В те поры
война была.Царь Салтан, с женой простяся, На добра-коня садяся, Между тем, как он далёко Бьется долго и жестоко, Наступает срок родин; Сына бог им дал в аршин, И царица над ребенком Как орлица над орленком; Шлет с письмом она гонца, Чтоб обрадовать отца. А ткачиха с поварихой, С сватьей бабой Бабарихой, Перенять гонца велят; Сами шлют гонца другого Вот с чем от слова до слова: «Родила царица в ночь Не то сына, не то дочь; Не мышонка, не лягушку,
А неведому зверюшку». | These
were days of war’s alarms.Ere he rode forth for the strife, Tsar Saltan embraced his wife, Bidding her to take good care Of herself and coming heir; While he battled on the field, Forcing countless foes to yield, Lusty, large of limb, and fair. Like a mother eagle, she Guarded him most jealously; Sent the news of God’s glad gift To the tsar, by rider swift. But the royal cook, and weaver, And their mother, sly deceiver, Sought to ruin her, so they Had him kidnapped on the way, Sent another in his stead. Word for word, his message read: «Your tsaritsa, sire, last night Neither son nor daughter, nor
Have we seen its like before.». И так далее. Можно скачать всю паралельную книгу по ссылке выше. (Перевод Louis Zellikoff (© Translated from the Russian by Louis Zellikoff) Источник Сказка Tsar Saltan (Царь Салтан) на английском языкеЗдесь вы сможете бесплатно прочитать сказку: Царь Салтан/ Tsar Saltan. Once upon a time in a far away land Tsar Saltan sat listening to the future plans of three sisters. One of these sisters said that she wanted to give birth to a great warrior, and employ the other two sisters in her charge. Tsar Saltan decided to marry this sister, making the other two sisters become very jealous. These two women decided to do everything they could to make the married sister’s life unhappy. Tsar Saltan soon went away to war. During his absence his queen gave birth to a healthy baby boy named Gvidon. It looked as if her dream of the future were beginning to be fulfilled, but her evil sisters wrote to the Tsar and convinced him that his son was an evil monster. Believing their ridiculous story, the Tsar then ordered that his wife and son be sealed in a barrel and cast into the sea. The barrel drifted for many years, finally washing ashore after Prince Gvidon had already grown into a man. On this shore Prince Gvidon performed his first great task, he rescued a swan being attacked by an evil magician. Having been saved, the swan then turned into an enchanting princess who promised to help Gvidon find his father. The Prince then became ruler of the land that he had washed ashore upon, and his kingdom became famous throughout the world. One day a merchant ship en route to Tsar Saltan’s country passed through Prince Gvidon’s magnificent land. On arrival to Tsar Saltan’s country the merchant told the Tsar about his son’s great land. Tsar Saltan made plans to travel there, but the evil sisters talked him out of it. The next time the merchant passed through the kingdom of Prince Gvidon he saw the Magic Squirrel which lived in a crystal cage that Prince Gvidon had built for it. Again the merchant arrived home to tell Tsar Saltan of his son’s magical land, but again the evil sisters interfered. They told the Tsar that he should instead go to the land where one can see 33 warriors and Chernomor rise from the ocean. The Princess Swan explained to Prince Gvidon that these warriors were her brothers, so when the merchant passed through the land a third time this feat was performed for him. Having heard this story the wicked sisters dissuaded the Tsar once more from traveling to his son by telling him that it would be more worth his while to find the Magic Princess with the Sea Star above her head. Prince Gvidon was sad when he discovered once more that his father would not come to see him. Little did he know that the Swan Princess and the Magic Princess were one in the same! The merchant then returned home a fourth time to inform the Tsar that his son had married the Magic Princess. The Tsar then immediately set sail for Gvidon’s kingdom where the family was reunited. Источник King Saltan’s StoryВесёлая переделка ‘Сказки о царе Салтане’ с вкраплениями английского Три герлицы под виндом
Пряли поздним ивнингом.
— Кабы я была queen’ница, —
Спикает одна герлица, —
Я б для фазера-кинга
Super-session собрала!
— Кабы я была квинница, —
Middle спикает герлица, —
Я б для фазера-кинга
Super-Rifle соткала!
— Кабы я была квинница, —
Третья спикает герлица, —
Я б для фазера-кинга
Superman’a родила! А во время разговора
King стоял behind забора,
И услышав этот спик,
Пред девицами возник!
К младшей подошел герлице,
Говорит ей: Будь квинница!
Вам же, милые герлы,
Вымыть во дворце полы!
Старшая пойдет на kitchen—
К wedding’у чтоб был начищен!
Ты же, middle, поутру —
Super-Rifle — ко двору.
Так сказав, с младой герлицей,
Новоявленной квинницей,
Удалился king в palace.
Super-session собралась. What там дальше, братцы, было —
Все сокрылось в темноте,
Something ходуном ходило.
(Feelings now уж не те. ) Зависть black сестер глодала,
Sleep спокойно не давала,
Дали клятву отомстить
И квинницу погубить!
И со следущей зари
Бабариху привлекли. Эх, таймы в то время были!
По field’ам враги ходили
И со страшными форсами
Nock’али друг друга лбами!
9 месяцев King бился,
У квинницы ж boy родился,
Вес — 4, 800!
Стэйту будущий оплот!
To the war идет посланье:
«В 3.15 near бани
Мол, квинница родила.
Вот такие, King, дела. »
А grandmother Бабариха
До сих пор сидела тихо,
But теперь гонца сманила,
Крепким вайном опоила,
И отправила в светлицу
На забаву с yard-герлицей.
И гонец тот поутру
Вот такую вез муру:
«Спикают, родился baby
В совершенном непотребе,
Не герлица и не boy,
Непонятно, who такой. »
Кровь кингова горяча —
Head гонцу он снес с плеча,
Но потом назад приставил,
Вот что отвезти заставил:
«Чебурашку сохранить!
Позже будем десайдить!» Тут опять grandmother в деле,
С нею yard-герлица в теле,
Tumble-rumble до рассвета,
Это — то, а это — это.
И квиннице guy привез
Бабарихинский донос:
«King велит своим боярам,
Времени не тратя даром,
И кингусю и квинницу
Бросить в море освежиться!
Я во гневе и т.д.,
Пусть достанутся воде. » Делать нечего, кингова
Воля от слова до слова!
В barrel садят Queen с приплодом,
Beach высокий. С богом в воду!
А в инсайде повариха
И grandmother Бабариха,
Со злым лайтингом в айсах
И со скорбью на устах.
Думают: «Есть бог на скае!
Пусть водички похлебают.
Ну, а мы тут чередом
Разберемся и с King’ом!
Эка невидаль, children!
Был бы под рукою man. » День за днем, а barrel в море,
Queen в беспамятстве и горе:
«Как мог King deside такое?!
Very подлое и злое.
Что же делать now нам —
Век носиться по волнам. » Шли таймы, boy улонгялся,
В barrel просто не вмещался
И в один прекрасный day
Крикнул: — Море, пожалей!
Мы на beach хотим с квинницей,
Помоги там очутиться!
Море оценило speech,
Barrel вынесло на beach
И ушло. Кингусь head’ом
Вмиг расправился со дном!
— Mother! — крикнул, — мы на воле!
Вижу hill в широком поле,
Oak-tree на нем могучий,
Там мы скроемся от тучи,
Ну, а дальше поглядим —
Может, country создадим
И торговую фирму
На себя, мамань, возьму. Uncle отвесил big поклон
И сказал: — My friend Gweedon!
Нам из коршунов консервы
Твои действуют на нервы!
Коль тухлятины ты в море
Впредь не сбросишь, мы в дозоре
Будем island твой хранить
И твой state превозносить!
Принимай на службу нас
И записывай в приказ! Night настала, moon плывет,
Гвидон thinks about bird.
Ранним утречком вдруг town
Over him стоит на славу!
Mother ахает пугливо:
— Чур to me! Такое диво!
— Тихо, мамка! Вижу I
Тешится лебедка my.
Входят. Town very beauty —
Все на газе, на мазуте,
Car’ы бегают по стритам,
Happy все кругом и сыты,
Мощно factory дымит,
People навстречу валит.
Все с почетом их встречают,
В гор-palace их провожают,
Кто-то произносит speech:
— Чтобы большего достичь,
Стань, Гвидон, главой над нами!
Все кивают головами,
И Гвидон ответил: — Yes!
Very много тут чудес!
Good! Я буду здеся править,
Island наш по свету славить,
Вместе с матушкой моей
Будем поджидать гостей. Life неспешно протекала,
All is good и горя мало!
Только видит mother часто,
Князь Гвидон, правитель властный,
Грустный ходит по beach’у,
Face подобен крпичу.
Как-то улучив момент,
Когда князь как постамент,
На hill’е стоял под дубом,
Маясь в silence угрюмом,
Queen спросила: — What with you?
— Tears горькие я лью!
Тута girls такие ходят,
На меня тоску наводят.
И потом, ведь father есть!
Что ж он не окажет честь?!
Не приедет к нам с тобою?
И добавил word плохое. — Батя, видно, нас forget!
Вот ужо построю jet. Только это он промолвил —
On the sea поднялись волны,
Птичкой бьется князя heart—
Выплывает лебедь-bird. Лебедь ask: — Ты что, Гвидончик?
Отвечает ей викончик:
— Father’а хочу увидеть!
Только так, чтоб не обидеть,
Где-то из-за уголка,
Чтоб не волновать пока.
Только молвил, jet не надо!
В центре у кингова сада
Очутился наш Гвидон!
(В комара был превращен
Он for пущей маскировки,
Полный тайны and сноровки. ) Что же видит он? В palace’е,
Весь смурной, как day ненастный,
King сидит, а рядом тихо
Хитрый face — то Бабариха!
Две сестры от трона сбоку.
King сердит: — Что ль нету проку
Мне в купцах моих совсем?!
Или утонуть им всем
Приключилося в пучине?
Где доклады? В чем причина?
Или в свете нет чудес?!
Он во гневе с трона слез.
Тут как тут купцы с ответом:
— Many плыли мы по свету!
Привезли тебе кино,
И вино, и домино,
Но remember больше всех
Gweedon’s island! Сестры — в смех!
Им grandmother громко вторит:
— Ну подумаешь, на море
Island, city — ну и че?
King взъярился: — Коль еще
Капать you will be на мозги —
Взяться я велю за розги!
Продолжайте! Что за town?
Oh, my King! Там все на славу!
Там у них, едрена мать,
Все, что хочешь, можно жрать!
Нет нитритов, нет нитратов,
Нет ни рыжих, ни горбатых!
Factory дымит здоровый,
Женщины кругом, коровы!
People там доволен всем,
Есть компьютер IBM —
Все они на нем считают,
Чуть чего — программы есть,
Никогда не прогорают,
Вот ей-богу, Ваша честь.
Да! Еще такое wonder!
Из моря выходит банда
Суперменов-молодцов!
С ними uncle без усов! А в palace’е белка lives,
И поет при всем народе
На Барыкина пародьи
На любой его мотив!
Есть и видео салон,
А главой там князь Гвидон,
В гости он тебя зовет,
Коли надо — jet пришлет.
— А чево такое «jet»?
— Это, King, летучий flat!
Сел в него — и через час —
Вот тебе Gweedon’s palace! Тут grandmother Бабариха
Завопила с поварихой:
— То, что в море кто-то дышит —
Ерунда! Коли ты слышал,
Я купила акваланг!
Надевай, и сам, как uncle,
В наше lake сигай с гусями!
You надули с чудесами!
Белку энту — в бастурму!
Подражает Кузьмину!
А про видеосалоны
Говорят, что там притоны,
Безобразия и СПИД
В кажной бабе там сидит!
То ли дело — princess есть,
Просто eyes нельзя отвесть!
Мисс Европа сего года
Рядом с ней как с огорода. Тут Гвидон не утерпел,
Бабарихе в глаз влетел,
Двух сестер попутно тяпнул,
Облетел кингову шляпу,
И моментом go home! —
Вновь виконтом встав на холм. King орет: — Поеду я.
Where live моя семья?!
Вместе б чудо посмотрели,
Что там как на самом деле,
Very интересен мне
Калькулятор И-Бе-Ме. . Времечко течет, как Волга,
Чтоб не утомлять вас долго
Длинной повестью своей,
Я скажу — полно гостей
Вскоре было у Гвидона —
Президенты, Марадоны,
Вся тусовка собралась
Во гвидоновский palace.
Веселились до упаду
Все аж seven суток кряду!
King Салтан признал семью, Happy end, as since we kniew. Снова Sun сияет в скае,
Well, good bye, my friend, good bye. Источник Alexander Pushkin
A tale of a dead princess and seven knightsLong the Tsar sat lonely, brooding.
But he, too, was only human.
Tears for one sad year he shed.
And another woman wed.
She (if one be strictly truthful)
Was a born Tsaritsa — youthful,
Slim, tall, fair to look upon,
Clever, witty — and so on.
But she was in equal measure
Stubborn, haughty, wilful, jealous.
In her dowry rich and vast
Was a little looking-glass.
It had this unique distinction:
It could speak with perfect diction.
Only with this glass would she
In a pleasant humour be.
Many times a day she’d greet it
And coquettishly entreat it:
“Tell me, pretty looking-glass,
Nothing but the truth, I ask:
Who in all the world is fairest
And has beauty of the rarest?”
And the looking-glass replied:
“You, it cannot be denied.
You in all the world are fairest
And your beauty is the rarest.”
The Tsaritsa laughed with glee,
Shrugged her shoulders merrily,
Puffed her cheeks and bat her eyelids.
Flicked her fingers coyly, slyly,
Pranced around with hand on hips.
Arrogance upon her lips. All this time the Tsar’s own daughter
Quietly, as Nature taught her,
Grew and grew, and came quite soon
Like a flower into bloom:
Raven-browed, of fair complexion,
Breathing kindness and affection.
And the choice of fiancé
Lighted on Prince Yelisei.
Suit was made. The Tsar consented
And her dowry was indented:
Seven towns with wealthy store,
Mansion-houses — sevenscore. On the night before the wedding
For a bridal party dressing
The Tsaritsa, time to pass,
Chatted with her looking-glass:
“Who in all the world is fairest
And has beauty of the rarest?”
Then what did the glass reply?
“You are fair, I can’t deny.
But the Princess is the fairest
And her beauty is the rarest.”
Up the proud Tsaritsa jumped.
On the table how she thumped,
Angrily the mirror slapping,
Slipper heel in fury tapping!
“O you loathsome looking-glass,
Telling lies as bold as brass!
By what right is she my riyal?
Such young folly I shall bridle.
So she’s grown up — me to spite!
Little wonder she’s so white:
With her bulging mother gazing
At that snow — what’s so amazing!
Now look here, explain to me
How can she the fairer be?
Scour this realm of ours and seek well,
Nowhere shall you find my equal.
Is not that the truth?” she cried.
Still the looking-glass replied:
“But the Princess is the fairest
And her beauty is the rarest.”
The Tsaritsa burst with spite,
Hurled the mirror out of sight
Underneath the nearest cupboard
And when breath she had recovered
Summoned Smudge, her chamber maid,
And to her instructions gave:
“Take the Princess to the forest,
Bind her hand and foot and forehead
To a tree! When wolves arrive
Let them eat the girl alive!” Woman’s wrath would daunt the devil!
Protest was no use whatever.
Soon the Princess left with Smudge
For the woods. So far they trudged
That the Princess guessed the reason.
Scared to death by such foul treason,
Loud she pleaded: “Spare my life!
Innocent of guilt am I!
Do not kill me, I beseech you!
And when I become Tsaritsa
I shall give you rich reward.”
Smudge, who really loved her ward,
Being loth to kill or bind her,
Let her go, remarking kindly:
“God be with you! Do not moan!”
And, this said, went back alone.
“Well?” demanded the Tsaritsa,
“Where’s that pretty little creature?”
“In the forest on her own,”
Smudge replied. “And there she’ll stay.
To a tree I firmly lashed her.
When a hungry beast attacks her
She’ll have little time to cry
And the quicker she shall die!” Rumour spread and caused a panic:
“What, the Tsar’s own daughter vanished!”
Mournful was the Tsar that day.
But the young Prince Yelisei
Offered God a fervent prayer
And departed then and there
To seek out and homeward guide
His sweet-tempered, youthful bride. Meanwhile his young bride kept walking
Through the forest until morning,
Vague as to her whereabouts.
Suddenly she spied a house.
Out a dog ran growling, yapping,
Then sat down, his tail tap-tapping.
At the gate there was no guard.
All was quiet in the yard.
Close at heel the good dog bounded
As the Princess slowly mounted
Stairs to gain the living floor,
Turned the ring upon the door.
Silently the door swung open
And before her eyes unfolded
A bright chamber: all around
Benches strewn with rugs she found,
Board of oak beneath the ikon
And a stove with tiles to lie on.
To the Princess it was clear
Kindly folk were dwelling here
Who would not deny her shelter.
No-one was at home, however.
So she set to, cleaned the pans,
Made the whole house spick and span,
Lit a candle in the corner,
Fed the fire to be warmer,
Climbed onto the platform bed
There to lay her sleepy head. Dinner time. The yard resounded,
Horses stamped and men dismounted.
Thick-moustached and ruddy-skinned,
Seven lusty Knights walked in. Said the Eldest: “How amazing!
All so neat! The fire blazing!
Somebody’s been cleaning here
And is waiting somewhere near.
Who is there? Come out of hiding!
Be a friend in peace abiding!
If you’re someone old and hoar,
Be our uncle evermore!
If you’re young and love a scuffle,
We’ll embrace you as a brother.
If a venerable dame,
Then shall ‘mother’ be your name.
If a maiden fair, we’ll call you
Our dear sister and adore you.” So the Princess rose, came down
To the Seven Knights and bowed,
Her good wishes emphasising,
Blushing and apologising
That to their delightful home
Uninvited she had come.
Straight they saw her speech bore witness
To the presence of a Princess.
So they cleared a corner seat,
Offered her a pie with meat,
Filled a glass with wine and served it
On a tray, as she deserved it.
But the glass of heady wine
She politely did decline
And the pie she broke with caution,
Savouring a tiny portion.
Pleading she was very tired,
Soon she gracefully retired
And the Seven Knights conveyed her
To the best and brightest chamber
And, away as they did creep,
She was falling fast asleep. Days flew by — the Princess living
All the time without misgiving
In the forest, never bored
With the Seven Knights abroad.
Darkness would the earth still cover
When at dawn the seven brothers
Would ride out to try their luck
With a long-bow, shooting duck,
Or to ply their sword in battle
And a Saracen unsaddle,
Headlong at a Tartar go,
Chop his head off at a blow,
Or give chase to a Circassian,
From the forest send him dashing. She, as lady of the house,
Rose much later, moved about
Dusting, polishing and cooking,
Never once the Knights rebuking.
They, too, never chided her.
Days flew by like gossamer. And in time they grew to love her.
Thereupon all seven brothers
Shortly after dawn one day
To her chamber made their way
And the Eldest Knight addressed her:
“As you know, you are our sister.
But all seven of us here
Are in love with you, my dear,
And we all desire your favours.
But that must not be, God save us!
Find some way to give us peace!
Be a wife to one at least,
To the rest remain a sister!
But you shake your head. Is this to
Say our offer you refuse?
Nothing from our stock you’ll choose?” “O my brave and bonny brothers,
Virtuous beyond all others!”
In reply the Princess said, “God in heaven strike me dead
If my answer be not honest:
I’ve no choice — my hand is promised!
You’re all equal in my eyes,
All so valiant and wise,
And I love you all, dear brothers!
But my heart is to another
Pledged for evermore. One day
I shall wed Prince Yelisei!” Hushed, the brothers kept their station,
Scratched their foreheads in frustration.
“As you wish! So now we know,”
Said the Eldest with a bow.
“Pray forgive us — and I promise
You’ll hear nothing further from us!”
“I’m not angry,” she replied.
“By my pledge I must abide.”
Bowing low, the seven suitors
Left her room with passions muted.
So in harmony again
Did they live and friendship reign. The Tsaritsa was still livid
Every time she saw in vivid
Memory the Princess fair.
Long the mirror, lying there,
Was the object of her hatred;
But at last her wrath abated.
So one day it came to pass
That she took the looking-glass
Up again and sat before it,
Smiled and, as before, implored it:
“Greetings, pretty looking-glass!
Tell me all the truth, I ask:
Who in all the world is fairest
And has beauty of the rarest?”
Said the mirror in reply:
“You are fair, I can’t deny. But where Seven Knights go riding
In a green oak-grove residing
Humbly lives a person who
Is more beautiful than you.”
The Tsaritsa’s wrath descended
On her maid: “What folly tempted
You to lie? You disobeyed!”
Smudge a full confession made.
Uttering a threat of torture,
The Tsaritsa grimly swore to
Send the Princess to her death
Or not draw another breath.
One day by her window waiting
For her brothers homeward hasting
Sat the young Princess and span.
Suddenly the dog began
Barking. Through the courtyard scurried
A poor beggar-woman, worried
By the dog she kept at bay
With her stick. “Don’t go away!
Stay there, stay!” the Princess shouted,
From the window leaning outward.
“Let me call the dog to heel
And I’ll offer you a meal.” And the beggar-woman answered:
“Pretty child, you take my fancy!
For that dog of yours, you see,
Could well be the death of me.
See him snarling, bristling yonder!
Come here, child!” The Princess wanted
To go out, and took a loaf.
But the dog its body wove
Round her feet, refused to let her
Step towards the woman-beggar.
When the woman, too, drew near,
Wilder than an angry bear
It attacked her. How perplexing!
“Had a bad night’s sleep, I reckon!”
Said the Princess. “Catch it! There!”
And the bread flew through the air.
The poor beggar-woman caught it.
“I most humbly thank you, daughter,
God be merciful!” said she.
“In return take this from me!”
The bright apple she was holding,
Newly picked, fresh, ripe and golden,
Straight towards the Princess flew.
How the dog leapt in pursuit!
But the Princess neatly trapped it
In her palms. “Enjoy the apple
At your leisure, little pet!
Thank you for the loaf of bread. ”
Said the beggar-woman, brandished
In the air her stick and vanished.
Up the stairs the Princess ran
With the dog, which then began
Pitifully staring, whining
Just as if its heart were pining
For the gift of speech to say:
“Throw that apple far away!”
Hastily his neck she patted:
“Hey, Sokolko, what’s the matter?
Lie down!” Entering once more
Her own room, she shut the door,
Sat there with her spindle humming,
Waiting for her brothers’ coming.
But she could not take her gaze
From the apple where it lay
Full of fragrance, rosy, glowing,
Fresh and juicy, ripe and golden,
Sweet as honey to the lips!
She could even see the pips.
First the Princess thought of waiting
Until dinner. But temptation
Proved too strong. She grasped the bright
Apple, took a stealthy bite
And with fair cheek sweetly hollowed
A delicious morsel swallowed.
All at once her breathing stopped,
Listlessly her white arms dropped.
From her lap the rosy apple
Tumbled to the floor. The hapless
Maiden closed her swooning eyes,
Reeled and fell without a cry,
On the bench her forehead striking,
Then lay still beneath the ikon. Now the brothers, as it chanced,
Were returning in a band
From another warlike foray.
Out to meet them in the forest
Went the dog and, running hard,
Led them straight into the yard.
Said the Knights: “An evil omen!
Grief in store!” The door they opened,
Walked into the room and gasped.
But the dog like lightning dashed
For the apple and devoured it.
Death that instant overpowered it.
For the apple was, they saw,
Filled with poison to the core.
By the dead Princess the brothers
Bent their heads in tears and uttered
Holy prayer to save her soul;
Nothing could their grief console.
From the bench they raised her, dressed her,
Wished within a grave to rest her,
Then had second thoughts. For she
Was as rosy as if sleep
“Garlands of repose were wreathing
Round her — though she was not breathing.
Three whole days they waited, but
Still her eyes were tightly shut.
So that night with solemn ritual
In a coffin made of crystal
They laid out the body fair
Of the Princess and from there
To a hollow mountain bore her,
Where a tomb they fashioned for her:
Iron chains they used to fix
Her glass case to pillars six
With due caution, and erected
Iron railings to protect it.
“Sun, dear Sun! The whole year coursing
Through the sky, in springtime thawing
From the chill earth winter snow!
You observe us all below.
Surely you’ll not grudge an answer?
Tell me, did you ever chance to
See the Princess I revere?
I’m her fiancé.” “My dear,”
Said the Sun with some insistence,
“I have nowhere seen your Princess,
So she’s dead, we must presume,
That is, if my friend, the Moon,
Has not met her on his travels
Or seen clues you may unravel.” Through the dark night Yelisei,
Feeling anything but gay,
With a lover’s perseverance
Waited for the Moon’s appearance.
“Moon, O Moon, my friend!” he said,
“Gold of horn and round of head,
From the darkest shadows rising,
With your eye the world apprizing,
You whom stars with love regard
As you mount your nightly guard!
Surely you’ll not grudge an answer?
Tell me, did you ever chance to
See the Princess I revere?
I’m her fiancé.” “O dear!”
Said the Moon in consternation,
“No, I have not seen the maiden.
On my round I only go
When it is my turn, you know.
It would seem that I was resting
When she passed.” “How very vexing
Cried aloud Prince Yelisei.
But the Moon went on to say:
“Wait a minute! I suggest you
Have the Wind come to the resclie.
Call him now! It’s worth a try.
And cheer up a bit! Goodbye!” Yelisei, not losing courage,
To the Wind’s abode now hurried.
“Wind, O Wind! Lord of the sky,
Herding flocks of clouds on high,
Stirring up the dark-blue ocean,
Setting all the air in motion,
Unafraid of anyone
Saving God in heaven alone!
Surely you’ll not grudge an answer?
Tell me, did you ever chance to
See the Princess I revere?
I’m her fiancé.” “O hear!”
Said the Wind in turmoil blowing.
“Where a quiet stream is flowing
Stands a mountain high and steep
In it lies a cavern deep;
In this cave in shadows dismal
Sways a coffin made of crystal.
Hung by chains from pillars six.
Round it barren land in which
No man ever meets another.
In that tomb your bride discover!”
With a howl the Wind was gone.
Yelisei wept loud and long.
To the barren land he journeyed
Desperately, sadly yearning
Once again to see his bride.
On he rode. A mountain high
Rose before him, soaring steeply
From a land laid waste completely.
At its foot — an entrance dim.
Yelisei went quickly in.
There, he saw, in shadows dismal
Swayed a coffin made of crystal
Where the Princess lay at rest
In the deep sleep of the blest.
And the Prince in tears dissolving
Threw himself upon the coffin.
And it broke! The maiden straight
Came to life, sat up, in great
Wonder looked about and yawning
As she set her bed see-sawing
Said with pretty arms outstretched:
“Gracious me! How long I’ve slept!”
Down she stepped from out the coffin.
O the sighing and the sobbing!
Carrying his bride, he strode
Back to daylight. Home they rode,
Making pleasant conversation
Till they reached their destination.
Swiftly rumour spread around:
“The Princess is safe and sound!” It so happened the Tsaritsa
In her room was idly seated
By her magic looking-glass
And to pass the time did ask:
“Who in all the world is fairest
And has beauty of the rarest?”
Said the mirror in reply:
“You are fair, I can’t deny,
But the Princess is the fairest
And her beauty is the rarest!”
The Tsaritsa leapt and smashed
On the floor her looking-glass,
Rushing to the door she saw the
Fair young Princess walk towards her. Overcome by grief and spite,
The Tsaritsa died that night.
From the grave where she was buried
To a wedding people hurried,
For the good Prince Yelisei
Wed his Princess that same day.
Never since the World’s creation
Was there such a celebration;
I was there, drank mead and yet
Barely got my whiskers wet. Translated by Peter TempestАлександр Пушкин
Сказка о мертвой царевне и о семи богатыряхЦарь с царицею простился,
В путь-дорогу снарядился,
И царица у окна
Села ждать его одна.
Ждет-пождет с утра до ночи,
Смотрит в поле, инда очи
Разболелись глядючи
С белой зори до ночи;
Не видать милого друга!
Только видит: вьется вьюга,
Снег валится на поля,
Вся белешенька земля.
Девять месяцев проходит,
С поля глаз она не сводит.
Вот в сочельник в самый, в ночь
Бог дает царице дочь.
Рано утром гость желанный,
День и ночь так долго жданный,
Издалеча наконец
Воротился царь-отец.
На него она взглянула,
Тяжелешенько вздохнула,
Восхищенья не снесла,
И к обедне умерла. Долго царь был неутешен,
Но как быть? и он был грешен;
Год прошел как сон пустой,
Царь женился на другой.
Правду молвить, молодица
Уж и впрямь была царица:
Высока, стройна, бела,
И умом и всем взяла;
Но зато горда, ломлива,
Своенравна и ревнива.
Ей в приданое дано
Было зеркальце одно;
Свойство зеркальце имело:
Говорить оно умело.
С ним одним она была
Добродушна, весела,
С ним приветливо шутила
И, красуясь, говорила:
«Свет мой, зеркальце! скажи
Да всю правду доложи:
Я ль на свете всех милее,
Всех румяней и белее?»
И ей зеркальце в ответ:
«Ты, конечно, спору нет;
Ты, царица, всех милее,
Всех румяней и белее».
И царица хохотать,
И плечами пожимать,
И подмигивать глазами,
И прищелкивать перстами,
И вертеться подбочась,
Гордо в зеркальце глядясь. Но царевна молодая,
Тихомолком расцветая,
Между тем росла, росла,
Поднялась — и расцвела,
Белолица, черноброва,
Нраву кроткого такого.
И жених сыскался ей,
Королевич Елисей. Сват приехал, царь дал слово,
А приданое готово:
Семь торговых городов
Да сто сорок теремов. На девичник собираясь,
Вот царица, наряжаясь
Перед зеркальцем своим,
Перемолвилася с ним:
«Я ль, скажи мне, всех милее,
Всех румяней и белее?»
Что же зеркальце в ответ?
«Ты прекрасна, спору нет;
Но царевна всех милее,
Всех румяней и белее».
Как царица отпрыгнет,
Да как ручку замахнет,
Да по зеркальцу как хлопнет,
Каблучком-то как притопнет.
«Ах ты, мерзкое стекло!
Это врешь ты мне на зло.
Как тягаться ей со мною?
Я в ней дурь-то успокою.
Вишь какая подросла!
И не диво, что бела:
Мать брюхатая сидела
Да на снег лишь и глядела!
Но скажи: как можно ей
Быть во всем меня милей?
Признавайся: всех я краше.
Обойди всё царство наше,
Хоть весь мир; мне ровной нет.
Так ли?» Зеркальце в ответ:
«А царевна всё ж милее,
Всё ж румяней и белее».
Делать нечего. Она,
Черной зависти полна,
Бросив зеркальце под лавку,
Позвала к себе Чернавку
И наказывает ей,
Сенной девушке своей, Весть царевну в глушь лесную
И, связав ее, живую
Под сосной оставить там
На съедение волкам. И молва трезвонить стала:
Дочка царская пропала!
Тужит бедный царь по ней.
Королевич Елисей,
Помолясь усердно богу,
Отправляется в дорогу
За красавицей душой,
За невестой молодой. Но невеста молодая,
До зари в лесу блуждая, Между тем всё шла да шла
И на терем набрела.
Ей на встречу пес, залая,
Прибежал и смолк, играя;
В ворота вошла она,
На подворье тишина.
Пес бежит за ней, ласкаясь,
А царевна, подбираясь,
Поднялася на крыльцо
И взялася за кольцо;
Дверь тихонько отворилась,
И царевна очутилась
В светлой горнице; кругом
Лавки, крытые ковром,
Под святыми стол дубовый,
Печь с лежанкой изразцовой.
Видит девица, что тут
Люди добрые живут;
Знать, не будет ей обидно!
Никого меж тем не видно.
Дом царевна обошла,
Всё порядком убрала,
Засветила богу свечку,
Затопила жарко печку,
На полати взобралась
И тихонько улеглась. Час обеда приближался,
Топот по двору раздался:
Входят семь богатырей,
Семь румяных усачей.
Старший молвил: «Что за диво!
Всё так чисто и красиво.
Кто-то терем прибирал
Да хозяев поджидал.
Кто же? Выдь и покажися,
С нами честно подружися.
Коль ты старый человек,
Дядей будешь нам навек.
Коли парень ты румяный,
Братец будешь нам названый. Коль старушка, будь нам мать,
Так и станем величать.
Коли красная девица,
Будь нам милая сестрица». И царевна к ним сошла,
Честь хозяям отдала,
В пояс низко поклонилась;
Закрасневшись, извинилась,
Что-де в гости к ним зашла,
Хоть звана и не была.
Вмиг по речи те спознали,
Что царевну принимали;
Усадили в уголок,
Подносили пирожок;
Рюмку полну наливали,
На подносе подавали.
От зеленого вина
Отрекалася она;
Пирожок лишь разломила,
Да кусочек прикусила,
И с дороги отдыхать
Отпросилась на кровать.
Отвели они девицу
Вверх во светлую светлицу
И оставили одну,
Отходящую ко сну. День за днем идет, мелькая,
А царевна молодая
Всё в лесу, не скучно ей
У семи богатырей.
Перед утренней зарею
Братья дружною толпою
Выезжают погулять,
Серых уток пострелять,
Руку правую потешить,
Сорочина в поле спешить,
Иль башку с широких плеч
У татарина отсечь,
Или вытравить из леса
Пятигорского черкеса. А хозяюшкой она
В терему меж тем одна
Приберет и приготовит.
Им она не прекословит,
Не перечут ей они.
Так идут за днями дни. Братья милую девицу
Полюбили. К ней в светлицу
Раз, лишь только рассвело,
Всех их семеро вошло.
Старший молвил ей: «Девица,
Знаешь: всем ты нам сестрица,
Всех нас семеро, тебя
Все мы любим, за себя
Взять тебя мы все бы ради,
Да нельзя, так бога ради
Помири нас как-нибудь:
Одному женою будь,
Прочим ласковой сестрою.
Что ж качаешь головою?
Аль отказываешь нам?
Аль товар не по купцам?» «Ой вы, молодцы честные,
Братцы вы мои родные, —
Им царевна говорит, —
Коли лгу, пусть бог велит
Не сойти живой мне с места.
Как мне быть? ведь я невеста.
Для меня вы все равны,
Все удалы, все умны,
Всех я вас люблю сердечно;
Но другому я навечно
Отдана. Мне всех милей
Королевич Елисей». Братья молча постояли
Да в затылке почесали.
«Спрос не грех. Прости ты нас, —
Старший молвил поклонясь, — Коли так, не заикнуся
Уж о том». — «Я не сержуся, —
Тихо молвила она, —
И отказ мой не вина».
Женихи ей поклонились,
Потихоньку удалились,
И согласно все опять
Стали жить да поживать. Между тем царица злая,
Про царевну вспоминая,
Не могла простить ее,
А на зеркальце свое
Долго дулась и сердилась;
Наконец об нем хватилась
И пошла за ним, и, сев
Перед ним, забыла гнев,
Красоваться снова стала
И с улыбкою сказала:
«Здравствуй, зеркальце! скажи
Да всю правду доложи:
Я ль на свете всех милее,
Всех румяней и белее?»
И ей зеркальце в ответ:
«Ты прекрасна, спору нет;
Но живет без всякой славы,
Средь зеленыя дубравы,
У семи богатырей
Та, что всё ж тебя милей».
И царица налетела
На Чернавку: «Как ты смела
Обмануть меня? и в чем. »
Та призналася во всем:
Так и так. Царица злая,
Ей рогаткой угрожая,
Положила иль не жить,
Иль царевну погубить. Раз царевна молодая,
Милых братьев поджидая,
Пряла, сидя под окном.
Вдруг сердито под крыльцом Пес залаял, и девица
Видит: нищая черница
Отгоняя пса. «Постой,
Бабушка, постой немножко, —
Ей кричит она в окошко, —
Пригрожу сама я псу
И кой-что тебе снесу».
Отвечает ей черница:
«Ох ты, дитятко девица!
Пес проклятый одолел,
Чуть до смерти не заел.
Посмотри, как он хлопочет!
Выдь ко мне». — Царевна хочет
Выдти к ней и хлеб взяла,
Но с крылечка лишь сошла,
Пес ей под ноги — и лает,
И к старухе не пускает;
Лишь пойдет старуха к ней,
Он, лесного зверя злей,
На старуху. «Что за чудо?
Видно, выспался он худо, —
Ей царевна говорит: —
На ж, лови!» — и хлеб летит.
Старушонка хлеб поймала:
«Благодарствую, — сказала. —
Бог тебя благослови;
Вот за то тебе, лови!»
И к царевне наливное,
Молодое, золотое,
Прямо яблочко летит.
Пес как прыгнет, завизжит.
Но царевна в обе руки
Хвать — поймала. «Ради скуки
Кушай яблочко, мой свет.
Благодарствуй за обед».
Старушоночка сказала,
Поклонилась и пропала.
И с царевной на крыльцо
Пес бежит и ей в лицо Жалко смотрит, грозно воет,
Словно сердце песье ноет,
Словно хочет ей сказать:
Брось! — Она его ласкать,
Треплет нежною рукою;
«Что, Соколко, что с тобою?
Ляг!» — и в комнату вошла,
Дверь тихонько заперла,
Под окно за пряжу села
Ждать хозяев, а глядела
Всё на яблоко. Оно
Соку спелого полно,
Так свежо и так душисто,
Так румяно-золотисто,
Будто медом налилось!
Видны семечки насквозь.
Подождать она хотела
До обеда; не стерпела,
В руки яблочко взяла,
К алым губкам поднесла,
Потихоньку прокусила
И кусочек проглотила.
Вдруг она, моя душа,
Пошатнулась не дыша,
Белы руки опустила,
Плод румяный уронила,
Закатилися глаза,
И она под образа
Головой на лавку пала
И тиха, недвижна стала. Братья в ту пору домой
Возвращалися толпой
С молодецкого разбоя.
Им на встречу, грозно воя,
Пес бежит и ко двору
Путь им кажет. «Не к добру! —
Братья молвили: — печали
Не минуем». Прискакали,
Входят, ахнули. Вбежав,
Пес на яблоко стремглав С лаем кинулся, озлился,
Проглотил его, свалился
И издох. Напоено
Было ядом, знать, оно.
Перед мертвою царевной
Братья в горести душевной
Все поникли головой,
И с молитвою святой
С лавки подняли, одели,
Хоронить ее хотели
И раздумали. Она,
Как под крылышком у сна,
Так тиха, свежа лежала,
Что лишь только не дышала.
Ждали три дня, но она
Не восстала ото сна.
Сотворив обряд печальный,
Вот они во гроб хрустальный
Труп царевны молодой
Положили — и толпой
Понесли в пустую гору,
И в полуночную пору
Гроб ее к шести столбам
На цепях чугунных там
Осторожно привинтили
И решеткой оградили;
И, пред мертвою сестрой
Сотворив поклон земной,
Старший молвил: «Спи во гробе;
Вдруг погасла, жертвой злобе,
На земле твоя краса;
Дух твой примут небеса.
Нами ты была любима
И для милого хранима —
Не досталась никому,
Только гробу одному». В тот же день царица злая,
Доброй вести ожидая,
Втайне зеркальце взяла
И вопрос свой задала: «Я ль, скажи мне, всех милее,
Всех румяней и белее?»
И услышала в ответ:
«Ты, царица, спору нет,
Ты на свете всех милее,
Всех румяней и белее». За невестою своей
Королевич Елисей
Между тем по свету скачет.
Нет как нет! Он горько плачет,
И кого ни спросит он,
Всем вопрос его мудрен;
Кто в глаза ему смеется,
Кто скорее отвернется;
К красну солнцу наконец
Обратился молодец.
«Свет наш солнышко! Ты ходишь
Круглый год по небу, сводишь
Зиму с теплою весной,
Всех нас видишь под собой.
Аль откажешь мне в ответе?
Не видало ль где на свете
Ты царевны молодой?
Я жених ей». — «Свет ты мой, —
Красно солнце отвечало, —
Я царевны не видало.
Знать ее в живых уж нет.
Разве месяц, мой сосед,
Где-нибудь ее да встретил
Или след ее заметил». Темной ночки Елисей
Дождался в тоске своей.
Только месяц показался,
Он за ним с мольбой погнался.
«Месяц, месяц, мой дружок,
Позолоченный рожок!
Ты встаешь во тьме глубокой,
Круглолицый, светлоокий, И, обычай твой любя,
Звезды смотрят на тебя.
Аль откажешь мне в ответе?
Не видал ли где на свете
Ты царевны молодой?
Я жених ей». — «Братец мой,
Отвечает месяц ясный, —
Не видал я девы красной.
На сторо́же я стою
Только в очередь мою.
Без меня царевна, видно,
Пробежала». — «Как обидно!» —
Королевич отвечал.
Ясный месяц продолжал:
«Погоди; об ней, быть может,
Ветер знает. Он поможет.
Ты к нему теперь ступай,
Не печалься же, прощай». Елисей, не унывая,
К ветру кинулся, взывая:
«Ветер, ветер! Ты могуч,
Ты гоняешь стаи туч,
Ты волнуешь сине море,
Всюду веешь на просторе,
Не боишься никого,
Кроме бога одного.
Аль откажешь мне в ответе?
Не видал ли где на свете
Ты царевны молодой?
Я жених ее». — «Постой, —
Отвечает ветер буйный, —
Там за речкой тихоструйной
Есть высокая гора,
В ней глубокая нора;
В той норе, во тьме печальной,
Гроб качается хрустальный
На цепях между столбов.
Не видать ничьих следов
Вкруг того пустого места;
В том гробу твоя невеста». Ветер дале побежал.
Королевич зарыдал
И пошел к пустому месту,
На прекрасную невесту
Посмотреть еще хоть раз.
Вот идет; и поднялась
Перед ним гора крутая;
Вкруг нее страна пустая;
Под горою темный вход.
Он туда скорей идет.
Перед ним, во мгле печальной,
Гроб качается хрустальный,
И в хрустальном гробе том
Спит царевна вечным сном.
И о гроб невесты милой
Он ударился всей силой.
Гроб разбился. Дева вдруг
Ожила. Глядит вокруг
Изумленными глазами,
И, качаясь над цепями,
Привздохнув, произнесла:
«Как же долго я спала!»
И встает она из гроба.
Ах. и зарыдали оба.
В руки он ее берет
И на свет из тьмы несет,
И, беседуя приятно,
В путь пускаются обратно,
И трубит уже молва:
Дочка царская жива! Дома в ту пору без дела
Злая мачеха сидела
Перед зеркальцем своим
И беседовала с ним.
Говоря: «Я ль всех милее,
Всех румяней и белее?»
И услышала в ответ:
«Ты прекрасна, слова нет,
Но царевна всё ж милее,
Всё румяней и белее». Злая мачеха, вскочив,
Об пол зеркальце разбив,
В двери прямо побежала
И царевну повстречала.
Тут ее тоска взяла,
И царица умерла.
Лишь ее похоронили,
Свадьбу тотчас учинили,
И с невестою своей
Обвенчался Елисей;
И никто с начала мира
Не видал такого пира;
Я там был, мед, пиво пил,
Да усы лишь обмочил. Источник |
