря на все это, и Утер­сон, и Энфильд очень ценили вос­крес­ные про­гулки, счи­тали их луч­шим укра­ше­нием каж­дой недели и, желая без помехи насла­ждаться ими, не только отка­зы­ва­лись от дру­гих удо­воль­ствий, но откла­ды­вали даже и дело­вые свидания.

Как-то раз они зашли в глухую улицу тор­го­вой части Лон­дона. Эта узкая улица была, что назы­ва­ется, очень спо­кой­ной, однако в тече­ние недели на ней кипела тор­говля. Ее оби­та­тели, по-види­мому, жили недурно и наде­я­лись со вре­ме­нем зажить еще лучше. Избы­ток дохо­дов они тра­тили на укра­ше­ние лавок, кото­рые дей­стви­тельно каза­лись при­вет­ливы и похо­дили на ряд улы­ба­ю­щихся про­дав­щиц. Даже в вос­кре­се­нье, когда закры­ва­лись при­вле­ка­тель­ные вит­рины, улица пред­став­ля­лась кра­си­вой в срав­не­нии со сво­ими гряз­ными сосед­ками, и сияла, точно огонь в лесу. Она нра­ви­лась про­хо­жему заново выкра­шен­ными став­нями своих домов, хорошо вычи­щен­ной мед­ной отдел­кой две­рей и окон, вообще чистотой.

Мистер Энфильд и адво­кат были на дру­гой сто­роне улицы, но когда они порав­ня­лись со вхо­дом во двор, Энфильд ука­зал тро­стью на мрач­ный дом и спросил:

— Заме­чали ли вы когда-нибудь эту дверь?

Утер­сон отве­тил утвер­ди­тельно, и Энфильд прибавил:

— В моем уме она соеди­ня­ется с очень стран­ной историей.

— Неужели? — ска­зал Утер­сон слегка изме­нив­шимся голо­сом. — А в чем дело?

«Если вы хотите вос­поль­зо­ваться этим слу­чаем и нажить капи­тал, — ска­зал он, — я, конечно, бес­си­лен. Вся­кий поря­доч­ный чело­век избе­гает подоб­ных исто­рий. Ска­жите вашу цифру».

Ну‑с, мы и назна­чили ему сто фун­тов в пользу семьи ребенка; он, оче­видно, хотел потор­го­ваться, но в гла­зах мно­гих из окру­жав­ших его людей све­ти­лась такая злоба, что он нако­нец согла­сился. Теперь сле­до­вало полу­чить деньги. И куда бы, вы думали, он про­вел нас? К этому дому, к этой двери! Он вынул из кар­мана ключ, открыл им дверь, вошел в зда­ние и сей­час же вер­нулся назад с деся­тью фун­тами золота и чеком на банк Коутса, на пода­теля. Чек был под­пи­сан име­нем, кото­рого я назвать не могу, хотя в этом-то и заклю­ча­ется одна из важ­ней­ших сто­рон моей исто­рии. Сле­дует только заме­тить, что это очень извест­ное имя, часто повто­ря­е­мое в печати. Мы назна­чили круп­ную сумму, но с такой под­пи­сью можно было полу­чить гораздо больше. Я осме­лился заме­тить незна­комцу, что дело похо­дит на обман, что в обык­но­вен­ной жизни люди не вхо­дят в погреба в четыре часа утра и не воз­вра­ща­ются оттуда с чужими чеками. Однако он не сму­тился и насмеш­ливо сказал:

«Будьте спо­койны, я оста­нусь с вами до откры­тия банка и сам получу деньги по чеку».

Итак, все мы: док­тор, отец девочки, наш при­я­тель и я сам, отпра­ви­лись ко мне и про­вели оста­ток ночи в моей квар­тире. Когда настало утро, мы позав­тра­кали у меня и пошли в банк. Я сам подал чек и ска­зал, что имею все при­чины думать, что под­пись под­де­лана. Ничуть не бывало. Чек ока­зался настоящим.

— Эге. — про­из­нес Утерсон.

— Я вижу, что вы раз­де­ля­ете мои тогдаш­ние чув­ства, — ска­зал Энфильд. — Да, это сквер­ная исто­рия; с таким дур­ным чело­ве­ком, каза­лось бы, никто поря­доч­ный не мог иметь дела, а между тем лич­ность, под­пи­сав­шая чек, очень известна, даже зна­ме­нита, и, что еще хуже, при­над­ле­жит к числу людей, дела­ю­щих добро. Пред­по­ла­гаю интригу, чест­ный чело­век пла­тит за какой-нибудь грех своей юно­сти. Поэтому я назы­ваю этот глу­хой дом с две­рью — домом интриг. Впро­чем, даже это пред­по­ло­же­ние не объ­яс­няет всего, — при­ба­вил Энфильд и задумался.

Вне­зап­ный вопрос Утер­сона вывел его из раз­ду­мья. Адво­кат спросил:

— А вы зна­ете, живет ли здесь чело­век, при­нес­ший чек?

— Здесь? Нет, — воз­ра­зил мистер Энфильд. — Но мне слу­чи­лось узнать его адрес.

— И вы нико­гда не рас­спра­ши­вали об этом доме с две­рью? — спро­сил Утерсон.

— Нет, сэр, я дели­ка­тен; я осте­ре­га­юсь рас­спро­сов; рас­спросы слиш­ком напо­ми­нают судеб­ное раз­би­ра­тель­ство. Задан­ный вопрос — то же самое, что бро­шен­ный с горы камень. Вы спо­койно сидите на вер­шине холма; камень катится вниз, сши­бает дру­гие камни; и вот какая-нибудь крот­кая ста­рая птица (о кото­рой вы и не думали) убита в своем соб­ствен­ном саду, и ее семье при­хо­дится менять имя. Нет, сэр, вот какое у меня пра­вило: чем стран­нее обсто­я­тель­ства дела, тем меньше я спрашиваю.

— Очень хоро­шее пра­вило, — заме­тил адвокат.

— Но я сам осмат­ри­вал зда­ние, — про­дол­жал Энфильд. — Едва ли это жилой дом; в нем нет вто­рой двери, и я не заме­чал, чтобы кто-нибудь вхо­дил в него, кроме моего незна­комца, да и он явля­ется не часто. В верх­нем этаже три окна во двор, внизу ни одного; окна все­гда заперты, но чисты. Затем, одна труба почти посто­янно дымится, так что, веро­ятно, там кто-нибудь живет. Но я в этом не уве­рен, потому что все стро­е­ния на этом дворе так ску­ченны, что трудно ска­зать, где кон­ча­ется одно и начи­на­ется другое.

Неко­то­рое время дру­зья шли молча, нако­нец Утер­сон сказал:

— Энфильд, ваше пра­вило очень хорошо.

— Мне кажется, да, — отве­тил Энфильд.

— Тем не менее, — про­дол­жал адво­кат, — мне нужно задать вам один вопрос: я хотел бы знать имя гос­по­дина, кото­рый насту­пил на ребенка.

— Что же, — ска­зал Энфильд, — я не вижу, чтобы это могло при­не­сти кому-нибудь вред. Его зовут мистер Хайд.

— Гм… — про­из­нес Утер­сон. — А каков он на вид?

— Его не легко опи­сать. В наруж­но­сти Хайда есть что-то нехо­ро­шее, что-то непри­ят­ное, что-то прямо оттал­ки­ва­ю­щее. Я нико­гда на свете не виды­вал чело­века, кото­рый был бы мне про­ти­вен до такой сте­пени, но я с тру­дом могу ска­зать, почему именно. Веро­ятно, в Хайде есть какое-нибудь урод­ство; он про­из­во­дит впе­чат­ле­ние урода, но опре­де­лить, в чем заклю­ча­ется его без­об­ра­зие, не могу. У него очень стран­ная наруж­ность, но я не в силах ука­зать на ее осо­бен­но­сти. Нет, сэр, невоз­можно, я не могу опи­сать его. И это не вслед­ствие недо­статка памяти, потому что я так и вижу мистера Хайда!

Мистер Утер­сон опять замол­чал и неко­то­рое время шел в глу­бо­ком раздумье.

— Вы уве­рены, что он открыл дверь клю­чом? — нако­нец спро­сил адвокат.

— Мой доро­гой сэр… — начал Энфильд вне себя от изумления.

— Да, я знаю, — ска­зал Утер­сон, — я знаю, мой вопрос дол­жен казаться вам стран­ным. Дело в том, что я не спра­ши­ваю у вас дру­гого имени, потому что уже знаю его. Вы видите, Ричард, ваша исто­рия сде­лала круг… Если вы были не педан­тично точны хоть в чем-нибудь, вам сле­дует испра­вить эту неточность.

— Я думаю, вы могли бы пре­ду­пре­дить меня, — ска­зал Энфильд с тенью обиды в голосе, — но я был педан­тично точен, выра­жа­ясь вашими сло­вами. У этого чело­века был ключ, больше — этот ключ у него и до сих пор. Я видел, как неделю тому назад он открыл клю­чом таин­ствен­ную дверь.

Утер­сон тяжело вздох­нул, но не вымол­вил ни слова. Моло­дой чело­век про­из­нес сле­ду­ю­щее заключение:

— Вот новое под­твер­жде­ние пра­вила ничего не гово­рить. Мне стыдно за свой длин­ный язык. Согла­симся нико­гда более не воз­вра­щаться к этому предмету.

— Согла­сен от всего сердца, — ска­зал адво­кат, — вот вам моя рука, Ричард.

Источник