республика шкид реальная история
Судьбы воспитанников республики ШКИД
Все помнят замечательный фильм «Республика ШКИД» о трудных подростках молодой советской республики, снятый в 1966 году. Гораздо меньшее количество людей читали книгу, по которой он снят. А вот о судьбах реальных «шкидовцев» знают и того меньше. Они сложились очень по-разному.
Еще не закончилась Гражданская война, но советская власть уже вплотную занялась судьбами беспризорников. Так в Петрограде в здании бывшего реального училища на Старо-Петергофском проспекте в 1920 году появилось учебное заведение для трудновоспитуемых подростков — Школа-коммуна имени Достоевского. Позднее она, благодаря книге, написанной двумя ее воспитанниками, стала известна как «Республика ШКИД».
После того как губернским отделом народного образования было принято решение о создании школы, ее директором назначили Виктора Николаевича Сороку-Росинского. Родился он в 1882 году в городе Новгород-Северский. После окончания гимназии поступил в Санкт-Петербургский университет. Получив диплом, работал на базе экспериментальной лаборатории Военно-медицинской академии, занимавшейся изучением психологии и педагогических проблем.
До назначения на директорскую должность Сорока-Росинский преподавал историю в Путиловском училище имени А.И. Герцена. А директорский пост педагог занимал вплоть до 1925 года, когда ШКИД была перепрофилирована в обычный детский дом. После этого до начала войны Сорока-Росинский преподавал в различных учебных заведениях — от классов Торфяного техникума и Ленинградского государственного педагогического института до обыкновенных средних школ. Не прекращал свою педагогическую деятельность Виктор Николаевич и будучи эвакуированным из блокадного Ленинграда, и после возвращения на берега Невы. К сожалению, его жизнь трагически оборвалась 1 октября 1960 года, когда Сорока-Росинский погиб, попав под трамвай. Похоронили выдающегося педагога на Серафимовском кладбище. Долгие годы в день его рождения на могиле собирались не только родственники, но и благодарные воспитанники.
А вот где была похоронена супруга Сороки-Росинского, тоже стоявшая у истоков создания ШКИД, неизвестно. Учитель немецкого языка, Элла Андреевна Люминарская умерла во время блокады и, скорее всего, была похоронена в братской могиле на Пискаревском кладбище. По другой информации — умерла в эвакуации. Судьба других педагогов, к сожалению, осталась неизвестной, за исключением двух. После выхода на экраны в 1966 году фильма Геннадия Полоки «Республика ШКИД» отозвались бывшие учителя: преподаватель литературы Павел Иванович Ариков (Пал Ваныч, исполнитель куплетов «Не женитесь на курсистках. ») и ботаник Герберт Людвигович Рейс (Верблюдыч, упоминаемый только в книге).
Итак, в 1926 году была написана книга «Республика ШКИД», одним из авторов которой был бывший воспитанник заведения, 18-летний Леонид Пантелеев. Его настоящее имя — Алексей Еремеев. Сыну казачьего офицера выпала нелегкая доля, особенно в годы Гражданской войны. Бегство от голода вместе с семьей из Петрограда в Ярославль, временная разлука с родными, скитания в положении беспризорника, приводы в милицию за воровство… И, наконец, возвращение домой, где за кражи электрических лампочек Алексей попал в ШКИД. Вот здесь за крутой нрав паренек и получил прозвище Ленька Пантелеев, по имени жестокого налетчика, терроризировавшего в тот период Петроград.
Впоследствии это прозвище станет литературным псевдонимом известного детского писателя, из-под пера которого выйдут рассказы и повести, некоторые из которых будут экранизированы. Скончался писатель в 1987 году и был похоронен на Большеохтинском кладбище Ленинграда. А вот судьба его соавтора Григория Белых оказалась совсем иной.
Родился он в 1906 году в Санкт-Петербурге, во флигеле особняка на Измайловском проспекте, где жила семья мастерового Белых. Его обитателей, быт и нравы Григорий потом опишет в автобиографической повести «Дом веселых нищих». Расскажет он и о тяжелой жизни, которая началась после смерти отца. Матери, которой целыми днями приходилось работать, было не до воспитания детей. Поэтому Гриша, окончив 2 класса, решил, что грамотой он овладел достаточно, и теперь можно посвятить себя чтению приключенческих романов. Средства на покупку новых книг и на кусок хлеба паренек добывал, продавая безделушки старшей сестры. Вот тогда терпение у матери лопнуло, и на семейном совете было принято решение отправить непутевого отпрыска на перевоспитание. Надо сказать, что Гришка, получивший за свою специфическую внешность прозвище Янкель, быстро стал одним из лидеров и «сламщиком» (на жаргоне ШКИД — верным другом) Леньки Пантелеева. Вместе они после выпуска отправились учиться на киноартистов. Вместе, после провала на этом поприще, решили заняться литературным творчеством. Но для Белых эта карьера закончилась в 1935 году, когда он попал в руки НКВД.
Обвинения, на основании которых был арестован Григорий Белых, сохранились в протоколах уголовного дела. Вот выдержка из показаний, которые давал начальник отдела снабжения Механического завода Мамович-Дымшиц: «Я являюсь ответственным съемщиком данной квартиры, и мне приходилось нести большую часть расходов по оплате коммунальных услуг. Белых являлся братом моей жены, и я не хотел делать ей неприятностей. Позднее я решил положить этому конец и изменил свое отношение к Белых, поставив перед ним вопрос об участии его в расходах по оплате квартиры и коммунальных услуг пропорционально занимаемой площади. Как-то, зайдя в его комнату, я обнаружил на столе заложенный в книгу листок с контрреволюционным стихотворением «Два великих» которое тут же переписал, исключительно для того, чтобы довести его до сведения органов».
Стихотворение, сыгравшее роковую роль в жизни Белых, начиналось со следующих строчек: «Петру Великому, шутя, /Раз Сталин вымолвил хвастливо: /«Ты, Петя, малое дитя /С своей реформой горделивой». » Явная сатира на «отца народов»! Плюс к этому при обыске был обнаружен сборник частушек типа: «Ах, калина, калина, /Много жен у Сталина, /У колхозника одна, / Холодна и голодна». В общем, состав преступления был налицо.
На закрытом заседании Ленинградского областного суда 25 февраля 1936 года литератор был приговорен к лишению свободы на 3 года с содержанием в камере ленинградских «Крестов». А через год после вынесения приговора врачи констатировали у заключенного туберкулез. Перевод в тюремную больницу, увы, улучшению здоровья не способствовал. Пантелеев сделал все для друга. Писал прошения в различные инстанции, в том числе и лично Сталину, ходатайствуя об условном освобождении заключенного по причине тяжелой болезни. Но не успел. 14 августа 1938 года врач тюремного лазарета выписал свидетельство о смерти гражданина Белых. Где находится могила Янкеля, так и осталось неизвестным.
Стоит упомянуть о судьбе еще некоторых граждан «Республики ШКИД». Известно, что Николай Победоносцев (Громоносцев, Цыган) был отчислен из школы за участие в воровстве и направлен в сельскохозяйственный техникум. После его окончания, встав на путь истинный, работал агрономом в одном из совхозов. Георгий Ионин (Еонин, Японец) стал заведующим клубом милиции, закончил режиссерское отделение сценического института, написал несколько пьес, работал в театре классических миниатюр. Скончался от скарлатины, не дожив до 20 лет.
Георгий Лагидзе (Джапаридзе, Дзе) получил техническое образование, работал в одном из ленинградских КБ и умер во время блокады. Инженером стал и Мстислав Вольфрам (Офенбах, Купец). Вместе с Пантелеевым он участвовал в праздновании столетия со дня рождения Сороки-Росинского. О судьбе Кости Федорова (Федотова, Мамочки) известно только то, что после окончании рабфака он работал в типографии.
Еще несколько слов о судьбе двух персонажей книги, которым не хватило места в сценарии фильма. Павел Ольховский (Ельховский, Саша Пыльников) окончил педагогический институт. В соавторстве с еще одним «шкидовцем» Евстафьевым написал в 1930 году книгу о школе «Последняя гимназия», которая успеха не имела. Потом стал кадровым военным, после выхода в отставку занимался военной историей. Похоронен он также на Большеохтинском кладбище, неподалеку от могилы Пантелеева. А вот Константин Лихтенштейн (Финкельштейн, Кобчик) стал профессиональным журналистом и погиб на фронте под Ленинградом в 1942 году.
Человек, который хотел спасти «отпетых» малолеток, и его Республика ШКИД
В Советском Союзе фильм о республике ШКИД подростки обожали. Мимо внимания проходили морковный чай и лепёшки на рыбьем жире, нехватка одежды и прочие невзгоды. Оставалось волнение от ощущения вольницы, силы ребячьего коллектива, ликующей победы демократичности нравов. Тем более, что все невзгоды были поданы с юмором.
После фильма, обсуждая, спорили – настоящая школа или ненастоящая. Одни говорили: точно, была такая. Другие: нет, это по книге. Школа из книжки, читал такую. Правы были оба лагеря. Это был фильм по книжке. А книжка была о настоящей школе. Эта школа просуществовала только пять лет и оставила яркий след в истории педагогики.
Хищники
1920 год. Только что в молодой Российской республике закончилась Гражданская война – точнее, так считалось, потому что столкновения с новой властью на периферии продолжались тут и там. Два года, как закончилась война Мировая (тогда не знали, что она будет Первой). По стране шастают армии малолетних беспризорников, дичая на глазах и стремительно обучаясь у взрослых уголовников не только преступному ремеслу, но и специфической, полной насилия культуре. Власти спешно создают систему учреждений, которые должны решить этот вопрос.
Сначала беспризорников хватают на улицах или, чаще, на лёжках – в разного рода нежилых местах, где ночами они спят, прижавшись друг к другу, чтобы не окоченеть. Затем передают в спецраспределители. Задача распределителей – вымыть, накормить и срочно отделить ягнят от козлищ. Специальный педолог или, за отсутствием такового, другой сотрудник проводит беседы, пытаясь понять, где ещё «домашние» по мировоззрению дети, а где уже перемолотые страшной жизнью.
Домашних направляют в обычные детские дома или в воспитательно-трудовые колонии с облегчённым режимом. Если ребёнок может назвать имя, фамилию, родной город, уже сотрудники нового учреждения стараются отправить запрос – вдруг кто-то из родственников заберёт к себе? Порядка никакого нет, так что запросы отправляют чуть не наугад – и в ЧК нужного города, и в местный наркомат образования, и просто комсомольцам или местному секретарю партийной ячейки.
Дети в этих учреждениях ещё ласковые, стараются понравиться взрослым. Их то и дело кто-нибудь берёт к себе домой в гости – хлебать пустые щи, но зато в домашней обстановке, разделяя простые семейные хлопоты с «вольными» людьми. Иногда забирают насовсем, и эти истории воспитанники передают друг другу с волнением.
Иное дело – «отпетые». Те, кому дорога только в тюрьму. Они уже в распределителе знают, что отдадут их куда-нибудь, где у администрации рукавицы не просто ежовые, а из колючей проволоки. Что они пропащие, никому не нужны, испорчены навсегда. Понравиться они никому не пытаются, наоборот – ведут себя с вызовом, отпускают грубые и сальные замечания. Они – хищники в клетке и хотят сбежать на волю, чтобы рвать там зубами травоядных. Так думают они сами, так думают работники распределителя.
Таких и собирает странный интеллигентишка, в очках на длинном носу, бродя по распределителям Петрограда. Так и говорит, заходя и представившись: мне, мол, самых отпетых покажите. Ему показывают хищников в клетке. Он разговаривает с ними точно так же, как разговаривают другие педагоги с «домашними»: спрашивает, откуда родом, что любит делать. «А талант у тебя какой?» Многие отвечают ему грубостями и скабрёзностями.
Потом он берёт какого-то «отпетого» или парочку и уходит. Конечно, с сопровождением – во избежание побега. Его, кстати, зовут Виктор Николаевич Сорока-Росинский. Ему только что передали в руки бывшее коммерческое училище – сделать школу для трудных мальчиков-подростков. Вот он и выбирает трудных, очень трудных. Сын украинского дворянина и украинской же поповны, он твёрдо намерен растить советских людей – строителей светлого будущего.
Двадцать лет до того он учился педагогике, работал педагогом. И всё же он начинает с нуля, если не с отрицательной отметки. Нигде: ни в иностранной литературе, ни в отечественной не находит он рецепта, как восстановить психику десятков детей, познавших воровскую жизнь и жестокие законы выживания. Но он готов пытаться, потому что, кажется, если не попытается он – то и никто.
Школа с карцером
— Это что? – спрашивает новенький, разглядывая богатую лепнину под высокими потолками. Уже чуть освоившиеся отвечают:
— Это школа-коммуна. Коммунистов делать.
Белья нет. Смены одежды не дают. Шамать почти что нечего – жидкая каша. Правда, есть богатая библиотека, от буржуев-коммерсантов осталась. Новенькие шутят: на самокрутки пойдёт. Освоившиеся предостерегают: при Элле не скажи такого. Налетит на тебя эта рыжая бестия, и полетят клочки по закоулочкам. Бьёт? – уточняет новичок. Нет, отвечают ему. Сам увидишь.
Элла – это жена Виктора Николаевича, преподавательница немецкого Элла Андреевна Люминарская. Она же – главная соавторка проекта. Она же – вечная просительница по всем инстанциям: дайте нашим деткам одежды, постельного белья, а главное, хоть какой еды. Просит и Виктор Николаевич. Пробивают лбами стены – до их ли «отпетых» сейчас в Петрограде!
А «отпетые» потом радуются: смотри, государство новые штаны выдало. Наконец-то хлеба нормально дали. Вот дела, на тюфяках появились простыни, чисто буржуйский дом! Ни один не задумывается, что ко всем этим радостям жизни приложили руку смешной Викниксор и рыжая бестия. И каких сил им это стоило. И почему не получается порой так, чтобы порвавшиеся штаны можно было сменить ещё одними от государства, а на обед всегда было вдоволь хлеба или хотя бы щей.
Здесь не все с улицы. Кого-то, толкая перед собой, привели родители: мол, не справляемся. Исправьте морально-дефективного. Так появился в школе, например, Белых. В книжке и фильме он фигурирует под прозвищем Янкель и под фамилией Черных. Кстати, книгу он и написал – в соавторстве с лучшим другом, которого нашёл именно в школе-коммуне, Лёнькой Пантелеевым.
В школе-коммуне оказывались очень разные по характеру и происхождению подростки. Одного привели в остатках кадетской формы – это был парень из русских немцев, дворянских кровей. Другие в прошлом не просто не воровали – калечили в драке людей, насиловали таких же уличных девчонок, страдали уже застарелым алкоголизмом. Ни одна педагогическая теория, которую изучал прежде директор школы, к этой пёстрой массе была неприложима. Нужны были эксперименты, нужна была уверенность в цели и её достижимости, нужны были нервы-канаты.
А шкидовцы шатались от вылазок за самогоном и быстрым соитием с такими же бывшими уличными девчонками – до увлечения Древней Грецией и теми же приключенческими романами, которыми зачитывались совершенно благополучные дети. От попыток запугать взрослых, превратить школу в привычный притон – до увлечённой подготовки школьного бала и почти пионерской самоорганизации и самодисциплины.
ШКИД просуществовала пять лет. За это время, казалось, об успехе сказать было нечего. Подростки до самого конца бегали за выпивкой, дрались, грубили и смеялись над пафосом взрослых о какой-то непонятной будущей честной жизни, гордости честного труда и прочем, что для этих детей было лепетом не нюхавших жизни интеллигентишек. Был ли успех – можно проследить по дальнейшей суде «отпетых». Если хоть один из них вырос приличным человеком, значит, всё не зря?
Жизнь после ШКИД
Парня по прозвищу «Цыган» из школы-коммуны выставили за дурное даже на фоне прочих поведение. Когда ему об этом объявили, он был уверен, что пункт назначения – какая-то очень жёсткая колония. Ведь он отпетый, неисправимый, преступник, волчара, которому не видать чужого тепла. К потрясению Цыгана – Коли Победоносцева – он оказался в сельскохозяйственном техникуме. Это было самое странное наказание в его жизни. На вокзале он твердил: «Убегу!» – а из техникума прислал письмо:
«Викниксор хорошо сделал, что определил меня сюда, – писал он. – Передайте ему привет и моё восхищение перед его талантом предугадывать жизнь, находить пути для нас. Влюблён в сеялки, молотилки, в племенных коров, в нашу маленькую метеорологическую станцию. » Он стал агрономом в совхозе и прожил жизнь настолько обычную, что больше о нём было ничего не слыхать. А ведь в ШКИД он попал как соучастник преступления с убийством, опытный вор, и в самой ШКИД попытался взять власть, сколотив чисто воровскую иерархию.
«Японец», он же Ионин, тёзка Джапаридзе – Георгий, в школе поражал талантами. Он читал на нескольких языках, хорошо знал историю, философию, мировую художественную культуру – и он же был среди главных бузотёров школы, не терпя принуждений, манипуляций (к которым неизбежно прибегали педагоги) и просто из духа авантюризма. После школы он сменил несколько мест работы, параллельно закончив режиссёрские курсы – и, наконец, стал успешным постановщиком в театре миниатюр, уже в двадцать лет. Но. Почти сразу после этого заболел скарлатиной и умер.
«Купа Купыч Гениальный», тот самый бывший кадет, Мстислав Вольфрам, всю жизнь провёл на великих стройках – многие гигантские заводы в СССР появились при его участии. В конце концов стал заводским рабочим, сделал карьеру до главного механика завода. Умер в 1995 году, до последнего самой своей жизнью опровергая слухи о том, что все дети, перевоспитанные в ШКИД, прокляты.
«Кобчик», он же Костя Лихтенштейн, стал писателем и журналистом. Во время Великой Отечественной погиб в сражениях под Ленинградом. От него остался сын, но судьба его неизвестна.
Два лучших друга, «Янкель» (Гриша Белых) и «Лёнька Пантелеев» (Лёша Еремеев), решили бросить школу и уйти в артисты. Мир кино их не принял, и они вернулись к бродяжничеству. Поначалу мыкались и бедствовали, потом придумали написать книгу. Это была та самая «Республика ШКИД», по самым свежим впечатлениям и воспоминаниям. Они принесли книгу в издательство в двадцать шестом – и круто изменили свою судьбу и не только. Книга моментально стала хитом. Её расхватывали из библиотек, на неё дали отзывы знаменитости своего времени – Чуковский, Маршак, Горький, Макаренко и сама Крупская.
Если писатели книгой восхищались, очарованные талантом, с которым были поданы эти непростые времена в непростой школе, то Макаренко припечатал её: это, мол, всё фиксация педагогических неудач. Крупская высказалась ещё резче. Она сочла всё, что происходило в ШКИД, преступным отношением к детям: эксперименты, лишающие детей стабильности, старорежимные наказания вроде карцера, невозможность навести дисциплину, чтобы остановить деструктивное поведение детей.
Виктору Николаевичу запретили работать в сфере педагогики. Надо ли говорить, что ШКИД была распущена. Только в 1938 году, из-за того, что страшный 1937 год вызвал нехватку кадров, Виктора Николаевича допустили преподавать русский и литературу в школу для девочек. Со строгим предупреждением: никакой этой вашей психологии!
Вместе с женой они оказались в блокаде во время войны. Эллу Андреевну депортировали как этническую немку в Ессентуки. Оттуда она ушла. на запад с немцами. Никакого духовного родства с ними не чувствовала, но после депортации боялась оставаться. Виктора Николаевича эвакуировали. После возвращения в город он вернулся и к педагогике, работал с детьми до конца жизни. Всю жизнь говорил, что жена пропала без вести. В возрасте семидесяти семи лет попал под трамвай.
Еремеев стал известным писателем. Публиковался под именем Л. Пантелеев, притом всегда настаивал, чтобы буквы «Л.» не расшифровывалась – именно таково было его литературное имя. Поскольку это неудобно, часто его вспоминают под шкидовским прозвищем как Лёньку Пантелеева. Но ни в коем случае не Леонида. Прозвище было – в честь известного бандита-налётчика. Нотка авантюрности в Пантелееве-Еремееве сохранялась всю жизнь.
Его лучший друг Гриша Белых стал журналистом. Такой же яркий и талантливый, а ещё – насмешливый и всегда недоверчивый ко всякого рода властям, в тридцать пятом году он вдруг был арестован. Как оказалось – за частушки, в которых ёрничал над колхозами, над Сталиным. Частушки эти увидел брат жены – и донёс.
Пантелеев и другие писатели подключили всё пока ещё имеющееся влияние, чтобы если не спасти, то облегчить его судьбу. Приговор Григорию был три года. За эти три года он успел заболеть туберкулёзом. Без лечения, на худой баланде сгорел от болезни моментально. Перед смертью успел в письме признаться лучшему другу: лучше бы из меня мошенник вырос.
После его ареста книга про ШКИД переиздавалась, как ни в чём не бывало. Но без фамилии Белых на обложке. Пантелеев решил не останавливать перепубликации. Ведь, в крайнем случае, память о Белых сохранилась бы внутри книжки – где заводила-«улиган» Янкель спасал малышню от террора подростка-ростовщика «Савушки», кричал учителям «Халдеи!» и пытался перевоспитать «Мамочку».
Тайна автора «Республики Шкид»
Приблизительное время чтения: 9 мин.
К написанию этих заметок меня подтолкнуло перечитывание повести, законченной её автором ровно тридцать лет тому назад и оказавшейся, пожалуй, единственным объемным и полнокровным свидетельством глубоко верующего человека из «мира советской литературы». Впрочем, находился он в этом мире более чем номинально.
Фото из архива Л. Пантелеева
Его не стало летом 1987 года. Свою исповедальную книгу он завещал напечатать через три года после своей кончины. Так и случилось: в 1991-м главы из нее вышли в «Новом мире», появилось и книжное издание. В журнале публикация называлась «Я верую», в издательском варианте — просто «Верую…».
В новом веке повесть переиздавали в паре с другим сочинением этого автора, очень известным по кинофильму о полутюремной школе для трудновоспитуемых юнцов. На обложке одного из таких двойных переизданий — кинокадр: лихой подросток в тенниске, кепке и с папироской в зубах.
Хорошо, что автор обеих повестей писатель Л. Пантелеев (1908—1987) не видел этого оформления. С точностью в обращении ему везло не слишком: даже в некрологе его в очередной раз назвали «Леонидом Пантелеевым». А он, понимаете, без конца настаивал, что буква «Л» в его литературном имени не расшифровывается, несмотря на популярную автобиографическую повесть «Ленька Пантелеев»…
Книга о личной религиозной вере была написана человеком, которого несколько поколений советских подростков знали по повести «Республика Шкид». Это именно ее соединили в одном из переизданий с «Верую…», дав здесь, кстати, уже и третий вариант названия — присоединив к тихому, камерному слову кричащий восклицательный знак. Очевидно, не читая внимательно этой документальной повести-исповеди, издатели почему-то отождествили ее героя с Галилеем или Джордано Бруно.
В массовом общественном сознании Л. Пантелеев, вероятно, так и останется автором, точнее, соавтором одного-единственного произведения — «Республики Шкид». Увлекательное повествование о перековываемых новой властью подростках написали два бывших воспитанника советской «бурсы», петроградской школы имени Достоевского — Григорий Белых и Алексей Пантелеев. Лучшего примера деятельного гуманизма молодой революционной республики и придумать было нельзя: Максим Горький расхвалил эту талантливую книгу так, что она стала популярной и в Европе. Спустя годы нацисты жгли ее на кострах вместе с сочинениями Гёте и Ленина — книгу о перевоспитании революцией юного беспризорника и уголовника из дворянской семьи.
Здание, в котором в 1930-е годы располагалась колония имени Достоевского. Фото Надежды Обрядиной
Правда, как справедливо замечает автор предисловия к «Верую…» критик Самуил Лурье, «требовалось только забыть покрепче о том, что, прежде чем усыновить и перевоспитать, революция осиротила его». А потом и уничтожила соавтора популярного сочинения: в годы сталинских чисток замученный на следствии Григорий Белых (по Шкиде — Янкель) умер в тюремной больнице НКВД.
Однако назвать Алексея Ивановича Пантелеева (Еремеева) автором одной лишь «Республики Шкид» было бы несправедливо. Вспомним рассказы «Честное слово» и «Пакет». Случай с мальчиком, которого во время игры в войну оставили на часах и позабыли о нем, а он не смог уйти, так как дал честное слово, и захватывающая история о красноармейце Пете Трофимове, который, попав в плен, съел пакет с донесением Буденному, — полюбились.
И в этих, и в других сочинениях читатели чувствовали что-то необычное — вероятно, какую-то особенную правду. Она была даже в преображенном изрядной долей вымысла «Леньке Пантелееве». Она была и в других рассказах, и в педагогическом романе-дневнике «Наша Маша», и в воспоминаниях о писателях, и уж тем более в блокадных записках. Правда и только правда — как стержень, как внутреннее дыхание.
После гибели соавтора по «Шкиде» Л. Пантелеева долго не печатали, а выпускать «Шкиду» под одной своей фамилией он не соглашался, считал это для себя позорным. Но постепенно время менялось: о нем написал хвалебную статью Корней Чуковский, и Алексея Ивановича вновь допустили к публичной жизни в литературе.
И даже награждали орденами по случаю юбилеев. А он, получив награду, отказывался от казенной машины и шел в церковь.
Кадр из фильма «Республика Шкид», 1966
Вот эта жизнь уже не была публичной, но власть о ней знала. И хотя, как справедливо пишет Лурье, Алексей Иванович «давно уже — и почти незаметно для публики — порвал с литературой вымысла», начальство всегда помнило, что он дворянин по происхождению, и знало, что он верующий христианин. А он, стоя в православном храме, незаметно оглядывался: «Кто здесь оттуда?»
Алексей Иванович понимал, что это — хождения по лезвию ножа, но не пойти не мог. Так и шел, с орденом от власти, которая разрушила по всей России десятки тысяч храмов и не построила ни одного. Он знал, зачем шел.
«…Потребность омыться, очиститься, а также, не скрою, и возблагодарить Бога за то, что, при всей двуличности моей жизни, я ничего не делаю заведомо злого, что охраняет меня Господь от недоброго, наставляет на доброе, — писал он в своей потаенной книге. — Не проповедуя слова Божия на площадях и стогнах, часто не называя вещи своими именами, я, по мере сил своих и по мере возможности, стараюсь, возжегши тайно светильник, внести теплый свет христианства во все то, что выходит из-под моего пера. Там, где можно. А там, где нельзя, — там и не получается ничего или получается плохо. Сила моей дидактики, “моральной проповеди”, о которой упоминал в своих статьях К. И. Чуковский, объясняется лишь тем, что она основана на моей христианской вере.
Язык, на котором я пишу свои книжки, — эзопов язык христианина».
Он не слишком-то верил, когда писал эти строки, что они когда-то увидят свет, но, уходя из жизни на заре «перестройки», все-таки решил оставить распоряжение. Для меня то, что эта книга уцелела и вышла, не иначе как чудо.
…Но разве не чудо и его последняя прижизненная книжка — «Приоткрытая дверь» (Ленинград, 1980 год)?
Изувеченная цензурой, она была его болью и мучением: только близкие друзья знали, как он ею недоволен, — хотя и сегодня трудно поверить, что эти рассказы, очерки и фрагменты старых записных книжек сумели быть напечатанными в обычной советской типографии издательством «Советский писатель». «А вообще-то должен сознаться, что чем дальше, тем больше тянет меня на чистую правду. В чем тут дело — не знаю. Может быть, это закономерность возраста, а может быть, закономерность времени. Уже не первый год я работаю над книгой рассказов о своем самом раннем детстве…» Это из предисловия «Приоткрытая дверь в мастерскую (история моих сюжетов)».
Оказывается, мешала, пишет он здесь, память о неосознанном тогда прототипе: отец получил свою награду на Пасху.
Как это смогли напечатать?
Я перечитывал «Приоткрытую дверь» и замечал многое: и то, что рассказ «Честное слово» зародился из детского воспоминания о том, как маленький Леша гулял с няней в садике за Покровской церковью в петербургской Коломне. Читал перенесенные в книгу пронзительные религиозные надписи на православных кладбищенских крестах и вглядывался во фразу «Брат мой! За что тебя?» (случайно увиденное тайное купание инвалида с травмой лица). Слушал, как молилась, повернувшись лицом к морю, одесская старуха после того как Пантелеев подал ей найденные еще в Ленинграде три рубля…
«Лавру осмотрел бегло. Стоял за всенощной в огромном монастырском храме…».
И — полторы страницы вдохновенного описания собора.
А что мог вынести проницательный читатель из такой вот ленинградской блокадной записи 1941 года: «Кажется, впервые в истории русской православной церкви этой зимой в Ленинграде не служили Литургии — за неимением муки для просфор. Служили “обеденку”. Что это такое — не знаю». Догадаться тут можно только об одном — этот советский детский писатель между дежурствами по дому во время налетов и варкой столярного клея себе на обед — брел, шатаясь от голода, воскресеньем в церковь.
Признаться, больше всего меня поразил рассказ «Лопатка» из книги «Дом у Египетского моста» — этим сюжетом из детства и открывается книга. Судя по всему, это было еще до начала первой мировой войны. Семья собиралась в гости, и дети, шестилетний Леша и совсем маленький Вася, ждали родителей во дворе. Вася сломал Лешину лопатку и, напугавшись, протянул старшему брату две копейки, найденные им недавно на улице. И тут, не спросив разрешения у взрослых, братья отправились за новым инструментом на рынок. По дороге свернули на хорошо знакомый маршрут — к часовне.
«В глубине часовни за распахнутой дверью мигали в темноте зеленая и малиновая лампады.
— Помолимся зайдем, — сказал я Васе.
— Почему? — удивился Вася.
— Почему? А потому, что все-таки мы с тобой в путешествие отправляемся.
И только тут, сказав эти слова, я вдруг понял, на какое нешуточное дело мы пустились. Поднявшись по каменным ступеням и обнажив стриженые головы, мы чинно ступили в полумрак тесной часовни. В середине ее, перед распятием, на слегка наклоненной, как на папиной конторке, столешнице аналоя лежала икона ближайшего праздника, может быть, Воздвижения. Перед аналоем на серебряном многосвечнике горели, оплывая, две-три восковые свечки. У входа, за свечным ящиком, дремал старичок в сером подряснике».
Тем временем родители запаниковали.
Через полчаса рыдающая мать бросится именно в эту часовню и, упав на колени, начнет молиться. Старенький служитель расскажет ей о мальчиках. В конце концов дети найдутся.
Напоминаю, что это напечатано в книге, изданной в 1980 году тиражом 100 тысяч экземпляров.
Я рассказал о «Приоткрытой двери» не из-за умиления над датами, но для того, чтобы подчеркнуть: изредка встречающиеся реплики о том, что только в исповедальной книге «Верую. » нам открывается подлинный, неизвестный Пантелеев, — не совсем точны. Внимательный, не малодушный читатель не мог не почувствовать внутреннего света и в этой последней прижизненной книге писателя.
А малодушный, вроде одного «внутреннего» рецензента, писал в «отчете»: «Пожалуй, автор в своем стремлении писать “только правду” несколько увлекся. Он не взвесил, какое воздействие на читателя может оказать та или иная правда и какой отзвук может она вызвать у наших недругов и злопыхателей за рубежом…». Правда, он-то, я думаю, имел в виду совсем не мерцание лампадок, их, я думаю, он и не заметил.
Это я все к тому, что одного без другого не бывает.
Что же до исповедальной повести, то главы из нее можно найти в сети, а саму книгу заказать и купить по интернету. «Верую…» — не только и не столько рассказ о вере, о потере и обретении ее. Не только исторический очерк о жизни Русской Церкви в позднее советское время с ретроспективным взглядом на реальное положение дел со свободой совести в СССР. Это размышления и воспоминания о промысле Божьем, о неоднократном чудесном спасении жизни. Это драматическая история о человеке, тоскующем об открытом исповедании своей веры, о будущих благоприятных обстоятельствах.
То есть — о нашем сегодня, о нас с вами, могущих из будущего разделить его радость:
«Троицын день. Под утро видел счастливый сон. Было это не в церкви, даже не помню где, и я только говорил с кем-то о церкви, и все-таки проснулся полный того горячего счастья, какого давно не испытывал. Вчера вечером собирался в церковь, но помешали дела, засиделась посетительница, и ко всенощной я не попал. За что же так щедро наградил меня Господь — что благодать, которой я лишился под вечер, снизошла на меня под утро Троицына дня?!
Благодарю Тебя, Господи! Да святится имя твое!
Ведь для меня даже записывать что-нибудь на этих страницах — радость. Вероятно, уже давно можно было поставить точку, а я все тяну…»
На заставке: кадр из фильма «Республика Шкид», 1966