стихи там русский дух там русью пахнет
У Лукоморья дуб зеленый
У лукоморья дуб зелёный;
Златая цепь на дубе том:
И днём и ночью кот учёный
Всё ходит по цепи кругом;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей;
Там лес и дол видений полны;
Там о заре прихлынут волны
На брег песчаный и пустой,
И тридцать витязей прекрасных
Чредой из вод выходят ясных,
И с ними дядька их морской;
Там королевич мимоходом
Пленяет грозного царя;
Там в облаках перед народом
Через леса, через моря
Колдун несёт богатыря;
В темнице там царевна тужит,
А бурый волк ей верно служит;
Там ступа с Бабою Ягой
Идёт, бредёт сама собой,
Там царь Кащей над златом чахнет;
Там русский дух. там Русью пахнет!
И там я был, и мёд я пил;
У моря видел дуб зелёный;
Под ним сидел, и кот учёный
Свои мне сказки говорил.
Руслан и Людмила
Посвящение
Для вас, души моей царицы,
Красавицы, для вас одних
Времен минувших небылицы,
В часы досугов золотых,
Под шепот старины болтливой,
Рукою верной я писал;
Примите ж вы мой труд игривый!
Ничьих не требуя похвал,
Счастлив уж я надеждой сладкой,
Что дева с трепетом любви
Посмотрит, может быть украдкой,
На песни грешные мои.
У лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый
Всё ходит по цепи кругом;
Идет направо — песнь заводит,
Налево — сказку говорит.
Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей;
Там лес и дол видений полны;
Там о заре прихлынут волны
На брег песчаный и пустой,
И тридцать витязей прекрасных
Чредой из вод выходят ясных,
И с ними дядька их морской;
Там королевич мимоходом
Пленяет грозного царя;
Там в облаках перед народом
Через леса, через моря
Колдун несет богатыря;
В темнице там царевна тужит,
А бурый волк ей верно служит;
Там ступа с Бабою Ягой
Идет, бредет сама собой;
Там царь Кащей над златом чахнет;
Там русской дух… там Русью пахнет!
И там я был, и мед я пил;
У моря видел дуб зеленый;
Под ним сидел, и кот ученый
Свои мне сказки говорил.
Одну я помню: сказку эту
Поведаю теперь я свету…
Песнь первая
Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой.
В толпе могучих сыновей,
С друзьями, в гриднице высокой
Владимир-солнце пировал;
Меньшую дочь он выдавал
За князя храброго Руслана
И мед из тяжкого стакана
За их здоровье выпивал.
Не скоро ели предки наши,
Не скоро двигались кругом
Ковши, серебряные чаши
С кипящим пивом и вином.
Они веселье в сердце лили,
Шипела пена по краям,
Их важно чашники носили
И низко кланялись гостям.
Слилися речи в шум невнятный;
Жужжит гостей веселый круг;
Но вдруг раздался глас приятный
И звонких гуслей беглый звук;
Все смолкли, слушают Баяна:
И славит сладостный певец
Людмилу-прелесть, и Руслана,
И Лелем свитый им венец.
Вот кончен он; встают рядами,
Смешались шумными толпами,
И все глядят на молодых:
Невеста очи опустила,
Как будто сердцем приуныла,
И светел радостный жених.
Но тень объемлет всю природу,
Уж близко к полночи глухой;
Бояре, задремав от меду,
С поклоном убрались домой.
Жених в восторге, в упоенье:
Ласкает он в воображенье
Стыдливой девы красоту;
Но с тайным, грустным умиленьем
Великий князь благословеньем
Дарует юную чету.
И вот невесту молодую
Ведут на брачную постель;
Огни погасли… и ночную
Лампаду зажигает Лель.
Свершились милые надежды,
Любви готовятся дары;
Падут ревнивые одежды
На цареградские ковры…
Вы слышите ль влюбленный шепот,
И поцелуев сладкий звук,
И прерывающийся ропот
Последней робости. Супруг
Восторги чувствует заране;
И вот они настали… Вдруг
Гром грянул, свет блеснул в тумане,
Лампада гаснет, дым бежит,
Кругом всё смерклось, всё дрожит,
И замерла душа в Руслане…
Всё смолкло. В грозной тишине
Раздался дважды голос странный,
И кто-то в дымной глубине
Взвился чернее мглы туманной…
И снова терем пуст и тих;
Встает испуганный жених,
С лица катится пот остылый;
Трепеща, хладною рукой
Он вопрошает мрак немой…
О горе: нет подруги милой!
Хватает воздух он пустой;
Людмилы нет во тьме густой,
Похищена безвестной силой.
Ах, если мученик любви
Страдает страстью безнадежно,
Хоть грустно жить, друзья мои,
Однако жить еще возможно.
Но после долгих, долгих лет
Обнять влюбленную подругу,
Желаний, слез, тоски предмет,
И вдруг минутную супругу
Навек утратить… о друзья,
Конечно лучше б умер я!
Однако жив Руслан несчастный.
Но что сказал великий князь?
Сраженный вдруг молвой ужасной,
На зятя гневом распалясь,
Его и двор он созывает:
«Где, где Людмила?» — вопрошает
С ужасным, пламенным челом.
Руслан не слышит. «Дети, други!
Я помню прежние заслуги:
О, сжальтесь вы над стариком!
Скажите, кто из вас согласен
Скакать за дочерью моей?
Чей подвиг будет не напрасен,
Тому — терзайся, плачь, злодей!
Не мог сберечь жены своей! —
Тому я дам ее в супруги
С полцарством прадедов моих.
Кто ж вызовется, дети, други. »
«Я!» — молвил горестный жених.
«Я! я!» — воскликнули с Рогдаем
Фарлаф и радостный Ратмир:
«Сейчас коней своих седлаем;
Мы рады весь изъездить мир.
Отец наш, не продлим разлуки;
Не бойся: едем за княжной».
И с благодарностью немой
В слезах к ним простирает руки
Старик, измученный тоской.
Все четверо выходят вместе;
Руслан уныньем как убит;
Мысль о потерянной невесте
Его терзает и мертвит.
Садятся на коней ретивых;
Вдоль берегов Днепра счастливых
Летят в клубящейся пыли;
Уже скрываются вдали;
Уж всадников не видно боле…
Но долго всё еще глядит
Великий князь в пустое поле
И думой им вослед летит.
Руслан томился молчаливо,
И смысл и память потеряв.
Через плечо глядя спесиво
И важно подбочась, Фарлаф,
Надувшись, ехал за Русланом.
Он говорит: «Насилу я
На волю вырвался, друзья!
Ну, скоро ль встречусь с великаном?
Уж то-то крови будет течь,
Уж то-то жертв любви ревнивой!
Повеселись, мой верный меч,
Повеселись, мой конь ретивый!»
Хазарский хан, в уме своем
Уже Людмилу обнимая,
Едва не пляшет над седлом;
В нем кровь играет молодая,
Огня надежды полон взор:
То скачет он во весь опор,
То дразнит бегуна лихого,
Кружит, подъемлет на дыбы
Иль дерзко мчит на холмы снова.
Рогдай угрюм, молчит — ни слова…
Страшась неведомой судьбы
И мучась ревностью напрасной,
Всех больше беспокоен он,
И часто взор его ужасный
На князя мрачно устремлен.
Соперники одной дорогой
Все вместе едут целый день.
Днепра стал темен брег отлогий;
С востока льется ночи тень;
Туманы над Днепром глубоким;
Пора коням их отдохнуть.
Вот под горой путем широким
Широкий пересекся путь.
«Разъедемся, пора! — сказали, —
Безвестной вверимся судьбе».
И каждый конь, не чуя стали,
По воле путь избрал себе.
А. Пушкин. Из поэмы Руслан и Людмила. Пер. на англ
У лукоморья дуб зелёный;
In a curved seashore stands a green oak,
Златая цепь на дубе том:
A golden chain hangs that tree on,
И днём и ночью кот учёный
A trained cat has been making his walk
Всё ходит по цепи кругом;
The chain on all days and nights long.
Там чудеса: там леший бродит,
There are much wonders: goblin’s found,
Русалка на ветвях сидит;
Mermaid does sit on branches there.
Там на неведомых дорожках
There on unknown paths are traces
Следы невиданных зверей;
Of the before unknown beasts,
Избушка там на курьих ножках
On chicken legs hut really stands there,
Стоит без окон, без дверей;
Without doors and windows being.
Там лес и дол видений полны;
There wood and dale are full of visions,
Там о заре прихлынут волны
At dawn of day will waves that way rush
На брег песчаный и пустой,
To seashore which will empty be,
И тридцать витязей прекрасных
And thirty handsome knights in sequence
Чредой из вод выходят ясных,
Will go out of clear waters,
И с ними дядька их морской;
With them an uncle of the sea.
Там королевич мимоходом
In passing there a prince does capture
Пленяет грозного царя;
A formidable local king,
Там в облаках перед народом
In clouds there in front of nation
Через леса, через моря
Does wizard carry hero in
Колдун несёт богатыря;
A time through forests, over sea.
В темнице там царевна тужит,
In prison there does grieve a princess,
А бурый волк ей верно служит;
A brown wolf to her much staunch is.
Там ступа с Бабою Ягой
There witches’ broom with witch herself
Идёт, бредёт сама собой,
Does wander faraway and well.
Там царь Кащей над златом чахнет;
There king Kashchei pines with gold over,
Там русский дух. там Русью пахнет!
The Russian spirit there that holds on!
И там я был, и мёд я пил;
And I was there and drinking’s honey,
У моря видел дуб зелёный;
Saw near sea a green oak lonely,
Под ним сидел, и кот учёный
Where a trained cat beneath that sat
Свои мне сказки говорил.
And his tall tales to me long said.
Руслан и Людмила
Оглавление
О произведении
Сказочная поэма «Руслан и Людмила» была напечатана Александром Пушкиным накануне его 21-летия в журнале «Сын отечества» весной 1820 г. Это первое крупное произведение сразу принесло поэту громкую известность в обеих российских столицах. Второе переработанное и дополненное издание вышло в 1828 г.
Краткое содержание
Посвящение и вступление: Посвящение «небылиц минувших времен» девам-красавицам. Вводное описание сказочного мира: «у лукоморья дуб зеленый», русалка на ветвях сидит, тридцать три богатыря, кот ученый «свои мне сказки говорил».
Песнь первая: Людмила, дочь киевского князя Владимира, похищена со свадебного ложа безвестной силой. Руслан и три его соперника — Рогдай, Фарлаф и Ратмир — отправляются на ее поиски. Похититель — страшный волшебник Черномор. История Финна и Наины.
Песнь третья: Наина прилетает в виде змия и обещает помочь Черномору погубить Финна. Людмила прячется от Черномора, надевая шапку-невидимку. Руслан сражается с Головой, побеждает, находит волшебный меч. Голова рассказывает Руслану, что сила Черномора — в его бороде.
Песнь четвертая: Юные девы заманивают Ратмира в замок и ведут его в баню, где он забывает о Людмиле. Руслан идет на север. Черномор является Людмиле в образе Руслана, погружает ее в сон и «ласкает дерзостной рукой». Раздается «звон рога».
Песнь пятая: Руслан вызывает Черномора на бой, хватает его за бороду. Черномор взлетает, два дня носит Руслана на своей бороде, на третий просит пощады, Руслан отрубает ему бороду, находит спящую Людмилу. Финн советует ему вернуться в Киев со спящей Людмилой и обещает, что там она проснётся. Руслан сообщает Голове, что Черномор наказан, Голова радуется и умирает. Ратмир счастлив с пастушкой. Фарлаф наносит три удара мечом спящему Руслану, тот истекает кровью и падет бездыханный.
Песнь шестая: Руслан лежит мертвый в чистом поле. Черномор пытается выбраться из котомки. Фарлаф со спящей Людмилой приезжает в Киев. На Киев нападают печенеги. Финн оживляет Руслана мертвой и живой водой. Руслан побеждает печенегов и пробуждает Людмилу с помощью волшебного кольца. Счастливый Владимир и его семья пируют. «Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой».
Эпилог: Носясь на крыльях вымысла и создавая «преданья темной старины», поэт смог забыть о жизненных невзгодах (обидах, изменах и сплетнях). Автор оказывается на Кавказе, любуется суровой природой. Дружба отвела от поэта грозную бурю и сохранила ему свободу. Но, сетует поэт, прошла для него пора стихов, пора любви, и «скрылась богиня тихих песнопений».
Критика
Искусство, которое желает нравиться прекрасным, должно развивать одни благородные чувствования и более всего не оскорблять их стыдливости. Автор «Руслана» мог бы нравиться нежностию. Он весьма искусен в описании разнообразных картин. Весьма жаль, что он слишком увлекся воображением: волшебство его более способно пугать. Ныне и дети мало читают персидские и арабские сказки, ибо не верят уже коврам-самолетам, а в «Руслане» чудеса столь же невероятны. Но еще более надобно сожалеть, что он представляет часто такие картины, при которых невозможно не краснеть и не потуплять взоров.
Тогда как во Франции в конце минувшего столетия стали в великом множестве появляться подобные сему произведения, произошел не только упадок словесности, но и самой нравственности.
Пожелаем успеха нашей литературе и чтоб писатели и поэты избирали предметы, достойные своих дарований. Цель поэзии есть возвышение нашего духа — чистое удовольствие. Картины же сладострастия пленяют только грубые чувства. Они недостойны языка богов. Он должен возвещать нам о подвигах добродетели, возбуждать любовь к отечеству, геройство в несчастиях, пленять описанием невинных забав. Предмет поэзии — изящное. Изображая только оное, талант заслуживает дань справедливой похвалы и удивления.
Часто мы видим, что сочинение, несообразное с рассудком, не имеющее цели, противоречащее природе, ничтожное по предмету, постыдное по низким картинам, в нем изображенным, и порыву страстей — является в свет под именем великого творения, — и повсюду слышны раздающиеся ему рукоплескания. Странно, удивительно!
— Н. И. Кутузов, «Сын отечества», 1820.
«Руслан и Людмила», по нашему мнению, одно из лучших поэтических произведений Пушкина, — это прелестный, вечно свежий, вечно душистый цветок в нашей поэзии. В этом создании наш поэт почти в первый раз заговорил языком развязным, свободным, текучим, звонким, гармоническим.
— Аноним, «Галатея», 1839.
Нельзя ни с чем сравнить восторга и негодования, возбужденных первою поэмою Пушкина — «Руслан и Людмила». Слишком немногим гениальным творениям удавалось производить столько шума, сколько произвела эта детская и нисколько не гениальная поэма. Поборники нового увидели в ней колоссальное произведение, и долго после того величали они Пушкина забавным титлом певца Руслана и Людмилы. Представители другой крайности, слепые поклонники старины, почтенные колпаки, были оскорблены и приведены в ярость появлением «Руслана и Людмилы». Они увидели в ней все, чего в ней нет — чуть не безбожие, и не увидели в ней ничего из того, что именно есть в ней, то есть хороших, звучных стихов, ума, эстетического вкуса и, местами, проблесков поэзии.
Причиною энтузиазма, возбужденного «Русланом и Людмилою», было, конечно, и предчувствие нового мира творчества, который открывал Пушкин всеми своими первыми произведениями; но еще более это было просто обольщение невиданною дотоле новинкою. Как бы то ни было, но нельзя не понять и не одобрить такого восторга; русская литература не представляла ничего подобного «Руслану и Людмиле». В этой поэме все было ново: и стих, и поэзия, и шутка, и сказочный характер вместе с серьезными картинами. Но бешеного негодования, возбужденного сказкою Пушкина, нельзя было бы совсем понять, если б мы не знали о существовании староверов, детей привычки.
Вопрос о жанровом определении пушкинской поэмы стоял в центре всей журнальной полемики, разгоревшейся после выхода ее в свет. А. Ф. Воейков, представитель старшей группы арзамасцев, стараясь оправдать „Руслана“ в глазах классиков, причислял его к разряду поэм „шуточных“ и „богатырских“, так или иначе укладывавшихся в классическую систему.
Для „шуточной“ поэмы был признанный образец — „Душенька“ Богдановича, представлявшая собой шутливую обработку мифологического сюжета, с легким налетом „народности“ в слоге. Что касается поэмы „богатырской“, то для нее законченного образца не было.
„Богатырская“ поэма при своем возникновении полемически противопоставляла себя классической традиции. Она характеризовалась русским сказочно-былинным материалом и особым „русским размером“ (т. е. четырехстопным безрифменным хореем с дактилическими окончаниями). Первой попыткой в этом направлении был незаконченный „Илья Муромец“ Карамзина, появившийся еще до опубликования сборника Кирши Данилова и, собственно говоря, не заключавший в себе ничего „русского“, кроме имени героя. Это был сентиментально-лирический отрывок с еле намеченным сюжетом. Однако попытка Карамзина произвела впечатление и запомнилась надолго, так как это была своего рода декларация. Наибольшее значение имело вступление, в котором обосновывались требования нового „русского“ жанра
Еще резче были полемические заявления Н. А. Львова в начатой им „богатырской песне“ „Добрыня“, опубликованной в 1804 г., но написанной, по сообщению издателей, около 1794 г., т. е. одновременно с „Ильей Муромцем“ Карамзина. Написана была только первая глава, в которой автор еще не приступил к изложению сюжета; вся глава представляет собой развернутый литературный памфлет, направленный против „иноземских“ стихотворных размеров и всей ломоносовской, западной школы в поэзии. Автор ратует за русский „богатырский“ сюжет и русский национальный размер
„Русским размером“ пользовались А. Н. Радищев в „Бове“ (напечатан в 1807 г.) и Херасков в „Бахарияне“ (издана в 1803 г., без имени автора). Но он у них лишен уже всякого демонстративного значения, причем у Хераскова сочетается с интернациональным сказочным материалом.
На фоне жанрового сродства понятны совпадения тех или иных мотивов у Пушкина и его предшественников. Совпадения эти в большинстве случаев объясняются тем, что авторы „богатырских“ поэм черпали свой материал из тех же источников, что и он: из новиковских сказок, из западных волшебно-рыцарских поэм, из Ариосто и Виланда, из сказок Гамильтона, Лафонтена и Флориана, из Вольтера и т. д. Некоторые заимствования становились при этом традиционными.
Традиционным был, например, мотив влюбленной старухи, заимствованный из сказки Вольтера „Ce qui plait aux dames“. Этот мотив использован в „Бове“ А. Н. Радищева и в „Чуриле Пленковиче“ Радищева-сына. Он же лег в основу истории Наины и Финна.
Характерно, что Пушкин вдвигает свой сказочно-былинный сюжет в определенные исторические рамки, чего нет ни у Жуковского, ни у авторов прежних „богатырских“ поэм. В шестой песне „Руслана и Людмилы“ отсутствует обычный былинный анахронизм: здесь изображается осада Киева печенегами, а не татарами, как в былинах. Можно думать, что эта „историчность“ связана с появлением „Истории государства российского“ Карамзина, восемь томов которой вышли в 1818 г.
Эта историческая тенденция сказывается и в подборе имен действующих лиц у Пушкина. В частности, имя Фарлафа несомненно заимствовано из договора Олега с греками (911 г.), помещенного в летописи Нестора. В числе послов Олега двое носят имена, сходные с именем пушкинского героя: Фарлов и Флелаф. Из этих двух имен, повидимому, и составлено имя „Фарлаф“.
Поражает полное совпадение схемы «Повести о Раме» со схемой «Руслана и Людмилы» Пушкина (колдун похищает жену, муж отыскивает колдуна, сражается с ним и возвращает жену).
— Б. Л. Смирнов. Введение // Махабхарата III: Эпизоды из книг III, V. Ашхабад, 1957.
Конечно, у нас нет никаких оснований предполагать, что по каким-то переложениям или подражаниям Пушкин был знаком со «схемой» «Рамаяны» (в начале XIX в. вообще о существовании санскритского эпоса знали немногие специалисты), но подмеченное Смирновым сходство достаточно очевидно. И объясняется оно, по-видимому, тем, что Пушкин создал свою поэму, используя фольклорные сюжеты (прежде всего фольклора сказочного; ср. отмеченные под № 400, 300 и 301 в известном каталоге сказочных сюжетов Аарне, Томпсона (см.: Aarne, Thompson 1961) сказки о жене, похищенной Змеем или Кощеем Бессмертным, о юноше, разыскивающем пропавшую невесту, о герое-змееборце), сюжеты, которые столь же широко, как в России, популярны в фольклоре Индии.
— П. А. Гринцер. «Первая поэма» Древней Индии // Рамаяна: Книга 1: Балаканда (Книга о детстве); Книга 2 Айодхьяканда (Книга об Айодхье). М., 2006.
В языке своей первой поэмы, используя все достижения предшественников — точность и изящество рассказа в стихах Дмитриева, поэтическую насыщенность и певучесть интонаций, «пленительную сладость стихов» Жуковского, пластическую красоту образов Батюшкова, — Пушкин идет дальше их. Он вводит в свой текст слова, выражения и образы народного просторечия, решительно избегавшиеся светской, салонной поэзией его предшественников и считавшиеся грубыми, непоэтическими. Уже в «Руслане и Людмиле» Пушкин положил начало тому синтезу различных языковых стилей, который явился его заслугой в создании русского литературного языка.
С выходом в свет «Руслана и Людмилы» Пушкин становится всероссийски известным писателем, первым поэтом на Руси. Громадный успех поэмы был в значительной степени обусловлен общенародной позицией автора в вопросах языка и стиля. Произведение оказалось доступным и интересным малограмотному читателю из народа и высокообразованному представителю дворянского круга, хотя и воспринималось, конечно, по-разному.
РУСЛАН И ЛЮДМИЛА
ПОСВЯЩЕНИЕ
Для вас, души моей царицы,
Красавицы, для вас одних
Времен минувших небылицы,
В часы досугов золотых,
Под шепот старины болтливой,
Рукою верной я писал;
Примите ж вы мой труд игривый!
Ничьих не требуя похвал,
Счастлив уж я надеждой сладкой,
Что дева с трепетом любви
Посмотрит, может быть украдкой,
На песни грешные мои.
У лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый
Всё ходит по цепи кругом;
Идет направо — песнь заводит,
Налево — сказку говорит.
Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей;
Там лес и дол видений полны;
Там о заре прихлынут волны
На брег песчаный и пустой,
И тридцать витязей прекрасных
Чредой из вод выходят ясных,
И с ними дядька их морской;
Там королевич мимоходом
Пленяет грозного царя;
Там в облаках перед народом
Через леса, через моря
Колдун несет богатыря;
В темнице там царевна тужит,
А бурый волк ей верно служит;
Там ступа с Бабою Ягой
Идет, бредет сама собой;
Там царь Кащей над златом чахнет;
Там русской дух. там Русью пахнет!
И там я был, и мед я пил;
У моря видел дуб зеленый;
Под ним сидел, и кот ученый
Свои мне сказки говорил.
Одну я помню: сказку эту
Поведаю теперь я свету.