Онлайн чтение книги История одного города
От издателя

Давно уже имел я намерение написать историю какого-нибудь города (или края) в данный период времени, но разные обстоятельства мешали этому предприятию. Преимущественно же препятствовал недостаток в материале, сколько-нибудь достоверном и правдоподобном. Ныне, роясь в глуповском городском архиве, я случайно напал на довольно объемистую связку тетрадей, носящих общее название «Глуповского Летописца», и, рассмотрев их, нашел, что они могут служить немаловажным подспорьем в деле осуществления моего намерения. Содержание «Летописца» довольно однообразно; он почти исключительно исчерпывается биографиями градоначальников, в течение почти целого столетия владевших судьбами города Глупова, и описанием замечательнейших их действий, как-то: скорой езды на почтовых, энергического взыскания недоимок, походов против обывателей, устройства и расстройства мостовых, обложения данями откупщиков и т. д. Тем не менее даже и по этим скудным фактам оказывается возможным уловить физиономию города и уследить, как в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие в высших сферах. Так, например, градоначальники времен Бирона отличаются безрассудством, градоначальники времен Потемкина — распорядительностью, а градоначальники времен Разумовского — неизвестным происхождением и рыцарскою отвагою. Все они секут обывателей, но первые секут абсолютно, вторые объясняют причины своей распорядительности требованиями цивилизации, третьи желают, чтоб обыватели во всем положились на их отвагу. Такое разнообразие мероприятий, конечно, не могло не воздействовать и на самый внутренний склад обывательской жизни; в первом случае, обыватели трепетали бессознательно, во втором — трепетали с сознанием собственной пользы, в третьем — возвышались до трепета, исполненного доверия. Даже энергическая езда на почтовых — и та неизбежно должна была оказывать известную долю влияния, укрепляя обывательский дух примерами лошадиной бодрости и нестомчивости.

Летопись ведена преемственно четырьмя городовыми архивариусами и обнимает период времени с 1731 по 1825 год. В этом году, по-видимому, даже для архивариусов литературная деятельность перестала быть доступною. Внешность «Летописца» имеет вид самый настоящий, то есть такой, который не позволяет ни на минуту усомниться в его подлинности; листы его так же желты и испещрены каракулями, так же изъедены мышами и загажены мухами, как и листы любого памятника погодинского древлехранилища. Так и чувствуется, как сидел над ними какой-нибудь архивный Пимен, освещая свой труд трепетно горящею сальною свечкой и всячески защищая его от неминуемой любознательности гг. Шубинского, Мордовцева и Мельникова. Летописи предшествует особый свод, или «опись», составленная, очевидно, последним летописцем; кроме того, в виде оправдательных документов, к ней приложено несколько детских тетрадок, заключающих в себе оригинальные упражнения на различные темы административно-теоретического содержания. Таковы, например, рассуждения: «Об административном всех градоначальников единомыслии», «О благовидной градоначальников наружности», «О спасительности усмирений (с картинками)», «Мысли при взыскании недоимок», «Превратное течение времени» и, наконец, довольно объемистая диссертация «О строгости». Утвердительно можно сказать, что упражнения эти обязаны своим происхождением перу различных градоначальников (многие из них даже подписаны) и имеют то драгоценное свойство, что, во-первых, дают совершенно верное понятие о современном положении русской орфографии и, во-вторых, живописуют своих авторов гораздо полнее, доказательнее и образнее, нежели даже рассказы «Летописца».

Что касается до внутреннего содержания «Летописца», то оно по преимуществу фантастическое и по местам даже почти невероятное в наше просвещенное время. Таков, например, совершенно ни с чем не сообразный рассказ о градоначальнике с музыкой. В одном месте «Летописец» рассказывает, как градоначальник летал по воздуху, в другом — как другой градоначальник, у которого ноги были обращены ступнями назад, едва не сбежал из пределов градоначальства. Издатель не счел, однако ж, себя вправе утаить эти подробности; напротив того, он думает, что возможность подобных фактов в прошедшем еще в большею ясностью укажет читателю на ту бездну, которая отделяет нас от него. Сверх того, издателем руководила и та мысль, что фантастичность рассказов нимало не устраняет их административно-воспитательного значения и что опрометчивая самонадеянность летающего градоначальника может даже и теперь послужить спасительным предостережением для тех из современных администраторов, которые не желают быть преждевременно уволенными от должности.

Источник

Салтыков щедрин история одного народа

ИСТОРИЯ ОДНОГО ГОРОДА

По подлинным документам издал М. Е. Салтыков (Щедрин)

Давно уже имел я намерение написать историю какого-нибудь города (или края) в данный период времени, но разные обстоятельства мешали этому предприятию. Преимущественно же препятствовал недостаток в материале, сколько-нибудь достоверном и правдоподобном. Ныне, роясь в глуповском городском архиве, я случайно напал на довольно объемистую связку тетрадей, носящих общее название «Глуповского Летописца», и, рассмотрев их, нашел, что они могут служить немаловажным подспорьем в деле осуществления моего намерения. Содержание «Летописца» довольно однообразно; оно почти исключительно исчерпывается биографиями градоначальников, в течение почти целого столетия владевших судьбами города Глупова, и описанием замечательнейших их действий, как-то: скорой езды на почтовых, энергического взыскания недоимок, походов против обывателей, устройства и расстройства мостовых, обложения данями откупщиков и т. д. Тем не менее даже и по этим скудным фактам оказывается возможным уловить физиономию города и уследить, как в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие в высших сферах. Так, например, градоначальники времен Бирона отличаются безрассудством, градоначальники времен Потемкина – распорядительностью, а градоначальники времен Разумовского – неизвестным происхождением и рыцарскою отвагою. Все они секут обывателей, но первые секут абсолютно, вторые объясняют причины своей распорядительности требованиями цивилизации, третьи желают, чтоб обыватели во всем положились на их отвагу. Такое разнообразие мероприятий, конечно, не могло не воздействовать и на самый внутренний склад обывательской жизни; в первом случае обыватели трепетали бессознательно, во втором – трепетали с сознанием собственной пользы, в третьем – возвышались до трепета, исполненного доверия. Даже энергическая езда на почтовых – и та неизбежно должна была оказывать известную долю влияния, укрепляя обывательский дух примерами лошадиной бодрости и нестомчивости.[1]

Летопись ведена преемственно четырьмя городовыми архивариусами[2] и обнимает период времени с 1731 по 1825 год. В этом году, по-видимому, даже для архивариусов литературная деятельность перестала быть доступною. Внешность «Летописца» имеет вид самый настоящий, то есть такой, который не позволяет ни на минуту усомниться в его подлинности; листы его так же желты и испещрены каракулями, так же изъедены мышами и загажены мухами, как и листы любого памятника погодинского древлехранилища. Так и чувствуется, как сидел над ними какой-нибудь архивный Пимен, освещая свой труд трепетно горящею сальною свечкой и всячески защищая его от неминуемой любознательности гг. Шубинского, Мордовцева и Мельникова. Летописи предшествует особый свод, или «опись», составленная, очевидно, последним летописцем; кроме того, в виде оправдательных документов, к ней приложено несколько детских тетрадок, заключающих в себе оригинальные упражнения на различные темы административно-теоретического содержания. Таковы, например, рассуждения: «об административном всех градоначальников единомыслии», «о благовидной градоначальников наружности», «о спасительности усмирений (с картинками)», «мысли при взыскании недоимок», «превратное течение времени» и, наконец, довольно объемистая диссертация «о строгости». Утвердительно можно сказать, что упражнения эти обязаны своим происхождением перу различных градоначальников (многие из них даже подписаны) и имеют то драгоценное свойство, что, во-первых, дают совершенно верное понятие о современном положении русской орфографии и, во-вторых, живописуют своих авторов гораздо полнее, доказательнее и образнее, нежели даже рассказы «Летописца».

Что касается до внутреннего содержания «Летописца», то оно по преимуществу фантастическое и по местам даже почти невероятное в наше просвещенное время. Таков, например, совершенно ни с чем не сообразный рассказ о градоначальнике с музыкой. В одном месте «Летописец» рассказывает, как градоначальник летал по воздуху, в другом – как другой градоначальник, у которого ноги были обращены ступнями назад, едва не сбежал из пределов градоначальства. Издатель не счел, однако ж, себя вправе утаить эти подробности; напротив того, он думает, что возможность подобных фактов в прошедшем еще с большею ясностью укажет читателю на ту бездну, которая отделяет нас от него. Сверх того, издателем руководила и та мысль, что фантастичность рассказов нимало не устраняет их административно-воспитательного значения и что опрометчивая самонадеянность летающего градоначальника может даже и теперь послужить спасительным предостережением для тех из современных администраторов, которые не желают быть преждевременно уволенными от должности.

Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что весь его труд в настоящем случае заключается только в том, что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.

Обращение к читателю от последнего архивариуса-летописца[3]

Ежели древним еллинам и римлянам дозволено было слагать хвалу своим безбожным начальникам и предавать потомству мерзкие их деяния для назидания, ужели же мы, христиане, от Византии свет получившие, окажемся в сем случае менее достойными и благодарными? Ужели во всякой стране найдутся и Нероны преславные, и Калигулы, доблестью сияющие,[4] и только у себя мы таковых не обрящем? Смешно и нелепо даже помыслить таковую нескладицу, а не то чтобы оную вслух проповедовать, как делают некоторые вольнолюбцы, которые потому свои мысли вольными полагают, что они у них в голове, словно мухи без пристанища, там и сям вольно летают.

Не только страна, но и град всякий, и даже всякая малая весь,[5] – и та своих доблестью сияющих и от начальства поставленных Ахиллов имеет и не иметь не может. Взгляни на первую лужу – и в ней найдешь гада, который иройством своим всех прочих гадов превосходит и затемняет. Взгляни на древо – и там усмотришь некоторый сук больший и против других крепчайший, а следственно, и доблестнейший. Взгляни, наконец, на собственную свою персону – и там прежде всего встретишь главу, а потом уже не оставишь без приметы брюхо и прочие части. Что же, по-твоему, доблестнее: глава ли твоя, хотя и легкою начинкою начиненная, но и за всем тем горе[6] устремляющаяся, или же стремящееся до́лу[7] брюхо, на то только и пригодное, чтобы изготовлять… О, подлинно же легкодумное твое вольнодумство!

Таковы-то были мысли, которые побудили меня, смиренного городового архивариуса (получающего в месяц два рубля содержания, но и за всем тем славословящего), ку́пно[8] с троими моими предшественниками, неумытными[9] устами воспеть хвалу славных оных Неронов,[10] кои не безбожием и лживою еллинскою мудростью, но твердостью и начальственным дерзновением преславный наш град Глупов преестественно украсили. Не имея дара стихослагательного, мы не решились прибегнуть к бряцанию и, положась на волю божию, стали излагать достойные деяния недостойным, но свойственным нам языком, избегая лишь подлых слов. Думаю, впрочем, что таковая дерзостная наша затея простится нам ввиду того особливого намерения, которое мы имели, приступая к ней.

Источник

История одного города. М. Е. Салтыков-Щедрин

По подлинным документам издал М. Е. Салтыков (Щедрин)

Иллюстрация к сатирическому роману Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина «История одного города»

Содержание

От издателя

Давно уже имел я намерение написать историю какого-нибудь города (или края) в данный период времени, но разные обстоятельства мешали этому предприятию. Преимущественно же препятствовал недостаток в материале, сколько-нибудь достоверном и правдоподобном. Ныне, роясь в глуповском городском архиве, я случайно напал на довольно объемистую связку тетрадей, носящих общее название «Глуповского Летописца», и, рассмотрев их, нашел, что они могут служить немаловажным подспорьем в деле осуществления моего намерения. Содержание «Летописца» довольно однообразно; оно почти исключительно исчерпывается биографиями градоначальников, в течение почти целого столетия владевших судьбами города Глупова, и описанием замечательнейших их действий, как-то: скорой езды на почтовых, энергического взыскания недоимок, походов против обывателей, устройства и расстройства мостовых, обложения данями откупщиков и т. д. Тем не менее даже и по этим скудным фактам оказывается возможным уловить физиономию города и уследить, как в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие в высших сферах. Так, например, градоначальники времен Бирона отличаются безрассудством, градоначальники времен Потемкина — распорядительностью, а градоначальники времен Разумовского — неизвестным происхождением и рыцарскою отвагою. Все они секут обывателей, но первые секут абсолютно, вторые объясняют причины своей распорядительности требованиями цивилизации, третьи желают, чтоб обыватели во всем положились на их отвагу. Такое разнообразие мероприятий, конечно, не могло не воздействовать и на самый внутренний склад обывательской жизни; в первом случае, обыватели трепетали бессознательно, во втором — трепетали с сознанием собственной пользы, в третьем — возвышались до трепета, исполненного доверия. Даже энергическая езда на почтовых — и та неизбежно должна была оказывать известную долю влияния, укрепляя обывательский дух примерами лошадиной бодрости и нестомчивости.

Летопись ведена преемственно четырьмя городовыми архивариусами и обнимает период времени с 1731 по 1825 год. В этом году, по-видимому, даже для архивариусов литературная деятельность перестала быть доступною. Внешность «Летописца» имеет вид самый настоящий, то есть такой, который не позволяет ни на минуту усомниться в его подлинности; листы его так же желты и испещрены каракулями, так же изъедены мышами и загажены мухами, как и листы любого памятника погодинского древлехранилища. Так и чувствуется, как сидел над ними какой-нибудь архивный Пимен, освещая свой труд трепетно горящею сальною свечкой и всячески защищая его от неминуемой любознательности гг. Шубинского, Мордовцева и Мельникова. Летописи предшествует особый свод, или «опись», составленная, очевидно, последним летописцем; кроме того, в виде оправдательных документов, к ней приложено несколько детских тетрадок, заключающих в себе оригинальные упражнения на различные темы административно-теоретического содержания. Таковы, например, рассуждения: «Об административном всех градоначальников единомыслии», «О благовидной градоначальников наружности», «О спасительности усмирений (с картинками)», «Мысли при взыскании недоимок», «Превратное течение времени» и, наконец, довольно объемистая диссертация «О строгости». Утвердительно можно сказать, что упражнения эти обязаны своим происхождением перу различных градоначальников (многие из них даже подписаны) и имеют то драгоценное свойство, что, во-первых, дают совершенно верное понятие о современном положении русской орфографии и, во-вторых, живописуют своих авторов гораздо полнее, доказательнее и образнее, нежели даже рассказы «Летописца».

Что касается до внутреннего содержания «Летописца», то оно по преимуществу фантастическое и по местам даже почти невероятное в наше просвещенное время. Таков, например, совершенно ни с чем не сообразный рассказ о градоначальнике с музыкой. В одном месте «Летописец» рассказывает, как градоначальник летал по воздуху, в другом — как другой градоначальник, у которого ноги были обращены ступнями назад, едва не сбежал из пределов градоначальства. Издатель не счел, однако ж, себя вправе утаить эти подробности; напротив того, он думает, что возможность подобных фактов в прошедшем еще с большею ясностью укажет читателю на ту бездну, которая отделяет нас от него. Сверх того, издателем руководила и та мысль, что фантастичность рассказов нимало не устраняет их административно-воспитательного значения, и что опрометчивая самонадеянность летающего градоначальника может даже и теперь послужить спасительным предостережением для тех из современных администраторов, которые не желают быть преждевременно уволенными от должности.

Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что весь его труд в настоящем случае заключается только в том, что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.

Источник

История одного города — Салтыков-Щедрин М.Е.

От издателя

Давно уже имел я наме­ре­ние напи­сать исто­рию какого-нибудь города (или края) в дан­ный период вре­мени, но раз­ные обсто­я­тель­ства мешали этому пред­при­я­тию. Пре­иму­ще­ственно же пре­пят­ство­вал недо­ста­ток в мате­ри­але, сколько-нибудь досто­вер­ном и прав­до­по­доб­ном. Ныне, роясь в глу­по­в­ском город­ском архиве, я слу­чайно напал на довольно объ­е­ми­стую связку тет­ра­дей, нося­щих общее назва­ние «Глу­по­в­ского Лето­писца», и, рас­смот­рев их, нашел, что они могут слу­жить нема­ло­важ­ным под­спо­рьем в деле осу­ществ­ле­ния моего наме­ре­ния. Содер­жа­ние «Лето­писца» довольно одно­об­разно; он почти исклю­чи­тельно исчер­пы­ва­ется био­гра­фи­ями гра­до­на­чаль­ни­ков, в тече­ние почти целого сто­ле­тия вла­дев­ших судь­бами города Глу­пова, и опи­са­нием заме­ча­тель­ней­ших их дей­ствий, как-то: ско­рой езды на поч­то­вых, энер­ги­че­ского взыс­ка­ния недо­и­мок, похо­дов про­тив обы­ва­те­лей, устрой­ства и рас­строй­ства мосто­вых, обло­же­ния данями откуп­щи­ков и т. д. Тем не менее даже и по этим скуд­ным фак­там ока­зы­ва­ется воз­мож­ным уло­вить физио­но­мию города и усле­дить, как в его исто­рии отра­жа­лись раз­но­об­раз­ные пере­мены, одно­вре­менно про­ис­хо­див­шие в выс­ших сфе­рах. Так, напри­мер, гра­до­на­чаль­ники вре­мен Бирона отли­ча­ются без­рас­суд­ством, гра­до­на­чаль­ники вре­мен Потем­кина — рас­по­ря­ди­тель­но­стью, а гра­до­на­чаль­ники вре­мен Раз­умов­ского — неиз­вест­ным про­ис­хож­де­нием и рыцар­скою отва­гою. Все они секут обы­ва­те­лей, но пер­вые секут абсо­лютно, вто­рые объ­яс­няют при­чины своей рас­по­ря­ди­тель­но­сти тре­бо­ва­ни­ями циви­ли­за­ции, тре­тьи желают, чтоб обы­ва­тели во всем поло­жи­лись на их отвагу. Такое раз­но­об­ра­зие меро­при­я­тий, конечно, не могло не воз­дей­ство­вать и на самый внут­рен­ний склад обы­ва­тель­ской жизни; в пер­вом слу­чае, обы­ва­тели тре­пе­тали бес­со­зна­тельно, во вто­ром — тре­пе­тали с созна­нием соб­ствен­ной пользы, в тре­тьем — воз­вы­ша­лись до тре­пета, испол­нен­ного дове­рия. Даже энер­ги­че­ская езда на поч­то­вых — и та неиз­бежно должна была ока­зы­вать извест­ную долю вли­я­ния, укреп­ляя обы­ва­тель­ский дух при­ме­рами лоша­ди­ной бод­ро­сти и нестомчивости.

Лето­пись ведена пре­ем­ственно четырьмя горо­до­выми архи­ва­ри­усами и обни­мает период вре­мени с 1731 по 1825 год. В этом году, по-види­мому, даже для архи­ва­ри­усов лите­ра­тур­ная дея­тель­ность пере­стала быть доступ­ною. Внеш­ность «Лето­писца» имеет вид самый насто­я­щий, то есть такой, кото­рый не поз­во­ляет ни на минуту усо­мниться в его под­лин­но­сти; листы его так же желты и испещ­рены кара­ку­лями, так же изъ­едены мышами и зага­жены мухами, как и листы любого памят­ника пого­дин­ского древ­ле­хра­ни­лища. Так и чув­ству­ется, как сидел над ними какой-нибудь архив­ный Пимен, осве­щая свой труд тре­петно горя­щею саль­ною свеч­кой и вся­че­ски защи­щая его от неми­ну­е­мой любо­зна­тель­но­сти гг. Шубин­ского, Мор­дов­цева и Мель­ни­кова. Лето­писи пред­ше­ствует осо­бый свод, или «опись», состав­лен­ная, оче­видно, послед­ним лето­пис­цем; кроме того, в виде оправ­да­тель­ных доку­мен­тов, к ней при­ло­жено несколько дет­ских тет­ра­док, заклю­ча­ю­щих в себе ори­ги­наль­ные упраж­не­ния на раз­лич­ные темы адми­ни­стра­тивно-тео­ре­ти­че­ского содер­жа­ния. Таковы, напри­мер, рас­суж­де­ния: «Об адми­ни­стра­тив­ном всех гра­до­на­чаль­ни­ков еди­но­мыс­лии», «О бла­го­вид­ной гра­до­на­чаль­ни­ков наруж­но­сти», «О спа­си­тель­но­сти усми­ре­ний (с кар­тин­ками)», «Мысли при взыс­ка­нии недо­и­мок», «Пре­врат­ное тече­ние вре­мени» и, нако­нец, довольно объ­е­ми­стая дис­сер­та­ция «О стро­го­сти». Утвер­ди­тельно можно ска­зать, что упраж­не­ния эти обя­заны своим про­ис­хож­де­нием перу раз­лич­ных гра­до­на­чаль­ни­ков (мно­гие из них даже под­пи­саны) и имеют то дра­го­цен­ное свой­ство, что, во-пер­вых, дают совер­шенно вер­ное поня­тие о совре­мен­ном поло­же­нии рус­ской орфо­гра­фии и, во-вто­рых, живо­пи­суют своих авто­ров гораздо пол­нее, дока­за­тель­нее и образ­нее, нежели даже рас­сказы «Лето­писца».

Что каса­ется до внут­рен­него содер­жа­ния «Лето­писца», то оно по пре­иму­ще­ству фан­та­сти­че­ское и по местам даже почти неве­ро­ят­ное в наше про­све­щен­ное время. Таков, напри­мер, совер­шенно ни с чем не сооб­раз­ный рас­сказ о гра­до­на­чаль­нике с музы­кой. В одном месте «Лето­пи­сец» рас­ска­зы­вает, как гра­до­на­чаль­ник летал по воз­духу, в дру­гом — как дру­гой гра­до­на­чаль­ник, у кото­рого ноги были обра­щены ступ­нями назад, едва не сбе­жал из пре­де­лов гра­до­на­чаль­ства. Изда­тель не счел, однако ж, себя вправе ута­ить эти подроб­но­сти; напро­тив того, он думает, что воз­мож­ность подоб­ных фак­тов в про­шед­шем еще в боль­шею ясно­стью ука­жет чита­телю на ту без­дну, кото­рая отде­ляет нас от него. Сверх того, изда­те­лем руко­во­дила и та мысль, что фан­та­стич­ность рас­ска­зов нимало не устра­няет их адми­ни­стра­тивно-вос­пи­та­тель­ного зна­че­ния и что опро­мет­чи­вая само­на­де­ян­ность лета­ю­щего гра­до­на­чаль­ника может даже и теперь послу­жить спа­си­тель­ным предо­сте­ре­же­нием для тех из совре­мен­ных адми­ни­стра­то­ров, кото­рые не желают быть преж­де­вре­менно уво­лен­ными от должности.

Источник

История одного города — Салтыков-Щедрин М.Е.

О корени происхождения глуповцев

«Не хочу я, подобно Косто­ма­рову, серым вол­ком рыс­кать по земли, ни, подобно Соло­вьеву, шизым орлом ширять под облакы, ни, подобно Пыпину, рас­те­каться мыс­лью по древу, но хочу уще­ко­тать пре­лю­без­ных мне глу­пов­цев, пока­зав миру их слав­ные дела и пре­доб­рый тот корень, от кото­рого зна­ме­ни­тое сие древо про­из­росло и вет­вями сво­ими всю землю покрыло». [4]

Так начи­нает свой рас­сказ лето­пи­сец, и затем, ска­зав несколько слов в похвалу своей скром­но­сти, продолжает.

Был, гово­рит он, в древ­но­сти народ, голо­во­тя­пами име­ну­е­мый, и жил он далеко на севере, там, где гре­че­ские и рим­ские исто­рики и гео­графы пред­по­ла­гали суще­ство­ва­ние Гипер­бо­рей­ского моря. Голо­во­тя­пами же про­зы­ва­лись эти люди оттого, что имели при­вычку «тяпать» голо­вами обо все, что бы ни встре­ти­лось на пути. Стена попа­дется — об стену тяпают; Богу молиться нач­нут — об пол тяпают. По сосед­ству с голо­во­тя­пами жило мно­же­ство неза­ви­си­мых пле­мен, но только заме­ча­тель­ней­шие из них поиме­но­ваны лето­пис­цем, а именно: мор­же­еды, луко­еды, гуще­еды, клю­ков­ники, кура­лесы, верт­ячие бобы, лягу­шеч­ники, лапот­ники, чер­но­не­бые, дол­беж­ники, про­лом­лен­ные головы, сле­по­роды, губо­шлепы, вис­ло­ухие, косо­брю­хие, ряпуш­ники, зауголь­ники, кро­шев­ники и руко­суи. Ни веро­ис­по­ве­да­ния, ни образа прав­ле­ния эти пле­мена не имели, заме­няя все сие тем, что посто­янно враж­до­вали между собою. Заклю­чали союзы, объ­яв­ляли войны, мири­лись, кля­лись друг другу в дружбе и вер­но­сти, когда же лгали, то при­бав­ляли «да будет мне стыдно», и были напе­ред уве­рены, что «стыд глаза не выест». Таким обра­зом вза­имно разо­рили они свои земли, вза­имно над­ру­га­лись над сво­ими женами и девами и в то же время гор­ди­лись тем, что радушны и госте­при­имны. Но когда дошли до того, что обо­драли на лепешки кору с послед­ней сосны, когда не стало ни жен, ни дев, и нечем было «люд­ской завод» про­дол­жать, тогда голо­во­тяпы пер­вые взя­лись за ум. Поняли, что кому-нибудь да надо верх взять, и послали ска­зать сосе­дям: будем друг с друж­кой до тех пор голо­вами тяпаться, пока кто кого пере­тя­пает. «Хитро это они сде­лали, — гово­рит лето­пи­сец, — знали, что головы у них на пле­чах рас­тут креп­кие — вот и пред­ло­жили». И дей­стви­тельно, как только про­сто­душ­ные соседи согла­си­лись на ковар­ное пред­ло­же­ние, так сей­час же голо­во­тяпы их всех, с Божьей помо­щью, пере­тя­пали. Пер­вые усту­пили сле­по­роды и руко­суи; больше дру­гих дер­жа­лись гуще­еды, ряпуш­ники и косо­брю­хие. Чтобы одо­леть послед­них, вынуж­дены были даже при­бег­нуть к хит­ро­сти. А именно: в день битвы, когда обе сто­роны встали друг про­тив друга сте­ной, голо­во­тяпы, неуве­рен­ные в успеш­ном исходе сво­его дела, при­бегли к кол­дов­ству: пустили на косо­брю­хих сол­нышко. Сол­нышко-то и само по себе так сто­яло, что должно было све­тить косо­брю­хим в глаза, но голо­во­тяпы, чтобы при­дать этому делу вид кол­дов­ства, стали махать в сто­рону косо­брю­хих шап­ками: вот, дескать, мы каковы, и сол­нышко заодно с нами. Однако косо­брю­хие не сразу испу­га­лись, а сна­чала тоже дога­да­лись: высы­пали из меш­ков толокно и стали ловить сол­нышко меш­ками. Но изло­вить не изло­вили и только тогда, уви­дев, что правда на сто­роне голо­во­тя­пов, при­несли повинную.

Собрав воедино кура­ле­сов, гуще­е­дов и про­чие пле­мена, голо­во­тяпы начали устра­и­ваться внутри, с оче­вид­ною целью добиться какого-нибудь порядка. Исто­рии этого устрой­ства лето­пи­сец подробно не изла­гает, а при­во­дит из нее лишь отдель­ные эпи­зоды. Нача­лось с того, что Волгу толок­ном заме­сили, потом теленка на баню тащили, потом в кошеле кашу варили, потом козла в соло­же­ном тесте уто­пили, потом сви­нью за бобра купили, да собаку за волка убили, потом лапти рас­те­ряли да по дво­рам искали: было лап­тей шесть, а сыс­кали семь; потом рака с коло­коль­ным зво­ном встре­чали, потом щуку с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили, а комар у поше­хонца на носу сидел, потом батьку на кобеля про­ме­няли, потом бли­нами острог коно­па­тили, потом блоху на цепь при­ко­вали, потом беса в сол­даты отда­вали, потом небо кольями под­пи­рали, нако­нец, уто­ми­лись и стали ждать, что из этого выйдет.

Но ничего не вышло. Щука опять на яйца села; блины, кото­рыми острог коно­па­тили, аре­станты съели; кошели, в кото­рых кашу варили, сго­рели вме­сте с кашею. А рознь да гал­де­нье пошли пуще преж­него: опять стали вза­имно друг у друга земли разо­рять, жен в плен уво­дить, над девами ругаться. Нет порядку, да и полно. Попро­бо­вали снова голо­вами тяпаться, но и тут ничего не доспели. Тогда наду­мали искать себе князя.

— Он нам все мигом предо­ста­вит, — гово­рил ста­рец Доб­ро­мысл, — он и сол­да­тов у нас наде­лает, и острог, какой сле­до­вает, выстроит! Айда́, ребята!

Искали, искали они князя и чуть-чуть в трех сос­нах не заблу­ди­лися, да спа­сибо слу­чился тут пеше­хо­нец-сле­по­род, кото­рый эти три сосны как свои пять паль­цев знал. Он вывел их на тор­ную дорогу и при­вел прямо к князю на двор.

— Кто вы такие? и зачем ко мне пожа­ло­вали? — вопро­сил князь посланных.

— Мы голо­во­тяпы! нет нас в свете народа муд­рее и храб­рее! Мы даже косо­брю­хих и тех шап­ками заки­дали! — хва­стали головотяпы.

— А что вы еще сделали?

— Да вот комара за семь верст ловили, — начали было голо­во­тяпы, и вдруг им сде­ла­лось так смешно, так смешно… Посмот­рели они друг на дружку и прыснули.

— А ведь это ты, Пётра, комара-то ловить ходил! — насме­хался Ивашка.

— Нет, не я! у тебя он и на носу-то сидел!

Тогда князь, видя, что они и здесь, перед лицом его, своей розни не поки­дают, сильно рас­па­лился и начал учить их жезлом.

— Глу­пые вы, глу­пые! — ска­зал он, — не голо­во­тя­пами сле­дует вам, по делам вашим, назы­ваться, а глу­пов­цами! Не хочу я воло­деть глу­пыми! а ищите такого князя, какого нет в свете глу­пее — и тот будет воло­деть вами.

Ска­завши это, еще маленько поучил жез­лом и ото­слал голо­во­тя­пов от себя с честию.

Заду­ма­лись голо­во­тяпы над сло­вами князя; всю дорогу шли и все думали.

— За что же он нас рас­ко­стил? — гово­рили одни, — мы к нему всей душой, а он послал нас искать князя глупого!

Но в то же время выис­ка­лись и дру­гие, кото­рые ничего обид­ного в сло­вах князя не видели.

— Что же! — воз­ра­жали они, — нам глу­пый-то князь, пожа­луй, еще лучше будет! Сей­час мы ему ков­рижку в руки: жуй, а нас не замай!

— И то правда, — согла­си­лись прочие.

Воро­ти­лись добры молодцы домой, но сна­чала решили опять попро­бо­вать устро­иться сами собой. Петуха на канате кор­мили, чтоб не убе­жал, божку съели… Однако толку все не было. Думали-думали и пошли искать глу­пого князя.

Шли они по ров­ному месту три года и три дня, и все никуда прийти не могли. Нако­нец, однако, дошли до болота. Видят, стоит на краю болота чух­ло­мец-руко­суй, рука­вицы тор­чат за поя­сом, а он дру­гих ищет.

— Не зна­ешь ли, любез­ный руко­су­юшко, где бы нам такого князя сыс­кать, чтобы не было его в свете глу­пее? — взмо­ли­лись головотяпы.

— Знаю, есть такой, — отве­чал руко­суй, — вот идите прямо через болото, как раз тут.

Бро­си­лись они все разом в болото, и больше поло­вины их тут потопло («Мно­гие за землю свою порев­но­вали», гово­рит лето­пи­сец); нако­нец вылезли из тря­сины и видят: на дру­гом краю боло­тины, прямо перед ними, сидит сам князь — да глу­пый-пре­глу­пый! Сидит и ест пря­ники писа­ные. Обра­до­ва­лись голо­во­тяпы: вот так князь! луч­шего и желать нам не надо!

— Кто вы такие? и зачем ко мне пожа­ло­вали? — мол­вил князь, жуя пряники.

— Мы голо­во­тяпы! нет нас народа муд­рее и храб­рее! Мы гуще­е­дов — и тех побе­дили! — хва­ста­лись головотяпы.

— Что же вы еще сделали?

— Мы щуку с яиц согнали, мы Волгу толок­ном заме­сили… — начали было пере­чис­лять голо­во­тяпы, но князь не захо­тел и слу­шать их.

— Я уж на что глуп, — ска­зал он, — а вы еще глу­пее меня! Разве щука сидит на яйцах? или можно разве воль­ную реку толок­ном месить? Нет, не голо­во­тя­пами сле­дует вам назы­ваться, а глу­пов­цами! Не хочу я воло­деть вами, а ищите вы себе такого князя, какого нет в свете глу­пее, — и тот будет воло­деть вами!

И, нака­зав жез­лом, отпу­стил с честию.

Заду­ма­лись голо­во­тяпы: надул кури­цын сын руко­суй! Ска­зы­вал, нет этого князя глу­пее — ан он умный! Однако воро­ти­лись домой и опять стали сами собой устра­и­ваться. Под дождем онучи сушили, на сосну Москву смот­реть лазили. И все нет как нет порядку, да и полно. Тогда надо­умил всех Пётра Комар.

— Есть у меня, — ска­зал он, — друг-при­я­тель, по про­зва­нью вор-новото́р, уж если экая выжига князя не сыщет, так судите вы меня судом мило­сти­вым, рубите с плеч мою голову бесталанную!

С таким убеж­де­нием выска­зал он это, что голо­во­тяпы послу­ша­лись и при­звали новото́ра-вора. Долго он тор­го­вался с ними, про­сил за розыск алтын да деньгу, голо­во­тяпы же давали грош да животы свои в при­дачу. Нако­нец, однако, кое-как сла­ди­лись и пошли искать князя.

— Ты нам такого ищи, чтоб немуд­рый был! — гово­рили голо­во­тяпы вору-ново­тору, — на что нам муд­рого-то, ну его к ляду!

И повел их вор-ново­тор сна­чала все ель­нич­ком да берез­нич­ком, потом чащей дре­му­чею, потом пере­ле­соч­ком, да и вывел прямо на поля­ночку, а посе­редь той поля­ночки князь сидит.

Как взгля­нули голо­во­тяпы на князя, так и обмерли. Сидит, это, перед ними князь да умной-пре­ум­ной; в ружьецо попа­ли­вает да сабель­кой пома­хи­вает. Что ни выпа­лит из ружьеца, то сердце насквозь про­стре­лит, что ни мах­нет сабель­кой, то голова с плеч долой. А вор-ново­тор, сде­лавши такое пакост­ное дело, стоит, брюхо погла­жи­вает да в бороду усмехается.

— Что ты! с ума, никак, спя­тил! пой­дет ли этот к нам? во сто раз глу­пее были, — и те не пошли! — напу­сти­лись голо­во­тяпы на новотора-вора.

— Ни́што! обла­дим! — мол­вил вор-ново­тор, — дай срок, я глаз на глаз с ним слово перемолвлю.

Видят голо­во­тяпы, что вор-ново­тор кру­гом на кри­вой их объ­е­хал, а на попят­ный уж не смеют.

— Это, брат, не то, что с «косо­брю­хими» лбами тяпаться! нет, тут, брат, ответ подай: каков таков чело­век? какого чину и зва­ния? — гуто­рят они меж собой.

А вор-ново­тор этим вре­ме­нем дошел до самого князя, снял перед ним шапочку собо­ли­ную и стал ему тай­ные слова на ухо гово­рить. Долго они шеп­та­лись, а про что — не слы­хать. Только и почу­яли голо­во­тяпы, как вор-ново­тор гово­рил: «Драть их, ваша кня­же­ская свет­лость, завсе­гда очень свободно».

Нако­нец и для них настал черед встать перед ясные очи его кня­же­ской светлости.

— Что вы за люди? и зачем ко мне пожа­ло­вали? — обра­тился к ним князь.

— Мы голо­во­тяпы! нет нас народа храб­рее, — начали было голо­во­тяпы, но вдруг смутились.

— Слы­хал, гос­пода голо­во­тяпы! — усмех­нулся князь («и таково лас­ково усмех­нулся, словно сол­нышко про­си­яло!» — заме­чает лето­пи­сец), — весьма слы­хал! И о том знаю, как вы рака с коло­коль­ным зво­ном встре­чали — довольно знаю! Об одном не знаю, зачем же ко мне-то вы пожаловали?

— А при­шли мы к твоей кня­же­ской свет­ло­сти вот что объ­явить: много мы про­меж себя уби­вств чинили, много друг дружке разо­ре­ний и нару­га­тельств делали, а все правды у нас нет. Иди и воло­дей нами!

— А у кого, спрошу вас, вы допрежь сего из кня­зей, бра­тьев моих, с покло­ном были?

— А были мы у одного князя глу­пого, да у дру­гого князя глу­пого ж — и те воло­деть нами не похотели!

— Ладно. Воло­деть вами я желаю, — ска­зал князь, — а чтоб идти к вам жить — не пойду! Потому вы живете зве­ри­ным обы­чаем: с бес­проб­ного золота пенки сни­ма­ете, снох пор­тите! А вот посы­лаю к вам, заме­сто себя, самого этого ново­тора-вора: пущай он вами до́ма пра­вит, а я отсель и им и вами помы­кать буду!

Пону­рили голо­во­тяпы головы и сказали:

— И будете вы пла­тить мне дани мно­гие, — про­дол­жал князь, — у кого овца ярку при­не­сет, овцу на меня отпиши, а ярку себе оставь; у кого грош слу­чится, тот раз­ломи его начет­веро: одну часть отдай мне, дру­гую мне же, тре­тью опять мне, а чет­вер­тую себе оставь. Когда же пойду на войну — и вы идите! А до про­чего вам ни до чего дела нет!

— Так! — отве­чали головотяпы.

— И тех из вас, кото­рым ни до чего дела нет, я буду мило­вать; про­чих же всех — казнить.

— Так! — отве­чали головотяпы.

— А как не умели вы жить на своей воле и сами, глу­пые, поже­лали себе кабалы, то назы­ваться вам впредь не голо­во­тя­пами, а глуповцами.

— Так! — отве­чали головотяпы.

Затем при­ка­зал князь обне­сти послов вод­кою да ода­рить по пирогу, да по платку алому, и, обло­жив данями мно­гими, отпу­стил от себя с честию.

Шли голо­во­тяпы домой и воз­ды­хали. «Воз­ды­хали не ослаб­ля­ючи, вопи­яли сильно!» — сви­де­тель­ствует лето­пи­сец. «Вот она, кня­же­ская правда какова!» — гово­рили они. И еще гово­рили: «Та́кали мы, та́кали, да и прота́кали!» Один же из них, взяв гусли, запел:

Не шуми, мати зелена дубровушка!
Не мешай добру молодцу думу думати,
Как заутра мне, добру молодцу, на допрос идти
Перед гроз­ного судью, самого царя…

Чем далее лилась песня, тем ниже пону­ри­ва­лись головы голо­во­тя­пов. «Были между ними, — гово­рит лето­пи­сец, — ста­рики седые и пла­кали горько, что слад­кую волю свою про­гу­ляли; были и моло­дые, кои той воли едва отве­дали, но и те тоже пла­кали. Тут только познали все, какова пре­крас­ная воля есть». Когда же раз­да­лись заклю­чи­тель­ные стихи песни:

Я за то тебя, дети­нушку, пожалую
Среди поля хоро­мами высокими,
Что двумя стол­бами с перекладиною…

— то все пали ниц и зарыдали.

Но драма уже свер­ши­лась бес­по­во­ротно. При­бывши домой, голо­во­тяпы немед­ленно выбрали боло­тину и, зало­жив на ней город, назвали Глу­по­вым, а себя по тому городу глу­пов­цами. «Так и про­цвела сия древ­няя отрасль», — при­бав­ляет летописец.

Но вору-ново­тору эта покор­ность была не по нраву. Ему нужны были бунты, ибо усми­ре­нием их он наде­ялся и милость князя себе снис­кать, и собрать хабару с бун­ту­ю­щих. И начал он дони­мать глу­пов­цев вся­кими неправ­дами, и, дей­стви­тельно, не в дол­гом вре­мени воз­жег бунты. Взбун­то­ва­лись сперва зауголь­ники, а потом сычуж­ники. Вор-ново­тор ходил на них с пушеч­ным сна­ря­дом, палил неослаб­ля­ючи и, пере­па­лив всех, заклю­чил мир, то есть у зауголь­ни­ков ел пал­ту­сину, у сычуж­ни­ков — сычуги. И полу­чил от князя похвалу вели­кую. Вскоре, однако, он до того про­во­ро­вался, что слухи об его несы­том воров­стве дошли даже до князя. Рас­па­лился князь крепко и послал невер­ному рабу петлю. Но ново­тор, как сущий вор, и тут извер­нулся: пред­ва­рил казнь тем, что, не выждав петли, заре­зался огурцом.

После ново­тора-вора при­шел «заместь князя» одо­е­вец, тот самый, кото­рый «на грош пост­ных яиц купил». Но и он дога­дался, что без бун­тов ему не жизнь, и тоже стал дони­мать. Под­ня­лись косо­брю­хие, калаш­ники, соло­мат­ники — все отста­и­вали ста­рину да права свои. Одо­е­вец пошел про­тив бун­тов­щи­ков, и тоже начал неослабно палить, но, должно быть, палил зря, потому что бун­тов­щики не только не сми­ря­лись, но увлекли за собой чер­но­не­бых и губо­шле­пов. Услы­хал князь бес­тол­ко­вую пальбу бес­тол­ко­вого одо­евца и долго тер­пел, но напо­сле­док не стер­пел: вышел про­тив бун­тов­щи­ков соб­ствен­ною пер­со­ною и, пере­па­лив всех до еди­ного, воз­вра­тился восвояси.

— Посы­лал я сущего вора — ока­зался вор, — печа­ло­вался при этом князь, — посы­лал одо­евца по про­зва­нию «про­дай на грош пост­ных яиц» — и тот ока­зался вор же. Кого пошлю ныне?

Долго раз­ду­мы­вал он, кому из двух кан­ди­да­тов отдать пре­иму­ще­ство: орловцу ли — на том осно­ва­нии, что «Орел да Кромы — пер­вые воры», или шуя­нину — на том осно­ва­нии, что он «в Питере бывал, на полу спал, и тут не упал», но, нако­нец, пред­по­чел орловца, потому что он при­над­ле­жал к древ­нему роду «Про­лом­лен­ных Голов». Но едва при­был орло­вец на место, как встали бун­том ста­ри­чане и, вме­сто вое­воды, встре­тили с хле­бом с солью петуха. Поехал к ним орло­вец, наде­ясь в Ста­рице стер­ля­дями пола­ко­миться, но нашел, что там «только грязи довольно». Тогда он Ста­рицу сжег, а жен и дев ста­риц­ких отдал самому себе на пору­га­ние. «Князь же, уве­дав о том, уре­зал ему язык».

Затем князь еще раз попро­бо­вал послать «вора попроще», и в этих сооб­ра­же­ниях выбрал каля­зинца, кото­рый «сви­нью за бобра купил», но этот ока­зался еще пущим вором, нежели ново­тор и орло­вец. Взбун­то­вал семен­дя­ев­цев и заозер­цев и, «убив их, сжег». Тогда князь выпу­чил глаза и воскликнул:

— Несть глу­по­сти гор­шия, яко глупость!

«И при­бых соб­ствен­ною пер­со­ною в Глу­пов и возопи:

С этим сло­вом нача­лись исто­ри­че­ские времена.

Источник