История одного города. М. Е. Салтыков-Щедрин

По подлинным документам издал М. Е. Салтыков (Щедрин)

Иллюстрация к сатирическому роману Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина «История одного города»

Содержание

От издателя

Давно уже имел я намерение написать историю какого-нибудь города (или края) в данный период времени, но разные обстоятельства мешали этому предприятию. Преимущественно же препятствовал недостаток в материале, сколько-нибудь достоверном и правдоподобном. Ныне, роясь в глуповском городском архиве, я случайно напал на довольно объемистую связку тетрадей, носящих общее название «Глуповского Летописца», и, рассмотрев их, нашел, что они могут служить немаловажным подспорьем в деле осуществления моего намерения. Содержание «Летописца» довольно однообразно; оно почти исключительно исчерпывается биографиями градоначальников, в течение почти целого столетия владевших судьбами города Глупова, и описанием замечательнейших их действий, как-то: скорой езды на почтовых, энергического взыскания недоимок, походов против обывателей, устройства и расстройства мостовых, обложения данями откупщиков и т. д. Тем не менее даже и по этим скудным фактам оказывается возможным уловить физиономию города и уследить, как в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие в высших сферах. Так, например, градоначальники времен Бирона отличаются безрассудством, градоначальники времен Потемкина — распорядительностью, а градоначальники времен Разумовского — неизвестным происхождением и рыцарскою отвагою. Все они секут обывателей, но первые секут абсолютно, вторые объясняют причины своей распорядительности требованиями цивилизации, третьи желают, чтоб обыватели во всем положились на их отвагу. Такое разнообразие мероприятий, конечно, не могло не воздействовать и на самый внутренний склад обывательской жизни; в первом случае, обыватели трепетали бессознательно, во втором — трепетали с сознанием собственной пользы, в третьем — возвышались до трепета, исполненного доверия. Даже энергическая езда на почтовых — и та неизбежно должна была оказывать известную долю влияния, укрепляя обывательский дух примерами лошадиной бодрости и нестомчивости.

Летопись ведена преемственно четырьмя городовыми архивариусами и обнимает период времени с 1731 по 1825 год. В этом году, по-видимому, даже для архивариусов литературная деятельность перестала быть доступною. Внешность «Летописца» имеет вид самый настоящий, то есть такой, который не позволяет ни на минуту усомниться в его подлинности; листы его так же желты и испещрены каракулями, так же изъедены мышами и загажены мухами, как и листы любого памятника погодинского древлехранилища. Так и чувствуется, как сидел над ними какой-нибудь архивный Пимен, освещая свой труд трепетно горящею сальною свечкой и всячески защищая его от неминуемой любознательности гг. Шубинского, Мордовцева и Мельникова. Летописи предшествует особый свод, или «опись», составленная, очевидно, последним летописцем; кроме того, в виде оправдательных документов, к ней приложено несколько детских тетрадок, заключающих в себе оригинальные упражнения на различные темы административно-теоретического содержания. Таковы, например, рассуждения: «Об административном всех градоначальников единомыслии», «О благовидной градоначальников наружности», «О спасительности усмирений (с картинками)», «Мысли при взыскании недоимок», «Превратное течение времени» и, наконец, довольно объемистая диссертация «О строгости». Утвердительно можно сказать, что упражнения эти обязаны своим происхождением перу различных градоначальников (многие из них даже подписаны) и имеют то драгоценное свойство, что, во-первых, дают совершенно верное понятие о современном положении русской орфографии и, во-вторых, живописуют своих авторов гораздо полнее, доказательнее и образнее, нежели даже рассказы «Летописца».

Что касается до внутреннего содержания «Летописца», то оно по преимуществу фантастическое и по местам даже почти невероятное в наше просвещенное время. Таков, например, совершенно ни с чем не сообразный рассказ о градоначальнике с музыкой. В одном месте «Летописец» рассказывает, как градоначальник летал по воздуху, в другом — как другой градоначальник, у которого ноги были обращены ступнями назад, едва не сбежал из пределов градоначальства. Издатель не счел, однако ж, себя вправе утаить эти подробности; напротив того, он думает, что возможность подобных фактов в прошедшем еще с большею ясностью укажет читателю на ту бездну, которая отделяет нас от него. Сверх того, издателем руководила и та мысль, что фантастичность рассказов нимало не устраняет их административно-воспитательного значения, и что опрометчивая самонадеянность летающего градоначальника может даже и теперь послужить спасительным предостережением для тех из современных администраторов, которые не желают быть преждевременно уволенными от должности.

Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что весь его труд в настоящем случае заключается только в том, что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.

Источник

Онлайн чтение книги История одного города
От издателя

Давно уже имел я намерение написать историю какого-нибудь города (или края) в данный период времени, но разные обстоятельства мешали этому предприятию. Преимущественно же препятствовал недостаток в материале, сколько-нибудь достоверном и правдоподобном. Ныне, роясь в глуповском городском архиве, я случайно напал на довольно объемистую связку тетрадей, носящих общее название «Глуповского Летописца», и, рассмотрев их, нашел, что они могут служить немаловажным подспорьем в деле осуществления моего намерения. Содержание «Летописца» довольно однообразно; он почти исключительно исчерпывается биографиями градоначальников, в течение почти целого столетия владевших судьбами города Глупова, и описанием замечательнейших их действий, как-то: скорой езды на почтовых, энергического взыскания недоимок, походов против обывателей, устройства и расстройства мостовых, обложения данями откупщиков и т. д. Тем не менее даже и по этим скудным фактам оказывается возможным уловить физиономию города и уследить, как в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие в высших сферах. Так, например, градоначальники времен Бирона отличаются безрассудством, градоначальники времен Потемкина — распорядительностью, а градоначальники времен Разумовского — неизвестным происхождением и рыцарскою отвагою. Все они секут обывателей, но первые секут абсолютно, вторые объясняют причины своей распорядительности требованиями цивилизации, третьи желают, чтоб обыватели во всем положились на их отвагу. Такое разнообразие мероприятий, конечно, не могло не воздействовать и на самый внутренний склад обывательской жизни; в первом случае, обыватели трепетали бессознательно, во втором — трепетали с сознанием собственной пользы, в третьем — возвышались до трепета, исполненного доверия. Даже энергическая езда на почтовых — и та неизбежно должна была оказывать известную долю влияния, укрепляя обывательский дух примерами лошадиной бодрости и нестомчивости.

Летопись ведена преемственно четырьмя городовыми архивариусами и обнимает период времени с 1731 по 1825 год. В этом году, по-видимому, даже для архивариусов литературная деятельность перестала быть доступною. Внешность «Летописца» имеет вид самый настоящий, то есть такой, который не позволяет ни на минуту усомниться в его подлинности; листы его так же желты и испещрены каракулями, так же изъедены мышами и загажены мухами, как и листы любого памятника погодинского древлехранилища. Так и чувствуется, как сидел над ними какой-нибудь архивный Пимен, освещая свой труд трепетно горящею сальною свечкой и всячески защищая его от неминуемой любознательности гг. Шубинского, Мордовцева и Мельникова. Летописи предшествует особый свод, или «опись», составленная, очевидно, последним летописцем; кроме того, в виде оправдательных документов, к ней приложено несколько детских тетрадок, заключающих в себе оригинальные упражнения на различные темы административно-теоретического содержания. Таковы, например, рассуждения: «Об административном всех градоначальников единомыслии», «О благовидной градоначальников наружности», «О спасительности усмирений (с картинками)», «Мысли при взыскании недоимок», «Превратное течение времени» и, наконец, довольно объемистая диссертация «О строгости». Утвердительно можно сказать, что упражнения эти обязаны своим происхождением перу различных градоначальников (многие из них даже подписаны) и имеют то драгоценное свойство, что, во-первых, дают совершенно верное понятие о современном положении русской орфографии и, во-вторых, живописуют своих авторов гораздо полнее, доказательнее и образнее, нежели даже рассказы «Летописца».

Что касается до внутреннего содержания «Летописца», то оно по преимуществу фантастическое и по местам даже почти невероятное в наше просвещенное время. Таков, например, совершенно ни с чем не сообразный рассказ о градоначальнике с музыкой. В одном месте «Летописец» рассказывает, как градоначальник летал по воздуху, в другом — как другой градоначальник, у которого ноги были обращены ступнями назад, едва не сбежал из пределов градоначальства. Издатель не счел, однако ж, себя вправе утаить эти подробности; напротив того, он думает, что возможность подобных фактов в прошедшем еще в большею ясностью укажет читателю на ту бездну, которая отделяет нас от него. Сверх того, издателем руководила и та мысль, что фантастичность рассказов нимало не устраняет их административно-воспитательного значения и что опрометчивая самонадеянность летающего градоначальника может даже и теперь послужить спасительным предостережением для тех из современных администраторов, которые не желают быть преждевременно уволенными от должности.

Источник

Салтыков щедрин история старого города

ИСТОРИЯ ОДНОГО ГОРОДА

По подлинным документам издал М. Е. Салтыков (Щедрин)

Давно уже имел я намерение написать историю какого-нибудь города (или края) в данный период времени, но разные обстоятельства мешали этому предприятию. Преимущественно же препятствовал недостаток в материале, сколько-нибудь достоверном и правдоподобном. Ныне, роясь в глуповском городском архиве, я случайно напал на довольно объемистую связку тетрадей, носящих общее название «Глуповского Летописца», и, рассмотрев их, нашел, что они могут служить немаловажным подспорьем в деле осуществления моего намерения. Содержание «Летописца» довольно однообразно; оно почти исключительно исчерпывается биографиями градоначальников, в течение почти целого столетия владевших судьбами города Глупова, и описанием замечательнейших их действий, как-то: скорой езды на почтовых, энергического взыскания недоимок, походов против обывателей, устройства и расстройства мостовых, обложения данями откупщиков и т. д. Тем не менее даже и по этим скудным фактам оказывается возможным уловить физиономию города и уследить, как в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие в высших сферах. Так, например, градоначальники времен Бирона отличаются безрассудством, градоначальники времен Потемкина – распорядительностью, а градоначальники времен Разумовского – неизвестным происхождением и рыцарскою отвагою. Все они секут обывателей, но первые секут абсолютно, вторые объясняют причины своей распорядительности требованиями цивилизации, третьи желают, чтоб обыватели во всем положились на их отвагу. Такое разнообразие мероприятий, конечно, не могло не воздействовать и на самый внутренний склад обывательской жизни; в первом случае обыватели трепетали бессознательно, во втором – трепетали с сознанием собственной пользы, в третьем – возвышались до трепета, исполненного доверия. Даже энергическая езда на почтовых – и та неизбежно должна была оказывать известную долю влияния, укрепляя обывательский дух примерами лошадиной бодрости и нестомчивости.[1]

Летопись ведена преемственно четырьмя городовыми архивариусами[2] и обнимает период времени с 1731 по 1825 год. В этом году, по-видимому, даже для архивариусов литературная деятельность перестала быть доступною. Внешность «Летописца» имеет вид самый настоящий, то есть такой, который не позволяет ни на минуту усомниться в его подлинности; листы его так же желты и испещрены каракулями, так же изъедены мышами и загажены мухами, как и листы любого памятника погодинского древлехранилища. Так и чувствуется, как сидел над ними какой-нибудь архивный Пимен, освещая свой труд трепетно горящею сальною свечкой и всячески защищая его от неминуемой любознательности гг. Шубинского, Мордовцева и Мельникова. Летописи предшествует особый свод, или «опись», составленная, очевидно, последним летописцем; кроме того, в виде оправдательных документов, к ней приложено несколько детских тетрадок, заключающих в себе оригинальные упражнения на различные темы административно-теоретического содержания. Таковы, например, рассуждения: «об административном всех градоначальников единомыслии», «о благовидной градоначальников наружности», «о спасительности усмирений (с картинками)», «мысли при взыскании недоимок», «превратное течение времени» и, наконец, довольно объемистая диссертация «о строгости». Утвердительно можно сказать, что упражнения эти обязаны своим происхождением перу различных градоначальников (многие из них даже подписаны) и имеют то драгоценное свойство, что, во-первых, дают совершенно верное понятие о современном положении русской орфографии и, во-вторых, живописуют своих авторов гораздо полнее, доказательнее и образнее, нежели даже рассказы «Летописца».

Что касается до внутреннего содержания «Летописца», то оно по преимуществу фантастическое и по местам даже почти невероятное в наше просвещенное время. Таков, например, совершенно ни с чем не сообразный рассказ о градоначальнике с музыкой. В одном месте «Летописец» рассказывает, как градоначальник летал по воздуху, в другом – как другой градоначальник, у которого ноги были обращены ступнями назад, едва не сбежал из пределов градоначальства. Издатель не счел, однако ж, себя вправе утаить эти подробности; напротив того, он думает, что возможность подобных фактов в прошедшем еще с большею ясностью укажет читателю на ту бездну, которая отделяет нас от него. Сверх того, издателем руководила и та мысль, что фантастичность рассказов нимало не устраняет их административно-воспитательного значения и что опрометчивая самонадеянность летающего градоначальника может даже и теперь послужить спасительным предостережением для тех из современных администраторов, которые не желают быть преждевременно уволенными от должности.

Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что весь его труд в настоящем случае заключается только в том, что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.

Обращение к читателю от последнего архивариуса-летописца[3]

Ежели древним еллинам и римлянам дозволено было слагать хвалу своим безбожным начальникам и предавать потомству мерзкие их деяния для назидания, ужели же мы, христиане, от Византии свет получившие, окажемся в сем случае менее достойными и благодарными? Ужели во всякой стране найдутся и Нероны преславные, и Калигулы, доблестью сияющие,[4] и только у себя мы таковых не обрящем? Смешно и нелепо даже помыслить таковую нескладицу, а не то чтобы оную вслух проповедовать, как делают некоторые вольнолюбцы, которые потому свои мысли вольными полагают, что они у них в голове, словно мухи без пристанища, там и сям вольно летают.

Не только страна, но и град всякий, и даже всякая малая весь,[5] – и та своих доблестью сияющих и от начальства поставленных Ахиллов имеет и не иметь не может. Взгляни на первую лужу – и в ней найдешь гада, который иройством своим всех прочих гадов превосходит и затемняет. Взгляни на древо – и там усмотришь некоторый сук больший и против других крепчайший, а следственно, и доблестнейший. Взгляни, наконец, на собственную свою персону – и там прежде всего встретишь главу, а потом уже не оставишь без приметы брюхо и прочие части. Что же, по-твоему, доблестнее: глава ли твоя, хотя и легкою начинкою начиненная, но и за всем тем горе[6] устремляющаяся, или же стремящееся до́лу[7] брюхо, на то только и пригодное, чтобы изготовлять… О, подлинно же легкодумное твое вольнодумство!

Таковы-то были мысли, которые побудили меня, смиренного городового архивариуса (получающего в месяц два рубля содержания, но и за всем тем славословящего), ку́пно[8] с троими моими предшественниками, неумытными[9] устами воспеть хвалу славных оных Неронов,[10] кои не безбожием и лживою еллинскою мудростью, но твердостью и начальственным дерзновением преславный наш град Глупов преестественно украсили. Не имея дара стихослагательного, мы не решились прибегнуть к бряцанию и, положась на волю божию, стали излагать достойные деяния недостойным, но свойственным нам языком, избегая лишь подлых слов. Думаю, впрочем, что таковая дерзостная наша затея простится нам ввиду того особливого намерения, которое мы имели, приступая к ней.

Источник

История одного города — Салтыков-Щедрин М.Е.

От издателя

Давно уже имел я наме­ре­ние напи­сать исто­рию какого-нибудь города (или края) в дан­ный период вре­мени, но раз­ные обсто­я­тель­ства мешали этому пред­при­я­тию. Пре­иму­ще­ственно же пре­пят­ство­вал недо­ста­ток в мате­ри­але, сколько-нибудь досто­вер­ном и прав­до­по­доб­ном. Ныне, роясь в глу­по­в­ском город­ском архиве, я слу­чайно напал на довольно объ­е­ми­стую связку тет­ра­дей, нося­щих общее назва­ние «Глу­по­в­ского Лето­писца», и, рас­смот­рев их, нашел, что они могут слу­жить нема­ло­важ­ным под­спо­рьем в деле осу­ществ­ле­ния моего наме­ре­ния. Содер­жа­ние «Лето­писца» довольно одно­об­разно; он почти исклю­чи­тельно исчер­пы­ва­ется био­гра­фи­ями гра­до­на­чаль­ни­ков, в тече­ние почти целого сто­ле­тия вла­дев­ших судь­бами города Глу­пова, и опи­са­нием заме­ча­тель­ней­ших их дей­ствий, как-то: ско­рой езды на поч­то­вых, энер­ги­че­ского взыс­ка­ния недо­и­мок, похо­дов про­тив обы­ва­те­лей, устрой­ства и рас­строй­ства мосто­вых, обло­же­ния данями откуп­щи­ков и т. д. Тем не менее даже и по этим скуд­ным фак­там ока­зы­ва­ется воз­мож­ным уло­вить физио­но­мию города и усле­дить, как в его исто­рии отра­жа­лись раз­но­об­раз­ные пере­мены, одно­вре­менно про­ис­хо­див­шие в выс­ших сфе­рах. Так, напри­мер, гра­до­на­чаль­ники вре­мен Бирона отли­ча­ются без­рас­суд­ством, гра­до­на­чаль­ники вре­мен Потем­кина — рас­по­ря­ди­тель­но­стью, а гра­до­на­чаль­ники вре­мен Раз­умов­ского — неиз­вест­ным про­ис­хож­де­нием и рыцар­скою отва­гою. Все они секут обы­ва­те­лей, но пер­вые секут абсо­лютно, вто­рые объ­яс­няют при­чины своей рас­по­ря­ди­тель­но­сти тре­бо­ва­ни­ями циви­ли­за­ции, тре­тьи желают, чтоб обы­ва­тели во всем поло­жи­лись на их отвагу. Такое раз­но­об­ра­зие меро­при­я­тий, конечно, не могло не воз­дей­ство­вать и на самый внут­рен­ний склад обы­ва­тель­ской жизни; в пер­вом слу­чае, обы­ва­тели тре­пе­тали бес­со­зна­тельно, во вто­ром — тре­пе­тали с созна­нием соб­ствен­ной пользы, в тре­тьем — воз­вы­ша­лись до тре­пета, испол­нен­ного дове­рия. Даже энер­ги­че­ская езда на поч­то­вых — и та неиз­бежно должна была ока­зы­вать извест­ную долю вли­я­ния, укреп­ляя обы­ва­тель­ский дух при­ме­рами лоша­ди­ной бод­ро­сти и нестомчивости.

Лето­пись ведена пре­ем­ственно четырьмя горо­до­выми архи­ва­ри­усами и обни­мает период вре­мени с 1731 по 1825 год. В этом году, по-види­мому, даже для архи­ва­ри­усов лите­ра­тур­ная дея­тель­ность пере­стала быть доступ­ною. Внеш­ность «Лето­писца» имеет вид самый насто­я­щий, то есть такой, кото­рый не поз­во­ляет ни на минуту усо­мниться в его под­лин­но­сти; листы его так же желты и испещ­рены кара­ку­лями, так же изъ­едены мышами и зага­жены мухами, как и листы любого памят­ника пого­дин­ского древ­ле­хра­ни­лища. Так и чув­ству­ется, как сидел над ними какой-нибудь архив­ный Пимен, осве­щая свой труд тре­петно горя­щею саль­ною свеч­кой и вся­че­ски защи­щая его от неми­ну­е­мой любо­зна­тель­но­сти гг. Шубин­ского, Мор­дов­цева и Мель­ни­кова. Лето­писи пред­ше­ствует осо­бый свод, или «опись», состав­лен­ная, оче­видно, послед­ним лето­пис­цем; кроме того, в виде оправ­да­тель­ных доку­мен­тов, к ней при­ло­жено несколько дет­ских тет­ра­док, заклю­ча­ю­щих в себе ори­ги­наль­ные упраж­не­ния на раз­лич­ные темы адми­ни­стра­тивно-тео­ре­ти­че­ского содер­жа­ния. Таковы, напри­мер, рас­суж­де­ния: «Об адми­ни­стра­тив­ном всех гра­до­на­чаль­ни­ков еди­но­мыс­лии», «О бла­го­вид­ной гра­до­на­чаль­ни­ков наруж­но­сти», «О спа­си­тель­но­сти усми­ре­ний (с кар­тин­ками)», «Мысли при взыс­ка­нии недо­и­мок», «Пре­врат­ное тече­ние вре­мени» и, нако­нец, довольно объ­е­ми­стая дис­сер­та­ция «О стро­го­сти». Утвер­ди­тельно можно ска­зать, что упраж­не­ния эти обя­заны своим про­ис­хож­де­нием перу раз­лич­ных гра­до­на­чаль­ни­ков (мно­гие из них даже под­пи­саны) и имеют то дра­го­цен­ное свой­ство, что, во-пер­вых, дают совер­шенно вер­ное поня­тие о совре­мен­ном поло­же­нии рус­ской орфо­гра­фии и, во-вто­рых, живо­пи­суют своих авто­ров гораздо пол­нее, дока­за­тель­нее и образ­нее, нежели даже рас­сказы «Лето­писца».

Что каса­ется до внут­рен­него содер­жа­ния «Лето­писца», то оно по пре­иму­ще­ству фан­та­сти­че­ское и по местам даже почти неве­ро­ят­ное в наше про­све­щен­ное время. Таков, напри­мер, совер­шенно ни с чем не сооб­раз­ный рас­сказ о гра­до­на­чаль­нике с музы­кой. В одном месте «Лето­пи­сец» рас­ска­зы­вает, как гра­до­на­чаль­ник летал по воз­духу, в дру­гом — как дру­гой гра­до­на­чаль­ник, у кото­рого ноги были обра­щены ступ­нями назад, едва не сбе­жал из пре­де­лов гра­до­на­чаль­ства. Изда­тель не счел, однако ж, себя вправе ута­ить эти подроб­но­сти; напро­тив того, он думает, что воз­мож­ность подоб­ных фак­тов в про­шед­шем еще в боль­шею ясно­стью ука­жет чита­телю на ту без­дну, кото­рая отде­ляет нас от него. Сверх того, изда­те­лем руко­во­дила и та мысль, что фан­та­стич­ность рас­ска­зов нимало не устра­няет их адми­ни­стра­тивно-вос­пи­та­тель­ного зна­че­ния и что опро­мет­чи­вая само­на­де­ян­ность лета­ю­щего гра­до­на­чаль­ника может даже и теперь послу­жить спа­си­тель­ным предо­сте­ре­же­нием для тех из совре­мен­ных адми­ни­стра­то­ров, кото­рые не желают быть преж­де­вре­менно уво­лен­ными от должности.

Источник

История одного города

1869—1870

Оглавление

О произведении

Сатира на политическое устройство Российского государства, актуальная во все времена.

Отзывы критиков

. «История одного города» — одно из самых замечательных произведений не только русской, но и мировой сатирической литературы.

Перед нами — летопись, в которой, как уверяет Щедрин, исправлен только тяжелый, устарелый слог. Летопись начинается сказанием о древних, доисторических временах Глупова («О корени происхождения глуповцев»). Затем читатель переходит к историческим временам, охватывающим период от 1731 года до 1825 года, когда «история, — как говорит Щедрин, — прекратила течение свое». Этими словами Щедрин явно намекает на воцарение Николая I, начавшееся казнью декабристов.

. «История одного города» — сатира не только на прошлое России. Щедрин дает здесь сатирическое изображение всей системы российского самодержавия, соединяя и переплетая прошлое с настоящим. Его градоначальники представляют собой обобщенные карикатуры, в которых можно узнать российских царей и вельмож не только прошлого времени, но и современных Щедрину. Недаром он так часто вводит в рассказ летописца различные «анахронизмы», подчеркивая их в примечаниях (телеграф, железные дороги и пр.). Это сделано именно для того, чтобы читатель догадался, что речь идет не об одном только прошлом, что хронология этой «истории» — условная, фантастическая, что в каждом лице или факте схвачены и исторически обобщены черты современной Щедрину действительности.

История была в эти годы особенно активным средством агитации и пропаганды. Совершенно понятно поэтому, что и Щедрин выбрал для своей политической сатиры на современность именно историческую форму. Самый выбор летописной формы с постоянными цитатами из будто бы найденной в глуповском городском архиве летописи подсказан был Щедрину многочисленными публикациями старинных рукописей и материалов.

Но работая над «Историей одного города», Щедрин пользовался не только историческими материалами; он опирался также и на некоторые литературные произведения.

Самая идея — дать картину русской социальной и политической жизни в виде истории вымышленного города, в котором сменяются градоначальники, могла быть подсказана наброском Пушкина «История села Горюхина».

В «Истории села Горюхина» Пушкин описывает сначала «баснословные времена», когда горюхинцами правил староста Трифон; затем следуют «времена исторические». При этом Пушкин ссылается на найденные летописи и описывает их вид и состав.

По своему типу «История одного города» Щедрина стоит в одном ряду со старинными классическими сатирами Рабле («Гаргантюа и Пантагрюэль») и Свифта («Путешествие Гулливера»), представляющими собой едкие политические и социальные памфлеты.

Летопись истории условного русского города, в которой смешное перемешано со страшным. Салтыков-Щедрин пишет сатиру на современную ему Россию под видом сатиры на русскую историю — и создаёт сатиру на русскую вечность.

Летопись истории условного российского города Глупова и хроника правления гротескных, омерзительных и устрашающих градоначальников. Глупов ищет себе князя, страдает от механических выкриков «не потерплю» и «разорю», печёт пироги по уставу, переживает период идолопоклонничества, превращается в казарму, горит, голодает и тонет. В «Истории одного города» часто видят фантастическую сатиру на историю России, но за этим смыслом скрывается ещё один: книга Щедрина — о «русском неизбывном», о внеисторических, роковых чертах национальной ментальности. Начинаясь как фарс, к финалу «История одного города» достигает размаха эсхатологической антиутопии.

«История одного города» — это историческая хроника, которую последовательно ведут несколько летописцев. Сообразно с описываемыми эпохами меняется и стиль повествования. Салтыков-Щедрин прибегает ко всему арсеналу сатирических приёмов: «История одного города» полна аллюзий на реальные события, иронических ссылок на официально признанных историков, нарочитых анахронизмов, гротескных деталей, говорящих фамилий и вставных документов, блестяще пародирующих бюрократический абсурд. Салтыков-Щедрин укрывается под маской публикатора архивов, но не старается маскировать вмешательство в «материал». Уже при жизни Щедрина часто сравнивали с Гоголем. «История одного города» подтверждает правомерность этих сравнений — не только потому, что Щедрин высмеивал мир чиновничества, но и потому, что он поэтично и по-настоящему страшно описывал катастрофы.

Писатели следующих поколений подчёркивали неизбывную актуальность «Истории одного города»: «Когда я стал взрослым, мне открылась ужасная истина. Атаманы-молодцы, беспутные Клемантинки, рукосуи и лапотники, майор Прыщ и бывший прохвост Угрюм-Бурчеев пережили Салтыкова-Щедрина. Тогда мой взгляд на окружающее стал траурным», — писал Михаил Булгаков. Стиль Щедрина оказал влияние на лучших советских сатириков — таких как Ильф и Петров и Юрий Олеша, на произведения Булгакова и Платонова. В то же время советская пропаганда отвела Салтыкову-Щедрину место в пантеоне революционных демократов, примерно соответствующее положению Гоголя в предыдущую эпоху; в 1952 году Сталин произнёс фразу «Нам нужны Гоголи. Нам нужны Щедрины», и на короткое время «Гоголи и Щедрины» стали частью культурной повестки. Инерция идеологии сохранялась в щедриноведении и после Сталина, но постепенно «Историю одного города» начали рассматривать в контексте мировой сатиры и — не без оснований — видеть в последних главах скепсис по отношению к «революционной демократии»

Источник