ресторан русь салтыковка что случилось
Ресторан русь салтыковка что случилось
В суде факт наличия ущерба, причиненного ООО «Дикона» путем занятия участка лесного фонда и нарушения плодородия почв, уничтожения лесного массива, истцом не был доказан. И довод лесников о необходимости применения такс и методики исчисления, утвержденных постановлениями Правительства РФ, для установления суммы ущерба признан несостоятельным. Кроме того, отметила судья в своем решении, «расположенные на лесном участке объекты принадлежат на праве собственности ответчику».
Еще 30 июля 1968 года Балашихинскому райпотребсоюзу было дано разрешение и выделен земельный участок под строительство ресторана «Сказка» на 80 зимних и 60 летних посадочных мест, что следует из решения Балашихинского городского совета депутатов трудящихся №15/328 и разрешительного письма ГлавАПУ г. Москвы от 14.10.68 г. №1274р. Это, кстати, был типовой проект.
На основании Постановления от 06.06.95 г. №695 и регистрационного удостоверения за Балашихинским райпотребсоюзом был зарегистрирован ресторан «Русь», находящийся по адресу: пос. Салтыковка, ул. Краснозвездная, 15. Впоследствии Балашихинский райпотребсоюз внес здание ресторана «Русь» в качестве взноса в уставный капитал, созданного им ООО «Дикона». В подтверждение ответчик представил свидетельства регистрации права собственности.
В общем, факт самовольного занятия спорного участка лесного фонда не доказан. Суд считает, что налицо «обстоятельства длительного не оформления правоустанавливающих документов в отношении используемого лесного участка в установленном порядке». Сегодня ООО «Дикона» оформляет участок в аренду. В решении также отмечено, что обстоятельства свидетельствуют не о наличии убытков, а «о не перечислении арендных платежей за пользование земельным участком лесного фонда». Это, кстати, является самостоятельным основанием для предъявления соответствующего и, как кажется, многомиллионного иска.
Дьявольское “Aрхангельское”
В секретном кабаке богему поили, веселили и ставили “на прослушку”
Времена тотального дефицита, вареной колбасы по два двадцать, километровых очередей за югославскими блузами, запрещенных валютных баров давно канули в Лету. Однако именно тот период породил в нашей стране небывалое количество спекулянтов, взяточников и мошенников. Нелегальный ресторанный бизнес считался одним из самых прибыльных в Москве. Несмотря на то что в Союзе все злачные заведения обязаны были закрываться ровно в полночь, сотрудникам некоторых кабаков невероятным образом удалось избежать этих запретов и заработать на этом приличные деньги.
Анатолия Бальчева можно считать одним из основателей клубного движения в Москве. Именно он организовывал в 70-х годах так называемые “ночники” в знаменитом подмосковном ресторане “Архангельское”. Помимо всего прочего он исполнял там запрещенные песни, а на его выступления собиралась самая изысканная столичная публика. Тайны светской тусовки Москвы эпохи застоя Бальчев любезно раскрыл репортеру “МК”.
Когда-то усадьбу “Архангельское” ежедневно осаждали тысячи туристов из разных стран. Рядом располагалась дача тогдашнего председателя Совмина Алексея Косыгина. В конце 60-х годов с его ведома на территории усадьбы, прямо напротив музея князя Юсупова, построили столовую для иностранцев. Чуть позже на ее месте возвели фешенебельный ресторан.
— Мне на тот момент было всего 19 лет. Я занимался музыкой и организацией концертов в сочинском “Интуристе”. У меня была своя группа “Кипа-джаз”. Совершенно случайно нашу игру услышал директор ресторана “Архангельское” и пригласил нас к себе работать, — начал беседу Анатолий Бальчев.
7 ноября 1973 года музыканты группы “Кипа-джаз” впервые выступили в стенах ресторана “Архангельское”. Однако к тому времени туристы в усадьбу стали приезжать реже. Единственным частым гостем заведения оставался Косыгин. Иногда наведывались близкие друзья Бальчева. Но большую часть времени музыканты коротали у окна. Заметив на Ильинском шоссе свет от автомобильных фар, гадали: “Заедет — не заедет. ”
Через полгода ситуация коренным образом изменилась. О существовании ресторана узнали в актерской среде. Вскоре это место стало культовым среди богемной тусовки. В “Архангельское” съезжались актеры Театра на Таганке, “ленкомовцы”, труппа “Современника”. А через два года сюда уже невозможно было попасть без предварительного телефонного звонка. Человеку с улицы вход в ресторан и подавно был воспрещен.
— Столик заказывали за неделю, — продолжает мой собеседник. — Со всей Москвы к нам приезжали самые видные столичные модницы, которые заранее выбирали себе наряд для посещения этого злачного местечка. Вскоре ресторан превратился в своеобразный клуб. Здесь собирались все — начиная от сотрудников посольств, кремлевских детей и заканчивая творческой богемой.
Среди постоянных гостей “Архангельского” были сын вождя монгольского народа Слава Цеденбал, Борис Хмельницкий, Александр Абдулов, Андрон Кончаловский, Майя Булгакова, Зураб Церетели. Также в ресторан хаживали почти все отпрыски членов Политбюро, секретарь комсомольской организации отряда космонавтов Гера Соловьев, Виталий Севастьянов, Герман Титов. Гуляли кумиры стадионов Яковлев, Петров, Харламов и великий Всеволод Бобров. Приезжал директор “Елисеевского” Юрий Соколов. Разбрасывались деньгами цеховики, торгаши, карточные шулеры.
“Галине Брежневой в хлебницу подкладывали “жучки”
— В то время советские рестораны работали строго до полуночи. У нас существовала негласная договоренность с директором “Архангельского”. Официально заведение закрывалось в двенадцать ночи. Когда обычные посетители покидали ресторан, открывались двери для избранной публики.
— Чем же привлекал ваш репертуар эту публику?
— Мы играли песни, не прошедшие цензуру, — шансон, блатные песни или западный репертуар. Американские песни исполнял Вэйланд Родд, бывший темнокожий муж Ирины Понаровской. Его коронным номером был романс “Гори, гори, моя звезда”. Бас-гитаристом у меня работал Аркадий Укупник. Петь я ему не разрешал. Но Аркаше уж очень хотелось стать эстрадником. Через два года он ушел от меня к Юрию Антонову, затем — в еврейский театр Юрия Шерлинга, где в то время играла Лариса Долина. Позже “Архангельские” связи помогли ему выйти на Ирину Понаровскую и других артистов — так он проложил себе путь в звезды.
— У вас были конкуренты?
— В Салтыковке находился похожий ресторан “Русь”. Но клиентами того заведения были торгаши, “расхитители” серьезного масштаба. К нам эти люди боялись заглядывать — ведь вокруг усадьбы “Архангельское” располагались генеральские дачи, здесь же обосновались сотрудники КГБ. Так что, в отличие от них, у нас собиралась исключительно богема.
— Насколько я знаю, Галина Брежнева любила ваш ресторан?
— Как правило, Галина приезжала к нам днем. Однажды я пришел на работу, а она уже сидела со своей компанией. Иногда о приезде Брежневой администрацию заранее оповещали телефонным звонком, и для нее готовили столик. Когда появление дочери генсека стало регулярным, люксовский столик с китайскими фонарями оставался свободным всегда.
— Она всегда пребывала в доброжелательном настроении, с удовольствием слушала нашу музыку. Иногда просила меня что-то сыграть для ее друзей. С Брежневой мне неловко было требовать денег за эту услугу. Правда, перед уходом она всегда оставляла нам несколько бутылок дорогого коньяка.
— Наверняка за вашим заведением тщательно следили спецслужбы?
— Некоторые официанты подсовывали “жучки” в хлебницу нашим гостям. Такой приборчик всегда ставили на стол Брежневой и к элитным проституткам из “Интуриста”, “Националя”, “Метрополя”. Этих девиц сопровождали “серьезные” иностранцы. Поэтому было очевидно: раз девушкам дают возможность зарабатывать таким образом, то они, в свою очередь, должны были докладывать в соответствующие органы о проведенном вечере.
— Брежнева всегда вела себя пристойно?
— В стенах нашего ресторана она не позволяла себе никаких выходок. Зато в ресторанах Дома актера и ЦДРИ Галина вела себя более свободно. Однажды на встрече Старого Нового года она вышла на сцену, вырвала из рук скрипача смычок и стала дирижировать. Музыканты вынуждены были подыгрывать под ее жесты. А в 78-м на весь ВТОшный ресторан она призывала евреев скорее уезжать в Израиль, пока папа в Кремле. В ВТО ее всегда сопровождал Боря Цыган.
— Вы застали дочь генсека в тяжелые времена?
— В 1992 году в Нью—Йорке мне удалось посмотреть 30-минутную кассету, отснятую оперативниками на квартире Брежневой. Я увидел, как к ней в дом ворвались сотрудники КГБ и устроили обыск. Галя на тот момент была сильно выпившая, постоянно подливала себе еще, что-то бормотала. Было очень грустно. Ведь я запомнил ее совсем другой.
— Какое впечатление на вас производил Борис Цыган?
— Борис был вальяжный, постоянно улыбался, носил огромный бриллиантовый крест на груди. У него всегда водились деньги, но он был не слишком щедрым. Деньгами не разбрасывался. Он скончался в ялтинской больнице во время операции аппендицита. Хотя многие уверены, что Бориса просто убрали.
“Сын иранского коммуниста организовал Олимпиаду-80”
— Второй люксовский столик мы держали для Серуша Бабека. Он был сыном иранского коммуниста, но вырос в городе Иванове. Там находился специальный детдом, который в народе прозвали интердомом. В нем воспитывались дети иностранных коммунистов. Все бывшие воспитанники интердома имели вид на жительство и при этом были абсолютно свободны, в отличие от советского гражданина. КГБ их не трогало. Они спокойно ездили за границу, посещали валютные бары, привозили шмотки из-за рубежа. Уже в 70-е года Бабек был серьезным бизнесменом, занимался внешнеэкономической деятельностью. Кстати, именно он руководил доставкой техники для проведения московской Олимпиады-80.
— Я слышала, что Бабек дружил с Высоцким?
— Это правда. Бабек иногда давал Володе денег взаймы, помог ему купить машину, подарил Высоцкому многоканальный магнитофон. Володя как-то написал про него: “Живет на свете человек со странным именем Бабек”. Вообще Серуш был иранцем только по национальности, по духу он — русский. Например, он мог спокойно пойти со мной на Пасху в православную церковь и отстоять всю службу.
— Вы пользовались дружбой с ним в корыстных целях?
— Мне пришлось жестоко поплатиться за дружбу с Бабеком. Ведь я часто посещал с ним валютные бары, где мы тусовались круглые сутки. Спустя время мне это припомнили — сделали меня невыездным на несколько лет. За мной постоянно следил КГБ, меня вызвали на допросы и расспрашивали о моем приятеле. Серуша до поры до времени не трогали.
— Что с ним случилось потом?
— Кто еще вам запомнился из гостей “Архангельского”?
— Приятным мужиком был Юрий Соколов, директор гастронома “Елисеевский”. Когда нам нужно было организовать банкеты для важных персон, он всегда помогал с продуктами. Помимо ресторана мы часто встречались с ним на закрытых кинопросмотрах. Он был уважаемым человеком в актерской среде.
— Вы приятельствовали с Аллой Пугачевой?
— Я помню, как мы с ней пошли на премьеру фильма “Женщина, которая поет”. Пробрались в зал, когда свет уже выключили. Расположились на балконе. И когда начался фильм, она уткнулась в мое плечо и заплакала. На экране в этот момент показали Леню Гарина, композитора песни, которая дала название фильму. Так случилось, что он погиб в драке незадолго до выхода картины. А потом мы с ней хотели записать одну песню на стихи Вознесенского. “Согласна, — сказала она. — Только надо слова в одной строчке переделать”. Вот какой вариант предложила Алла: “Но спокойно спят, хоть живут в говне, и в моей стране, и в твоей стране”.
— Когда вы познакомились с Высоцким?
— С Володей я познакомился в 1974 году. Я исполнял его песни, и когда он узнал об этом, то решил послушать. С тех пор мы сблизились.
— Он-то наверняка разбрасывался деньгами в вашем ресторане?
— У Володи никогда не водились деньги. Он все время жил в долг. Не имея за душой ни гроша, ему удавалось производить впечатление состоятельного человека. Когда Володя умер, у него остался долг 28 тысяч рублей. Это были огромные деньги по тем временам. Супруге Высоцкого пришлось тогда продать новый “Мерседес” Володи, чтобы выплатить нужную сумму.
— Правда, что вы были одним из последних, кто видел Высоцкого за день до смерти?
— За день до его смерти, 23 июля, мы с Володей встретились в ВТО. Он очень хотел есть. Надо заметить, что в то время Высоцкий был малопубличен, практически не посещал рестораны, спал по три часа в сутки, много работал. Поэтому его появление в ВТО вызвало бурную реакцию со стороны посетителей. Как назло, в ресторане тогда царила невероятно пьяная атмосфера. Наш столик сразу окружили какие-то люди. Все хотели выпить с Володей. Я разгонял народ как мог. Когда мы вышли на улицу, Высоцкий был уже изрядно подвыпивший и попросил меня довезти его до дома. С нами поехали тогда актер Владимир Дружников и будущая жена Ярмольника — Оксана. Из ресторана я прихватил с собой бутылку водки. Володя буквально вырвал ее из моих рук: “Я должен угостить Дружникова, сам пить не буду”. Еще я хорошо запомнил, что у него с собой было много денег — целая пачка. И мне показалось, что он от них хотел избавиться, пытался их отдать. Как будто предчувствовал. В ресторане он обращался к каждому из нас: “Тебе деньги нужны? Я могу дать. ” Я отвез Володю домой. Больше я его не видел.
— “Архангельское” для многих стало отправной точкой. Люди, которые покидали Союз и навсегда уезжали за бугор по еврейской линии, проводы отмечали у нас. Когда спустя много лет я приезжал в Германию или в Америку, меня встречали как национального героя. Эмигранты не отпускали меня без концерта — брали рояль напрокат, арендовали клуб специально для моего выступления. В 1989 году на мои концерты в Кельне собрались все эмигранты города. В Союз я вернулся на машине “БМВ”.
— Когда знаменитый ресторан “Архангельское” прекратил свое существование?
— С тех пор вы больше не связывались с ресторанным бизнесом?
— Через некоторое время мы перебрались в кафе “Спортивное”. Работали до часу ночи. Деньги с клиентов за меня брал мой приятель Миша Катаманин. Он теперь известный чикагский миллионер. Однажды я давал концерт в честь приезда Алена Делона. Собрался весь столичный бомонд. Во втором часу ночи в заведение ворвались менты. Слава богу, Делон к тому моменту уже покинул кафе. Несчастный Катаманин был вынужден проглотить доллары, которые получил от гостей. Самое интересное, что руководил той облавой мой школьный приятель. Поэтому меня единственного отпустили.
— Кто же организовывал эти облавы?
— До меня доходили слухи, что одну из таких облав устроила супруга Михаила Звездинского. Ведь он тоже в то время проводил “ночники”. Когда Мишу арестовали, его жена возмущалась — как же так, мужа посадили, а Бальчев остался не при делах? Но к Звездинскому на его “ночники” попадали случайные люди. И поэтому после ареста Михаила его бывшие гости сразу признались, что давали деньги музыканту, — в результате он получил восемь лет. Мои же клиенты меня “не выдали”. Однако с “ночниками” пришлось распрощаться навсегда. Хотя после перестройки мы пытались возобновить что-то подобное в том же “Архангельском”, но мне это было уже неинтересно.
Ресторан русь салтыковка что случилось
В один из холодных мартовских дней небезызвестный житель столицы Вячеслав Иваньков, он же Япончик, вместе со своими приятелями мирно кутил в подмосковном ресторане «Русь» (район Салтыковки). Это заведение было очень популярным в те годы, там собиралась самая разношерстная публика – от братвы до известных артистов и спортсменов. Вот и в тот день ресторан был забит до отказа самыми разными посетителями, каждый из которых пришел сюда отвлечься от мирской суеты и предаться веселью. Последнего было в избытке, поскольку на небольшой эстраде вовсю наяривал популярные шлягеры ресторанный ансамбль. Кстати, «лабали» артисты совсем неплохо, ведь тогдашние музыканты, игравшие в ресторанах, могли дать фору любой из нынешних поп– и рок-звезд. Но это так, к слову.
В тот вечер репертуар музыкантов из «Руси» состоял из весьма разнообразных произведений. Причем играли вещи диаметрально противоположные: например, сыграв «Увезу тебя я в тундру», могли сбацать «Мурку» или «Утреннюю гимнастику» Высоцкого. Особой строкой проходили произведения, которые заказывали сами посетители ресторана. К примеру, грузины чаще всего просили спеть «Сулико» или сыграть «Лезгинку», молдаване «Гуцулочку» и т. д. Музыканты шли на такие просьбы охотно, потому что каждый заказ оплачивался: заказчик совал «чирик» (червонец, или 10 рублей) кому-либо из музыкантов и выходил в круг.
В тот злополучный вечер именно с заказной песни все и началось. Группа молодых людей, представлявших далекую Грузию, видимо перебрав со спиртными напитками, стала гонять одну грузинскую песню за другой. Когда кто-то из посетителей другой национальности возмутился такой дискриминацией, грузины полезли в драку. Иваньков и его приятели, сидевшие поблизости и тоже изрядно перебравшие с крепкими напитками, ввязались в драку против грузинской стороны. Начался мордобой, который в любом ресторане никогда не считался делом из ряда вон. Вот и эта драка не стала неожиданной для персонала «Руси», поскольку нечто подобное там периодически уже происходило.
Обычно в таких случаях администрация вызывала милицию, которая лихо вязала драчунов и скоренько оформляла «протоколы о хулиганке». В зависимости от ущерба, нанесенного государственному имуществу (поломанные столы, стулья, разбитые стекла) выносились и наказания: от денежных штрафов до 15 суток исправительных работ и даже заключения в тюрьму. Однако той мартовской драке навсегда суждено было войти в криминальную историю Советского Союза. И не тем, что там было поломано больше всего столов и стульев, разбито несметное количество посуды и свернуто носов, а тем, что именно тогда застрелили человека. А произошло это так.
Поскольку стрелявший с места происшествия сбежал, а задержанный Иваньков уверял следователей, что он его ранее в глаза никогда не видел (это же утверждали и все остальные посетители ресторана, ставшие свидетелями драки), то сыщикам не оставалось ничего иного, как приостановить следствие. Что касается Иванькова, то его сначала отправили на стационарную судебно-психиатрическую экспертизу в Институт имени Сербского, а потом отпустили восвояси.
Прощание с Салтыковкой
12.jpg
Я оформил продажу своего Салтыковского дома и ехал, чтобы попрощаться со всем, что было мне дорого, и бросить ключи от уже бывшего своего дома в (ставший уже также бывшим своим) почтовый ящик. Как же так случилось, что я продал свою Салтыковку? Я мог представить себе всё что угодно, но при этом был абсолютно уверен в одном: свои последние вдох и выдох сделаю в Салтыковке. И вот я её продал.
В подмосковном дачном посёлке Салтыковке, мы (я, бабушка и мама) оказались после эвакуации. Здесь жила бабушкина сестра, которая присмотрела нам небольшую комнатку на втором этаже старого дома, ещё дореволюционной постройки. Помимо комнаты с большой старинной печкой нам принадлежали неотапливаемые кухня, терраса и большой балкон. Со временем была прикуплена часть первого этажа, сделан отдельный вход, и к нам отошёл довольно большой земельный участок со старыми деревьями: елками, берёзами и липами. После газификации посёлка все вновь пристроенные комнаты и террасы были утеплены, так что практически из ничего возник вполне приличный загородный дом, который часто посещали мои друзья, а с постройкой двухэтажной русской бани частота таких посещений только увеличилась.
Несмотря на то, что уже в течение пятнадцати лет я почти всё время находился в Штатах, тем не менее хотя бы раз в год обязательно навещал свою Салтыковку. Вот и год назад я прилетел в Москву и, переночевав в городской квартире, рано утром уже был на Курском вокзале. Пристроившись у окна загородной электрички, я с умилением смотрел на проплывавшие мимо знакомые пейзажи. Через двадцать минут промелькнула Никольская церковь, за которой сразу следовала Салтыковка. Я вышел из вагона, поднялся по косогору и свернул на Нижегородскую улицу.
Мой дом показался сразу, как только я пересёк Большую Прудовую. Из тех, кто во времена моего детства жил в этом доме, не осталось никого, и нынче в качестве соседей я имел некую Веру Яковлевну с её пятидесятилетним сыном Олегом.
14.jpg
Чем ближе я подходил к своему дому, тем шаги мои невольно убыстрялись. И вот я открыл калитку и вошёл во двор. Но вместо ожидаемой тихой, мирной, родной атмосферы, которой обычно встречал меня мой старый дом, ко мне с лаем бросилась чужая здоровенная овчарка. Собака явно демонстрировала себя хозяйкой и защищала дом от чужого. Как во двор попала эта собака? – промелькнуло в моём сознании, и тут я увидел, что значительная часть забора, отделявшая мой участок от соседей, снесена.
На лай вышел Олег и стал орать, утверждая, что это его кусок участка и я должен перенести свой забор. У меня хранился утверждённый поселковым советом план участка и потому, не обращая внимания на крик соседа, я открыл дверь в дом и поднялся на второй этаж. То что я увидел, повергло меня в ужас: окна были разбиты и весь пол покрывали осколки стёкол. От шикарных витражей, которые когда–то я так старательно подгонял к нестандартным рамам террасы, практически ничего не осталось. Характер разбитых окон показывал, что камни летели со стороны соседского участка. Я спустился с лестницы, закрыл входную дверь и отправился в милицию.
Около здания, где размещались блюстители закона, толпилось несколько человек. Появившийся вскоре младший лейтенант обвел всех присутствующих равнодушным взглядом и, обращаясь ко мне, сказал:
– Ну, что у них за дела, я знаю, а вот что у вас?
– Очень важные и очень секретные – ответил я полушутя, полусерьёзно.
– Проходите, – пригласил милиционер.
Мы миновали стоявшего в дверях дежурного и оказались в маленьком кабинете. Хозяин занял своё место за столом и, не говоря ни слова, уставился на меня. Я растерялся, не зная с чего начать: то ли сразу «дать на лапу», то ли вначале рассказать о деле. Проблему решил милиционер, который не выдержал наступившей паузы и раздражённо буркнул: «Ну, что, я жду».
Здесь меня и Олега рассадили по разным комнатам и попросили каждого описать то, что случилось. Я аккуратно выполнил задание и изложенное отдал младшему лейтенанту, украсив свой труд дополнительной купюрой прежнего достоинства. В своих показаниях Олег не признал ни то, что разбил окна, ни то, что снёс забор, и так как свидетели отсутствовали, то суд, получивший бумаги из милиции, признал их недостаточными для возбуждения дела.
Кое-как я восстановил свою Салтыковку и теперь мог навестить старых приятелей. Я давно не виделся с Виталием Рождествиным, профессором МТУ, и мы сговорились поужинать в ресторане «Прага». Однако назавтра Рождествин перезвонил и предложил перенести встречу к нему в кабинет.
Познакомились мы тридцать пять лет назад, когда молодой, красивый, улыбающийся незнакомец вошёл в мою лабораторию и, смутившись, тихо спросил:
– Могу я видеть начальника?
– Прошу сюда – сказал я и поднялся навстречу вошедшему.
Тогда Виталий был сотрудником кафедры профессора Кугушева, который после договорённости с Устиновым (моим большим начальником) о совместных работах, послал Рождествина ко мне, чтобы определить тематику исследований.
О старике Кугушеве я слышал много разных баек. Особенно мне нравилась одна: когда он предлагал подвести кого-нибудь на своей «победе», то всегда предупреждал: «Мужчин я подвожу за маленькое, но приличное вознаграждение, а женщин за большое и неприличное».
Обсуждение совместных работ являлось чистой формальностью, ибо Устинов просто хотел помочь МТУ, где когда-то учился. Не веря в научно-технические возможности МТУ, я не обременял Рождествина слишком сложными проблемами, и это служило хорошим базисом для возникшей между нами дружеской симпатии.
Опоздав минут на двадцать, в начале пятого я вошёл в кабинет Рождествина. Стол для совещаний был уставлен бутылками коньяка и различными закусками. Хозяин сидел в центре стола в окружении четырёх своих сотрудников.
– Ну, наконец, а то я начал думать, что тебя как иностранца, не пускают через нашу проходную, – с этими словами Рождествин вышел из–за стола, и мы обнялись. – Сил не было тебя дожидаться, так что я уже принял пару рюмок, исключительно за то, чтобы ты скорее пришёл, но вот ты – здесь, и теперь мы можем выпить за встречу.
Рюмки быстро наполнили, чокнулись и выпили. Среди присутствующих я хорошо знал лишь Валентина Шумилова, работавшего с Рождествиным с момента нашего знакомства. Вскоре в кабинете остались только: хозяин, я и Валентин. Зазвонил телефон. Рождествин поднял трубку и, произнеся:
– Хорошо, сейчас буду, – бросил её на рычаг. – Игорь, в конференц-зале идут выборы на научные должности, и мне необходимо для кворума проголосовать. Я буквально на десять минут. Только не уходи, я очень скоро, – пробормотал сильно нетрезвый Рождествин и, покачиваясь, скрылся за дверью.
– Валентин, Виталий ведь абсолютно пьяный, почему вы его не остановили? – удивился я.
– А зачем? – в свою очередь удивился Валентин, – это обычное его состояние, и все в университете к этому давно привыкли.
Мы помолчали. Прерывая возникшую неловкость, я спросил:
– Валентин, а вы бывали в Штатах?
– Да, у меня там сын живёт, – и после паузы добавил, – и двое моих внуков.
– Так почему же вы ещё здесь? Жена же ведь, наверное, спит и видит быть рядом с внуками, – предположил я.
Фраза была прервана появлением Рождествина, который сразу же, подойдя к столу, стал разливать коньяк в опустевшие рюмки. Валентин поднялся и, несмотря на уговоры хозяина “дёрнуть на посошок”, откланялся.
– Что-то Валентин сегодня грустный, – заметил я.
– Сейчас уже ничего, было хуже, – сказал Рождествин. – Знаешь, его сын и жена, точнее уже бывшая жена, уехали в Америку. Сколько лет я знал Валентина, но никогда не догадывался, что его жена – еврейка. Мало того, сын тоже женился на еврейке и они сбежали в Штаты. Валентин собирался последовать за ними. Но тут мы все напряглись, разженили его, взамен нашли свою бабёнку и недавно сыграли свадьбу, так что сейчас вроде бы всё в порядке – спасли друга. А между прочим я на самом деле не Рождествин, а Рождествинский, – без всякого перехода сказал Виталий и заплетающимся языком стал пояснять: Рождествинский – это фамилия священников. Мой дед был священником, и в те антихристианские времена отцу пришлось немного изменить фамилию. Теперь всё, слава Богу, встало на свои места, и я обязательно верну себе настоящую фамилию.
В этот момент дверь отворилась, и в кабинет нетвёрдой походкой вошёл невысокий плотный мужчина. Он был существенно моложе нас, так что не было ничего странного, что я прежде никогда его не видел среди сподвижников Рождествина. Появившийся был сильно «навеселе». Он не подошёл к столу, а прошёлся пару раз туда и обратно вдоль стены, после чего уставился на меня и громко произнёс:
– Борис, брось, забудь, это наш гость, иди сюда, давай выпьем, – запричитал Рождествин, обращаясь к вошедшему.
Но не тут-то было. Борис ещё раз повторил мне своё пожелание и, хлопнув дверью, удалился.
Минут десять разговор вращался вокруг наших детей, но тут вновь появился Борис. Теперь вошедший подошёл и плюхнулся на стул около стола. Рождествин протянул Борису рюмку коньяка, и Борис с прежним обращением ко мне:
– Пошёл бы ты на х–й! – по–лихватски опорожнил рюмку.
Ситуация была крайне необычной: меня впервые посылали на три буквы, да ещё делали это на полном серьёзе и ни где-нибудь, а в стенах училища, в котором я когда-то читал лекции и долгое время являлся членом докторского Учёного Совета.
Вначале, понимая абсурдность возникшей ситуации, я попытался обратить всё в шутку, произнося слова типа:
– Послушай, Боренька, там, куда ты меня посылаешь, я никогда не был и боюсь не найти дороги, так что иди ты первый, а я уже как–нибудь за тобой поплетусь.
Но все попытки перевести ситуацию в шутку оканчивались одним и тем же – Борис выпивал очередную рюмку с прежним напутствием. Внезапно у Рождествина зазвонил мобильный телефон, и пока хозяин отвечал, я тихо сказал Борису:
– Ты, говно собачье, не видишь, что я над тобой смеюсь, ты – мерзкая мразь, не достойная даже презрения.
– Ой, подожди, здесь у меня очень интересно – драка идёт.
Я отпустил своего врага. Быстро поднялся. Схватил куртку, висевшую рядом на стуле, и направился к выходу. У двери я обернулся и в последний раз взглянул на Рождествина. Виталий застыл, держа в руке телефонную трубку, а на физиономии у поднимавшегося Бориса было множество кровавых царапин, похожих на те, которые оставляет крупнозернистая наждачная бумага на доске из дешевого дерева.
Возбуждение переполняло меня, а когда внутренняя дрожь входила в резонанс с внешней, жуткая конвульсия пробегала по всему телу. Я не поехал домой, а в метро вошёл в поезд, идущий в противоположном направлении, и через остановку вышел на станции Площадь Революции. Я поднялся на эскалаторе, вышел на свежий воздух и пошёл по направлению к Красной Площади. Ухо и ближайшая к нему часть щеки сильно болели, но боль не мешала чувствовать и ощущать радость игравших мышц, напоминавшую ту, которая разливалась по всему телу много-много лет назад, когда я вечерами в трамвае возвращался из столярного цеха домой.
– Как это мне удалось! Откуда взялось столько силы? – думал я, вновь и вновь перебирая в памяти только что произошедшее.
Правда, последние годы я по утрам бегал и делал кое-какие физические упражнения, но этого было явно недостаточно. Какая-то особая энергия, накопленная за всю прожитую жизнь, вдруг в одно мгновение превратилась в физическую, повергшую врага к моим ногам. Я вспомнил рассказ мамы о том, как в день победы 9 мая 1945 года, она привезла меня, четырёхлетнего малыша, из Загорска сюда на Красную Площадь. То была великая народная победа, а сегодня я почти случайно иду по той же брусчатке, празднуя маленькую, но такую важную свою личную победу.
Я вернулся в Лас-Вегас и старался забыть произошедшее в России. Удалённость от места событий помогала, но только частично, и чем больше времени проходило со дня возвращения, тем всё больше крепла моя решимость продать свою Салтыковку.
Я понимал, что, живя в Лас-Вегасе, не могу её защитить, а причин, по которым агрессивность соседа вдруг бы снизилась, не просматривалось. Немного успокаивало, что Олег не спалит Салтыковку, ибо тогда сгорит и его часть дома. Однако никакого сомнения не оставалось в том, что соседская злоба будет только усиливаться.
И вот в последний раз я иду по той самой Нижегородской улице, по которой более шестидесяти лет назад ходил в детский сад, но теперь она выглядела совершенно иначе: вместо старинных деревянных, построенных ещё до революции домов, красовались кирпичные двух-трёх этажные коттеджи. Величественные дубы, сосны, ели и берёзы пропали, а на их месте красовались лужайки с аккуратно подстриженными кустами. Вид этих скучно-праздничных газонов напомнил слова Лерки, моего соседа, одногодка, с которым я случайно столкнулся пару дней назад:
– Игорь, ты заметил, что вместе с нами и природа уходит из Салтыковки. Вот уже лет десять, как я не видел ни одной лягушки у себя на участке, а ведь прежде от них отбоя не было. А о майских жуках и говорить нечего.
На перекрёстке я свернул на Большую Прудовую, ведшую к тому самому Золотому пруду, вокруг которого маленьким мальчиком гулял со своей бабушкой. У пруда я присел на скамейку, поставленную около когда-то росшей здесь большой старой сосны. Тогда прямо напротив на другом берегу росла почти такая же сосна, и, отражаясь в воде, изображения обеих сосен касались своими верхушками друг друга. Давным-давно старые сосны были срублены, и сейчас в чуть подрагивающей воде вместо привычных их изображений отражались медленно проплывавшие пустые, белые облака.
На противоположном берегу, чуть правее, из-за разросшихся кустов сирени выглядывал дом художника Львова. Я учился с его внучкой в одном классе и иногда вечерами меня приглашали сюда на чай с сушками. Над столом с потолка на витиеватых бронзовых держателях спускалась старинная керосиновая лампа, а на столе пыхтел медный самовар. Дед любил читать вслух Дон Кихота и часто рассказывал нам, детям, об истории Салтыковки.
Однажды в воскресный день он повёл нас к Серебряному пруду и показал место, где находилась дача, которую арендовал Левитан в конце семидесятых годов девятнадцатого века. Тогда после покушения на царя Александра II, вышел указ, запрещавший евреям жить в «исконно русской столице». В то время он был студентом Московского училища живописи, ваяния и зодчества и писал окружавшие его пейзажи. Один из эскизов Серебряного пруда сестра Левитана без ведома брата отвезла в Москву и уговорила Третьякова купить его, что позволило молодому художнику оплатить аренду и продолжить учёбу.
От детских воспоминаний мысли мои вновь осветились днём сегодняшним. Неужели погром Олега и драка в МВТУ стали теми причинами, что побудили меня продать свою Салтыковку?
– Конечно, нет – ответил я на заданный самому себе вопрос. – Они лишь стимулировали принятие решения, а вызревало оно, по-видимому, с самого моего появления в Америке. В первые годы в Лас-Вегасе я скучал по берёзкам и липам, радовался, заслышав русскую речь, зимой ездил в горы, чтобы побродить по снегу между старых громадных елей. Как-то я даже, далёкий от христианства, прихватив с собой жену и дочь отправился на пасхальный крестный ход вокруг греческой православной церкви. Но молодые священнослужители в коротких рясах, из-под которых красовались кеды и джинсы, и не очень молодые разряженные «русские американки», явно демонстрировавшие своё нынешнее материальное благополучие, никак не соответствовали цели моего посещения.
Когда-то спускаясь с Серёжей Юмашевым по улице Горького и проходя мимо ресторана “Центральный”, мы заглядывали в него, чтобы отведать жульен из белых грибов, а когда хотелось побаловаться блинами с красной икрой, забирались в “Славянский Базар”. Тогда нам всё это было по карману, а ныне я стал бывать в этих и подобных ресторанах лишь по приглашению приятелей, вовремя распрощавшихся со своими прежними профессиями и успевшими за короткое время превратиться в успешных бизнесменов.
Конечно, и в Лас-Вегасе я не разгуливал по богатым ресторанам, но в них я и прежде не бывал, а потому и не чувствовал никакой ущербности. В Москве же я потерял то, что имел прежде и для того, чтобы вновь приобрести былые финансовые возможности и перестать ощущать себя гостем, я должен был не только вернуться, но забыть, что когда-то был здесь профессором, и начать заниматься, чем-то совсем другим. В Америке я тоже почти забыл про свои научные степени и звания, но психологически это переносилось без всякого надрыва: другая страна – другая жизнь и всё по-другому.
Я встал, подошёл к кромке пруда, зачерпнул горсть воды и освежил небритое, усталое и сильно постаревшее лицо. Я посмотрел по сторонам и невольно подумал, а может быть, и хорошо, что сосны, росшие по берегу, срублены, пруд зарос, а вокруг набросаны пивные банки и бутылки. Невозможно отождествить находящийся передо мной водоём с тем Золотым прудом, вокруг которого я гулял вместе с бабушкой. А раз так, то и нечего жалеть, что я более никогда не приду сюда. Зачем стремиться туда, где уже нет того, что было дорого и мило!
А почему Лас-Вегас? Ответ прост: всегда солнечное утро, бытовой комфорт и каждодневное ощущение праздника. Ответ банальный, ну что ж – часто всё банальное близко к истине.