стереотипы о россии и ее истории сформировавшиеся в европейском историописании нового времени
Стереотипы о россии и ее истории сформировавшиеся в европейском историописании нового времени
ВОЕННОЕ ПРАВО
Юридические консультации. Судебная практика. Вопросы, ответы и комментарии.
АРМИЯ РОССИИ
СМИ «Обозник». История армии, тыла ВС РФ. Права и обязанности военнослужащих
Европейские стереотипы о России и взаимное культурное влияние
«Я не думаю, что черт непременно должен быть русским…» «Для многих иностранцев Россия рифмуется с СССР, ледяным холодом, водкой, красивыми блондинками, мафией, белыми медведями и ГУЛАГом. Такой схематический образ мог бы показаться смешным, если бы за ним не скрывались серьезнейшие экономические, политические и социальные последствия. По большей части СМИ говорят о России лишь в свете самых отрицательных событий, будь то войны (в Чечне и Грузии) или какие-либо другие трагедии (теракты в Москве, сгоревший ночной клуб в Сибири и т.д.)».
Клишированное восприятие своих соседей и иностранцев упрощает жизнь обывателя (европейского и российского в том числе), позволяет, не задумываясь, ориентироваться в потоке информации и событий. Стереотипы, связанные с «образом врага» или «образом друга», экономят время и энергию на обработку новой информации. Они позволяют быстро, по немногим решающим признакам распознать «своего» или «чужого». Социально-психологическая оппозиция «мы и они» особенно актуальна по отношению к наиболее близким «нашей» культуре общностям. Восприятие России европейцами обусловлено многовековой историей взаимодействия между государствами, коллективным бессознательным — памятью о конфликтах и войнах. Образ России впервые становится релевантным для самосознания Европы в тот момент, когда она перестает на средневековый лад ощущать себя единственным воплощением христианской ойкумены, средоточием мира, удерживающим его от распада.
Историко-философская мысль начала зарождаться в Европе в тот момент, когда на ее восточной границе в полный рост встало Московское государство, когда Россия и Западная Европа впервые заметили друг друга, полностью сознавая при этом свое политическое и культурное различие. Немаловажным фактором этого изменения в сознании была «турецкая угроза», защититься от которой папская курия и императорский престол надеялись с помощью Москвы, а следствием — постепенное формирование географического понятия Европы. После окончательного падения татарского ига Европа вторично открыла для себя Россию. Московское царство было частью единой европейской политической системы и в известном смысле способствовало сохранению баланса сил на континенте. Постепенное осознание западными державами колоссальных масштабов русских земельных прирощений, превосходящих любые представления о размерах «европейского» государства, и попытки России выйти к морю на северо-западе приводят к тому, что в Московском княжестве начинают видеть угрозу созданному в новой Европе порядку.
В европейском восприятии России уже к концу XVII века намечаются две противоположные тенденции: в Москве видят и союзника, и врага. С одной стороны, русские были соратниками в борьбе за «истинную веру» и распространение ее на Восток, с другой — в них мерещится угроза. Русских, однако, объявляли варварами все партии: и те, кто причислял их к Европе, и те, кто пытался использовать идеологию христианского единства, чтобы включить в его сферу чужеродные элементы: образ варварства был той призмой, сквозь которую Европа воспринимала Россию в XVII веке. Позднее европейские авторы начинают относить Россию к «Востоку», а не, как прежде, к «Северу», что явилось важным симптомом изменений, произошедших в мире после Французской революции. Господствовавшая прежде ось «Север — Юг» «сменяется на перпендикулярную»: «Запад — Восток». «Понятия “Запад” и “Восток”… отныне будут выражать различие между двумя духовными и политическими мирами».
В европейском сознании «Восток» ассоциировался с Азией, безграничной властью и деспотией. Таким образом, различные «партии» получили возможность, в зависимости от политической ситуации, включать или исключать Россию из европейского пространства. Антитеза «Запад — Восток» возникает в XIX веке в многочисленных контекстах и увязывается с глобальным противопоставлением моря и суши, контрреволюции и революции, русофилии и консерватизма, с одной стороны, русофобии и прогресса — с другой.
Революция 1917 года внезапно воплотила в жизнь самые смелые построения западных либералов, демократов и социалистов; более того, если на протяжении всего XIX века идеологическая война против России (Востока) велась под лозунгами «свобода против деспотии», «прогресс против косности» и «культура против варварства», то внезапно Восток сам стал олицетворением свободы и прогресса, и европейские левые интеллектуалы с надеждой обратили свой взор к России. Для консерваторов же, напротив, Советская Россия стала воплощением всего того, с чем они долгое время боролись. Как бы то ни было, осуществившаяся в России революция лишь углубила противоречия Запада и Востока.
С окончанием же Второй мировой войны, как предсказывали философы и геополитики XIX столетия, Европа стала ареной влияния Америки и России (СССР). Европейско-русское противостояние XIX века окончательно стало достоянием истории, уступив место противостоянию «Запада» и «Востока». Таков исторический контекст взаимодействия государств Западной Европы и России, веками сотрудничавших и конкурировавших. Политические, торговые, экономические, научные, культурные и личные связи между регионами и их жителями отображаются в языковых клише, объектах искусства, художественных произведениях, массмедиа, бытовых предметах и даже почтовых марках. Образ России и характер ее взаимоотношений с Европой, согласно лингвистическому анализу, складывается противоречивый.
Заимствования из иностранных языков в русском первоначально относились к военному и морскому делу, встречаются и наименования предметов обихода. Позже мы можем обнаружить лексику, характерную для развития торговых и дипломатических отношений, взаимодействия в сферах науки и культуры. Революция, Вторая мировая война, освоение космоса, перестройка и распад СССР — оставляют следы и меняют повседневную жизнь людей. Однако не только мы обогащали свой словарный запас за счет соседей. Русизмы также проникали во многие европейские языки. Французский язык — язык международной дипломатии и английский — язык неофициального международного общения представляют в этой связи особый интерес. В английском и французском словарных составах имеется значительное количество слов, заимствованных из русского языка. Количество заимствований из русского языка во французском, по данным различных источников, колеблется.
Словарями фиксируется до 200 слов русского происхождения, не считая производных и имен собственных, с учетом которых общий объем достигает 600 единиц. Характер этих слов и выражений отображает тип связей, имевших место между Россией и Европой в тот или иной исторический момент. Самым ранним заимствованием из русского языка является слово sable (соболь), что подтверждает торговую доминанту взаимоотношений в тот период. Это слово зафиксировано в английских словарях уже в XIV веке. Появление первых русских слов-реалий во французском языке происходит несколько позднее, в конце XVI века. В основном это слова, отражающие различные сферы человеческой деятельности и явления, связанные исключительно с Россией, — экзотические слова, передающие национальную специфику: chapka (шапка), balalaïka (балалайка), samoyede (самоеды), tsar (царь), kvas (квас), moujik (мужик). Большее количество русских заимствований в английском языке появляется в XVI веке, после установления регулярных экономических и политических связей между Россией и Англией. Проникшие в это время в английский язык русские слова — это наименования предметов торговли, названия правящих, сословных, должностных и подчиненных лиц, установлений, названия предметов обихода и географические названия.
Это характеризует коммуникацию между государствами как основанную на торговом обмене. В этот период и несколько позднее заимствуются следующие русские слова: boyar (боярин), cossack (козак), tsar (царь), muzhik (мужик), beluga (белуга), rouble (рубль), pood (пуд), kvass (квас), shuba (шуба), vodka (водка), samovar (самовар), troika (тройка), babushka (бабушка) и другие. В XIX веке в английском языке появляются слова, отражающие новое общественно-политическое движение в России.
Причем для русского языка это был термин (искусственный спутник Земли), а в любой иноязычной литературе его можно было обнаружить в качестве типичной советской реалии, то есть слово, обозначающее не любой искусственный спутник, а именно запускаемый Советским Союзом. Перемены в нашей стране в 1970—1980-е годы также отразились и на языковом уровне: samizdat (самиздат), glastnost (гласность), perestroyka (перестройка) — в английском. Во французском проникновение русских слов активизируется в период с 1985 года вследствие экономических преобразований и политических изменений в Советском Союзе. Появляются такие слова, как la perestroïka (перестройка), la nomenklatura (номенклатура), la glastnost (гласность), l’apparatchik (аппаратчик).
Падение «железного занавеса» в конце 80-х годов вызвало у зарубежных журналистов и писателей необычайный интерес к России и многие из них обратились в своем творчестве к теме повседневной жизни бывшего советского народа. Вследствие чего во французский язык, например, проникли такие слова и словосочетания, как le kaïf (кайф), les kommunalki (коммуналки), l’avoska (авоська), le bomj (бомж), le soukhoi zakon (сухой закон), le defitsit (дефицит), les valioutchiki (валютчики), le vidak (видак). А новая Россия ассоциируется с «le reketir», «le sovmestnoie predpriatie», «le sponsor». Отношения России и Европы прошли длительный путь развития. Долгое время Россия и её исторические предшественники, русские княжества, находились в изоляции от Европы, будучи в поле притяжения иной геополитической силы — Золотой Орды. После свержения ордынского ига Московская Русь оказалась изолирована от европейских государств крупнейшей державой тогдашней Восточной Европы — Речью Посполитой.
Рост влияния Московского царства на европейские дела в период правления Ивана Грозного привел к резкому росту интереса европейцев к удаленной от них Московии. Уже тогда начали складываться первые стереотипы о русских и России, причем Европа глядела на нашу страну в основном глазами её восточно-европейских соседей, таких как Речь Посполитая, Тевтонский орден или империя Габсбургов. Отсюда восприятие Московского царства как дикой, нецивилизованной территории, где царит варварский деспотизм. Действительно, с точки зрения жителей Речи Посполитой, где короли избирались шляхтой, а последняя пользовалась вольностями, непредставимыми для тогдашней Европы, Россия могла казаться авторитарным государством. В современной Ивану Грозному Польше избирался не только монарх, но и сейм и сенат. Иначе говоря, существовала дворянская республика (именно так переводится название «Речи Посполитой»). Тем не менее европейцы нуждались в помощи Московского царства для организации отпора Оттоманской империи. Именно в противостоянии туркам возникает понятие Европы как совокупности христианских государств, противостоящих самой могущественной империи того времени.
По сравнению с другими европейскими странами Россия находилась примерно на одном уровне с Англией, где жестокий король Генрих Восьмой казнил своих жен и министров и разорвал отношения с Римом. В этот же период в Париже происходит знаменитая Варфоломеевская ночь, в результате которой было уничтожено 100 тысяч протестантов. Иван Грозный был правителем, соответствующим духу эпохи. Достаточно сказать, что он сватался к английской королеве Елизавете Первой (для которой переговоры о браке были стандарным дипломатическим приемом) и даже претендовал на престол польского короля (законы Речи Посполитой это допускали, первым выборным королем был Генрих Валуа, будущий французский король Генрих Третий). Тому, что стереотипы о России сохранились в европейском сознании, мы обязаны прежде всего успехам политики московских царей, а затем российских императоров, которые добились не только территориальных приращений для Русского государства, но и превратили его в самую населенную христианскую страну тогдашнего мира. Россия стала казаться европейцам огромным, бескрайним, населенным неисчислимым народом пространством. При этом статус европейцев признавался лишь за элитой. Талейран шутил, что русский народ дик, но его император просвещен.
В то же время французский народ просвещен, но его император Наполеон— дик. Потому двум государствам следует объединить усилия. Ванглийских карикатурах XIXвека Россия изображалась огромным спрутом, который вот-вот поглотит Европу. Говорили, что Россия «нависает» над этой частью света. Уже в XX веке, при создании блока НАТО, был рожден афоризм, что цель альянса — держать СШАв Европе, Германию — под контролем, а Россию — вне Европы.
Страх перед нашей страной сохраняется и сегодня, когда объединенный Европейский союз насчитывает 500 млн населения против российских 140 млн. В современном восприятии России в Европе мы сталкиваемся с любопытным феноменом. Европейцы в целом любят русскую культуру. Это выражается в высоком статусе, которым в рамках западной цивилизации наделены русские писатели и русские композиторы. Лев Толстой регулярно признается лучшим писателем мира такими авторитетными изданиями, как «Таймс», а музыка Петра Чайковского сопровождает любое празднование Рождества. Одновременно европейцы испытывают страх перед Россией как государством и русскими как народом.
Это проявляется в стремлении изолировать Россию от Европы. Поэтому для исправления имиджа России и русских в Европе необходимо налаживание двусторонних связей. В частности, более тесная интеграция России в европейские структуры, а также работа над отменой или, во всяком случае, облегчением визового режима. С появлением в Европе русских туристов, а также представителей России, выезжающих на ПМЖ, антироссийские настроения в большинстве стран, как правило, сокращаются.
Другие новости и статьи
Запись создана: Среда, 12 Июнь 2019 в 0:11 и находится в рубриках Новости.
Раздел II. Стереотипы русской истории
Политическая и историко-философская дискуссия о России как явлении мировой истории и культуры, о ее пути, разворачивающаяся на рубеже Третьего Тысячелетия, неразрывно связаны с интерпретацией ее исторического и духовного опыта. Поэтому рассмотрение ключевых стереотипов в оценке русской истории совершенно необходимо, как и уяснение тех философско-методологических основ, которые в равной мере питают отношение к отдаленному прошлому России и к ее сегодняшнему выбору.
Больше всего Янова раздражают моменты величия России, а не поражения, о которых он вспоминает, сожалея об их преодоленности. Задавая недоуменные вопросы, почему после первой мировой войны Россия оказалась единственной континентальной империей, которая в итоге не распалась, а консолидировалась в новой форме, почему после Второй мировой войны она, истощенная до последней грани, опять не рассыпалась, но обрела еще большее могущество, Янов ищет ответы в русской истории. Он отторгает эту русскую историю потому, что она дает ответ, как он сам пишет, «сокрушительный для логики либералов», то есть доказывает, что Россия не есть неудачник универсальной (западной) истории, а мощная альтернатива ей, причем совсем не обреченная, чего он и опасается. Янов же делает из этого вывод совсем не соооветствующий либеральному плюрализму.
Однако честный и авторитетный в отличие от А.Янова историк А.Тойнби прямо признает, что Россия чужда Западу не из-за ее мнимых экспансионистских устремлений или, как не устает повторять даже сегодня З.Бжезинский, «неистребимых внешнеполитических амбиций». «Русские навлекли на себя враждебное отношение Запада из-за своей упрямой приверженности чуждой цивилизации, и вплоть до самой большевистской революции 1917 года этой русской «варварской отметиной» была Византийская цивилизация восточно-православного христианства», признает Тойнби, который тут же опровергает «бытующее на Западе понятие, что Россия агрессор».
Янов явно полагает христианство выдумкой глупцов, но это, воспитанное с молоком матери отношение соединено с на «отлично» усвоенным атеизмом большевистской богоборческой школы и пренебрежительным тоном, предназначавшимся для проповеди «единственно верного учения», что он и делает, полагая таковым либеральную конституцию. Церковь для него даже в средневековой истории человечества лишь политическая структура, выполняющая социальный заказ, что напоминает школку Покровского. Христианская парадигма мировой и личной истории не существует вообще, он оперирует вульгарно-материалистическими критериями успешности, в чем намного превосходит западных либералов, пока еще открыто никогда не противопоставляющих либеральные категории христианству.
История вообще, но русская история допетровского цикла особенно, раскрывается именно через историософскую и богословскую призму. Ясно, что богослов или историк, владеющий библейской историей, православно-христианским догматом и основами вероучения, поставит во главу угла события и факты, на которые ученый-позитивист, тем более руководствующийся историческим материализмом, может не обратить серьезного внимания. По сравнению со светским историком, тем более убежденным материалистом, православный исследователь всегда будет находиться в привилегированном положении при изучении памятников духовной культуры и исторических сочинений далекого прошлого, ибо его понимание мира и «его главные интересы совпадают с интересами и миропониманием самих творцов той средневековой культуры, которая была культурой церковной и на Западе, и на Востоке. Он придерживается той же иерархии ценностей и тех же духовных установок».
Атеистическое сознание и образование, порой блестящее, но исключительно позитивистское, объясняет нежелание рассматривать русскую историю на основе принципа историзма, то есть оценивать ее успешность или неуспешность в критериях ее собственного философского целеполагания, то есть в христианско-православной системе ценностей и политических категорий. Остроумные и демонстрирующие большую эрудицию отдельные статьи и публикации свидетельствуют о применении к исследуемому феномену – русской православной государственности и русской общественной мысли прошлого критериев и понятийного аппарата современной социологии и знакомой философской парадигмы исторического материализма с его классами, которые, как сетуют А.Фурсов и Ю.Пивоваров, так и не сложились в России по вине «Власти». Сам этот факт опровергает «универсальность» как марксового движения через классовую борьбу к бесклассовому обществу, так и либерального «общественного процесса, развивающегося как равнодействующая социальных групп», который, как снова сетуют авторы, по вине «Власти» не определял характер России. Трудно не заметить влияние схемы А.Янова: «реформа – контрреформа», лишь именуемая чуть иначе: «замораживание – потепление, сжатие – расширение, закрепощение – освобождение», призванная доказать историческую бесплодность и замкнутость в порочном круге «Русской системы», неспособной «построить «нормальное современное общество», надо полагать единое для всех цивилизаций. Но ведь критерии нормальности и успешности также могут различаться вместе со смыслом исторического бытия – какое общество успешнее – где идет «модернизация» «отсталых структур», или где меньше людей отреклись от Заповедей и перестали считать грехом грех.
Хотя два течения в русской фундаментальной и философски обоснованной исторической науке, которые в середине XIX века весьма обострились, разделились и обрели условные наименования западнического и славянофильского, в свое время они были не антитезами, а сторонами русского сознания, которые во многом переплетались. Сегодня из них произвольно выбирают идеи, терминологию и создают стереотипы. Проблема эта не искусственная, и кто бы ни захотел сегодня заняться русской историей с наибольшей академической терпимостью, не сумеет остаться в стороне от этой давно возникшей дилеммы. Полтора века назад автор обобщающих трудов и лекций по русской историографии, профессор С-Петербургской Духовной Академии М.И.Коялович предупреждал о неизбежном самоопределении историка в обстановке философской дискуссии, которую потом назовут спором о России и Европе: «Наука и национальные воззрения Запада, наука и воззрения славянские, русские становились уже такими ясными вещами, что работникам по русской истории невозможно уже было затем выступать с неопределенным знаменем. Окраска его яснее и яснее обозначалась, и чем дальше, тем больше разделяла и ученых по русской истории и вообще членов русского общества на так называемых славянофилов и западников… В трудах тех и других сказалась с новой силой и старая в нашей науке тяга от русских древностей к жизненным центрам тяжести русской истории – к Московскому единодержавию и затем к Петровскому преобразовательному времени».
В своем взвешенном анализе направления мысли и содержания, переплетения взглядов на русскую историю и источниковедческой базы крупных историков – Н.М.Карамзина, «возвышающегося со своим громадным трудом», Н. Костомарова и сторонников федералистской теории русских племен, М.П.Погодина, А.Н.Пыпина, Б.Н. Чичерина, Т.Н. Грановского, славянофилов, С.М.Соловьева, а также западнославянских ученых, М.Коялович сделал вывод о состоянии историзма, который вполне современен. Он указывает на неизбежный субъективизм школ, не свободны от которого ни автор «Истории» Митрополит Макарий, ни автор «Истории» С.Соловьев, в трудах которого видна «жестокая борьба смелого субъективизма историка с его честностью», ни славянофилы. Коялович не скрывает и собственного субъективизма – симпатии к славянофильству, однако не полагает его «изъятым от погрешностей, неизбежных во всяком, даже лучшем субъективизме», но призывает всех к честности, с которой бы «мы все давали себе ясный отчет, какому субъективизму мы следуем. Тогда мы все вернее будем идти к истине, и скорее сойдемся на этом пути друг с другом при всех наших русских субъективизмах, конечно, научных и честных, а не каких-либо иных».
Отмечая до сих пор впечатляющую эрудицию, мощь таланта и добросовестность в изложении фактов С.Соловьева, нельзя не сделать вывод, что именно С.М.Соловьев первый предпринял масштабное исследование русской истории не с русской, но с западноевропейской, скорее с «общечеловеческой» точки зрения. Его громадный фундаментальный труд по философскому осмыслению противостоит не только славянофильству – мировоззрению прежде всего религозному, а не научному методу познания, но и труду Н.М.Карамзина. Карамзинский взгляд на русскую историю изнутри, его «наше, мы» абсолютно чужды С.Соловьеву. У С.М.Соловьева невозможно найти какие-бы то ни было положительные представления о русской культуре и самостоятельном историческом творчестве, хотя он не агрессивен, а исполнен скорее равнодушия, нежели нигилизма. Тем не менее, это напоминает исторические теории немцев о славянах, как и странный для христианского историка особый упор на противопоставление природы («камень, горы» или «одна сплошная равнина») в возникновении и продвижении цивилизации. Ведь он понимает ее не только как материальную, где природные условия велики, но и как духовную культуру, которую характеризует не столько время проведения водопровода, сколько способность слагать сказки с высоким уровнем обобщения и отражением сложной этики с высокими табу и мудрости.
Религиозно-философская парадигма рассмотрения истории сразу обращает внимание на своеобразие пути России и позволяет в полной мере оценить и ту роль, которую она, как гигантская евразийская держава с православным ядром и вселенской сутью ее государственной идеи играла в мировом соотношении духовных сил, цивилизаций и государств. Такое осознание позволяет в полной мере понять и масштабы духовной и геополитической катастрофы, которой явилось бы разрушение исторического государства российского и утрата преемственного христианского переживания смысла ее исторического существования и ее геополитической миссии. Это невозможно осознать, руководствуясь марксистским формационным и евроцентристским подходом. Если же изучать Россию и ее путь через призму цивилизационного подхода, эта миссия весьма очевидна, как и враждебное отношение к ней Европы.
Придется признать, что западноевропейский либерализм суть апостасия христианского мировоззрения, порождение гуманистического, то есть антропоцентричного, а не христоцентричного осмысления личности и ее существования в мире свободной воли. Но либерализм мог появиться только в христианском мире, а не в мире пантеистических представлений. Выйдя из христианского сознания, которое подняло на небывалую высоту человеческую личность и придало вселенскую важность свободному выбору пути этой личности, либерализм, постепенно отрываясь от источника свободы – духа, неизбежно извращал христианские категории. Поэтому либеральный универсализм не ведет к христианскому универсализму и всечеловечности, а ведет к одномерному человеку и миру. Если нехристианский подход частного характера – это еще не обязательно антихристианский путь, то нехристианский универсализм – это уже вызов Христу и Его замыслу о человеке и мире. Если современный «общечеловек» заявит, что христианские основы не могут считаться универсальными в век плюрализма, то тогда следует честно и признаться в этом при провозглашении кредо современного либерализма. Но тогда придется открыто заявить о не христианском характере современного либерализма, что пока еще отказываются сделать.
Русское сознание не было и не стало наследником античности, хотя Н.Бердяев в своем возражении евразийству почему-то утверждает, что русская культура также как и западно-европейская «имеет основы в культуре греческой» и едина с европейской «через наследие эллинства». Бердяеву необходимо это утверждение, так как он там же обнаруживает свою принципиальную позицию – он стоит на «общечеловеческих ценностях», и ему необходимо найти те семена, что рождают этот универсализм. Бердяев, котирующийся у либералов как выдающийся православный философ, находит их отнюдь не в христианстве. Бердяев утверждает, что «культура… универсальна по своим основам» (что уже вызывает возражения). Соглашаясь с евразийцами в том, что западноевропейская культура не есть универсальная и единственная культура, а лишь культура романо-германская, он тем не менее исходит из существования универсальной культуры, заявляя, что «универсальные основы человеческой культуры не романо-германские, а античные».
Бердяев в этой части своих суждений выступает не как христианский философ, но как либерал конца ХХ века. Основы культуры как порождения человеческого духа – религиозные, и христианские основы весьма отличны от пантеистических, языческих, конфуцианских. В них совершенно различны представления о вселенной, о Творце и твари, о месте человека перед Богом и людьми, о конечности физической жизни, о неповторимости и бессмертии человеческой души, что рождает совершенно различный смысл человеческой жизни и этику. Бердяев допускает и вовсе досадные смешения понятий и терминов. Пытаясь доказать, что так же как и на Западе «на нас почил эллинский дух, универсальный эллинский гений», философ говорит: «мы стали бы окончательно азиатами, восточными людьми, если бы отреклись от греческой патристики, от св. Климента Александрийского, от капподокийцев, если бы туранское начало в нас окончательно возобладало». Но греческая патристика – труды святых отцов Восточной церкви ничего общего с наследием эллинства не имеет, кроме того, что авторами были этнические греки. Напротив – патристика, школа христианского личного религиозного опыта богопознания своей эсхатологичностью полностью противоположна античному греческому – языческому наследию и была грандиозным вызовом наследию эллинства и античной философии, их полной антитезой.
Не став наследницей античности русское сознание и культура оказались свободны и от всего груза, который это эллинское наследие несло. Это семена древнего дуалистического мировоззрения, герметической мудрости и языческого антропоцентризма, гнозиса. Они дали ростки в Западной Европе уже в начале второго Тысячелетия задолго до того, как «основы античности» станут вытеснять христианский мессиано-пророческий дух из европейского культурно-исторического сознания, утрачивающего эсхатологичность. Эти семена прорастали на Западе в самых, порой кажущихся противоположными, явлениях. Это схоластика и груз аристотелевской логики, довлевшей даже над Гегелем и погубившей в его панлогизме живое всеединство. Это также дуализм и манихейство, герметическая мудрость «Изумрудной скрижали», гнозис, пантеистическая мистика и кабала, альбигойские ереси и тайны замка Монсегюр, это лютеровские тезисы и Ratio, противопоставленное Логосу.