проблематика и поэтика сатиры история одного города

Проблематика сатиры «История одного города»

В данном произведении Щедрин метит своими сатирическими стрелами в правительственную верхушку. Глуповцы олицетворяют народ, а их градоначальники — правительственные верхи. В повести взаимоотношения между народом и властью, между глуповцами и градоначальниками пропускается через сатирическую призму писателя. Щедрин задался целью создать целостный образ страны, подвергая сатирическому освещению все негативные стороны ее общественно-политической жизни.

Хотя в книге речь идет об истории вымышленного города Глупова, даже указывается точное время этой истории, происходят фантастические события, а также допускаются анахронизмы, более того, автор все время отвлекает читателя от проведения параллелей, но это не мешает любому, кто хоть сколько-нибудь знаком с историей России, увидеть во всем этом отзвуки реальных событий, имевших место в указанный в книге отрезок времени.

Учитель проверяет на плагиат?
Закажи уникальную работу у наших авторов. Напишем в течение дня!

Связаться с нами:

Описание Глупова, ровно так же, как и ее жителей весьма противоречиво. Например, то выясняется, что город основан на болоте племенами головотяпов, то он построен на семи горах, то он предстает уездным городишко, а то и губернским или даже столичным городом. Жители тоже меняются фантастическим образом: это то горожане, а порой эти же горожане занимаются сельским хозяйством и живут в деревенских избах. А происходит это потому, что как отмечалось выше, в одном городе Щедрин хотел собрать всю Россию со всеми ее городами и селами.

В книге дается жизнеописание граданачальников, которую открывает Брудастый, имеющий вместо мозгов подобие шарманки, наигрывающей только две мелодии: «Раззорю»» и «Не потерплю!». В лице Брудастого и примыкающим к нему Негодяева, Бородавкина, Прыща и других градоначальников автор подвергает осмеянию безмозглость государственной власти в стране.

Сатирик пытается дать ответ на вопрос о том, что же приводит к появлению подобных градоначальников, что подпитывает этот деспотический режим? Ответ он видит в политической наивности народных масс, в их слепой вере в вышестоящую власть, в их терпении.

Щедрин не был сторонником революционных преобразований, считая, что народный бунт, несознательный и беспощадный, может привести к еще более жестокому деспотическому режиму. Именно поэтому произведение заканчивается символической картиной смерти Угрюм-Бурчеева в результате пробуждения гражданского самосознания. Это пробуждение выливается в страшное оно, которое движется с Севера и пугает даже самих глуповцев. Это можно оценивать и как предупреждение власть имущим, как понимание того, что рано или поздно деспотический режим будет сметен подобно тому, как река, которую пытался обуздать Угрюм-Бурчеев, смыла напрочь его плотину.

Источник

Своеобразие сказок М. Е. Салтыкова-Щедрина (1)

Школьное сочинение

Сказка — малый эпический жанр, истоки которого коренятся в устном народном творчестве. В основе сказки лежат вымышленные, фантастические или авантюрные события, а финал чаще всего оптимистический: добро побеждает зло. Как и большинство других эпических жанров, сказка параллельно существует в фольклоре и в форме авторского литературного творчества.

Форму народной сказки использовали многие писатели. Их литературные сказки, написанные в стихах или прозе, воссоздавали мир народных представлений, народной поэзии, а иногда заключали в себе и сатирические элементы. Одним из ярчайших образцов жанра русской литературной сказки стал цикл фантастических миниатюр М.Е. Салтыкова-Щедрина.

Каждая из сказок Щедрина — законченное и совершенное произведение. Но целостное представление о замысле и идее возникает только после знакомства со всем сказочным циклом.

К жанру сказки Салтыков-Щедрин обратился еще в 60-е годы XIX века, создав три замечательных произведения: «Дикий помещик», «Пропала совесть» и «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил». Большинство же сказок цикла, состоящего из тридцати двух произведений, было написано в 80-е годы. Все сказки объединяются в цикл общими идеями и темами. Основной смысл цикла — в развитии идеи непримиримости классовых интересов в эксплуататорском обществе, в стремлении поднять самосознание угнетенных, пробудить в них веру в собственные силы. Не случайно сборник сказок М. Е. Салтыкова-Щедрина издатели-подпольщики назвали «Сказками для детей изрядного возраста», то есть для взрослых, вернее, для тех, кто не только размышляет о жизни, но в ком пробуждается осознание своего человеческого достоинства.

Почему писателем был избран именно этот жанр? Во-первых, для едкой обличительной сатиры хороша была аллегорическая форма, ведь иносказания — любимая сфера мастера эзопова языка. Во-вторых, любая сказка заключает в себе или откровенное назидание (как мораль в басне), или фокусирует народную мудрость, идеальные представления. В-третьих, язык сказок необыкновенно ярок и образен, что позволяет наиболее точно донести до читателя идею произведения.

По своему содержанию сказки Салтыкова-Щедрина больше всего похожи на бытовые или плутовские, но действующие лица в них (как в баснях или сказках о животных) — звери, птицы, рыбы. С волшебными сказками щедринские роднит использование традиционных зачинов, присказок: «жили да были» («Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил»), «в некотором царстве, в некотором государстве» («Дикий помещик», «Недреманное око»), «в старые годы, при царе Горохе» («Дурак») и другие; «ни в сказке сказать, ни пером описать», «по щучьему велению, по моему хотению» и тому подобное; встречаются и троекратные повторы.

А дальше начинаются новаторские введения: в основе сатирической фантазии Щедрина лежат народные сказки о животных, и каждое животное наделено устойчивыми качествами характера: волк жаден и жесток, лиса коварна и хитра, заяц труслив, щука хищна и прожорлива, осел беспросветно туп, а медведь глуповат и неуклюж. Герои-животные вроде ведут себя, как им положено, но вдруг проскользнет что-то, присущее человеку, да еще принадлежащему к определенному сословию и живущему в то или иное историческое время («премудрый пискарь», например, просвещенный, умеренно-либеральный, в «карты не играет, вина не пьет, табаку не курит, за красными девушками не гоняется»).

Кроме всем известных по народным сказкам трусливого зайца, туповатого медведя, хищной щуки писатель придумывает новые обобщающие образы-аллегории: карась-идеалист, орел-меценат и другие. Язык сказок Салтыкова-Щедрина тоже не совсем сказочный: фольклорные обороты в нем смешиваются с канцеляризмами, книжная лексика сменяется просторечием (причем как в речи персонажей, так и в авторском повествовании). Это создает комические эффекты несоответствия, например, положения в обществе — умственному кругозору (Орел-меценат, если понимал что-то, произносил одно слово: «Имянно»).

Излюбленные художественные приемы Щедрина — ирония, гипербола и гротеск, которые усиливают горестные впечатления от столкновения с «чудесами» русской жизни. Так, например, генералы, откормленные мужиком («Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил»), сделались «веселые, рыхлые, сытые, белые». Такое перечисление неоднородных определений как однородных звучит издевательски: только сытое тело может развеселить генералов. В «Диком помещике» почти те же эпитеты еще больше усиливают обличение паразитизма «русского дворянина» — «тело имел мягкое, белое и рассыпчатое».

Сказки Салтыкова-Щедрина можно разделить на несколько основных тематических групп. Это сатира на правительственные верхи, эксплуататорские классы: «Дикий помещик», «Медведь на воеводстве», «Орел-меценат», «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил». Обличение поведения и психологии обывательски настроенных интеллигентов: «Премудрый пискарь», «Самоотверженный заяц», «Карась-идеалист», «Вяленая вобла». Изображение трудолюбивых, талантливых, могучих и вместе с тем покорных своим угнетателям народных масс: «Коняга», «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил», «Богатырь». Пропаганда новой морали: «Дурак», «Христова ночь».

В сказке «Медведь на воеводстве» разворачивается беспощадная критика самодержавия в любых его формах — в лесу царствуют трое воевод-медведей, разных по характеру: злого сменяет ретивый, ретивого — добрый, но эти перемены никак не отражаются на общем состоянии лесной жизни.

Зло заключается не в частных злоупотреблениях отдельных воевод, а в звериной природе власти. В сказке «Орел-меценат» Щедрин показывает враждебность деспотической власти просвещению, а в «Богатыре» история российского самодержавия заключена в образе гниющего богатыря и завершена полным его распадом и поражением.

Обличению паразитической сущности господ посвящены сказки о диком помещике и двух генералах. Между ними много общего: и в том и в другом случае писатель оставляет господ наедине, освобожденными от кормильцев и слуг. Но перед «освобожденными» от мужика господами открывается один-единственный путь — полное одичание.

В сказке «Карась-идеалист» писатель развенчивает драматические заблуждения русской и западноевропейской интеллигенции, примыкающей к социалистическому движению. Карась-идеалист исповедует высокие социалистические идеалы и готов к самопожертвованию ради их осуществления, он верит в достижение социальной гармонии через нравственное перерождение, перевоспитание щук. Но дело совсем не в «злых» и «неразумных» щуках: сама природа хищников такова, что они проглатывают карасей непроизвольно—у них тоже «комплекция каверзная».

С негодованием и болью пишет Салтыков-Щедрин о трудящихся, жизнь которых можно приравнять только к каторге («Коняга»). «Работой исчерпывается весь смысл его существования, для нее он зачат и рожден, вне ее он не только никому не нужен, но как говорят расчетливые хозяева, представляет ущерб». Писатель возмущен пассивностью народа, каким-то врожденным холопством: умный мастеровитый «мужичина» в «Повести о том, как один мужик двух генералов прокормил» не только беспрекословно служит генералам, но и всячески унижается перед ними: им нарвал спелых яблок, а себе взял одно кислое; по требованию «хозяев» сплетает себе веревку и сам же себя привязывает, «чтоб не убег». Это предел абсурдности холопского поведения, но в этом проявляется и главная особенность сказок Щедрина — сочетание смешного и трагического.

Тем не менее, вера Салтыкова-Щедрина в свой народ, в свою историю остается неизменной. Свою надежду на счастливое преображение жизни, на неизбежность справедливого возмездия писатель воплотил в сказке «Христова ночь». Вначале мы видим тоскливый серый пейзаж. На всем лежит печать сиротливости, все сковано молчанием, задавлено какой-то грозной кабалой. Но раздается звон колоколов, и мир оживает. Совершается великое чудо: воскресает поруганный и распятый Христос. Воскресает, чтобы словами «Мир вам!» к народу, не утратившему веры в торжество правды, клеймить «мироедов», но все же открывает им путь к спасению — суд их совести беспощадный, но справедливый. Только предателей не прощает Христос, обрекая их на вечное странствие. На наших глазах совершается страшный суд, но не в загробном мире, а на земле, где много оступившихся, забывших христианские идеалы. Это, конечно, всего лишь утопия, но писатель верил в нее, потому что без такой веры жить невозможно.

«Я люблю Россию до боли сердечной», — писал Щедрин. И все его творчество, вся жизнь — яркое тому доказательство.

Источник

Проблематика и поэтика сатиры история одного города

Если в «Губернских очерках» основные стрелы сатири­ческого обличения попадали в провинциальных чиновни­ков, то в «Истории одного города» Щедрин поднялся до правительственных верхов: в центре этого произведения са­тирическое изображение народа и власти, глуповцев и их градоначальников. Писатель убежден, что бюрократиче­ская власть является следствием народного «несовершен­нолетия» — «глупости».

В книге сатирически освещается история вымышленно­го города Глупова, указываются даже точные даты ее: с 1731 по 1825 год. В фантастических героях и событиях есть отзвуки реальных исторических фактов названного ав­тором периода времени. Но в то же время сатирик посто­янно отвлекает внимание читателя от прямых параллелей. Речь идет не о какой-то конкретной эпохе русской исто­рии, а о таких явлениях, которые сопротивляются течению времени и остаются неизменными на разных ее этапах. Стремясь придать героям и событиям вневременной, обоб­щенный смысл, Щедрин использует прием анахронизма. Повествование идет от лица вымышленных глуповских ар­хивариусов XVIII — начала XIX века. Но в их рассказы не­редко вплетаются факты и события более позднего време­ни, о которых эти летописцы знать не могли (польская интрига, лондонские пропагандисты, русские историки се­редины и второй половины XIX века и т. п.). Да и в глу­повских градоначальниках обобщаются черты разных госу­дарственных деятелей различных исторических эпох.

Странен, причудлив и сам образ города Глупова. В од­ном месте мы узнаем, что племена головотяпов основали его на болоте, а в другом утверждается, что «родной наш город Глупов имеет три реки и, в согласность Древнему Ри му, на семи горах построен, на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается». Ясно, что этот город вби­рает в себя признаки двух русских столиц — Петербурга и Москвы. Парадоксальны и его социальные характеристи­ки. То он явится перед читателями в образе уездного горо­дишки, то примет облик губернского и даже столичного, а то вдруг обернется захудалым русским селом или деревень­кой, имеющей свой выгон для скота. Но при этом окажет-ря, что плетень глуповского выгона соседствует с граница­ми Византийской империи.

Фантастичны и характеристики глуповских обывателей: временами они походят на столичных или губернских го­рожан, но эти «горожане» пашут и сеют, пасут скот и живут в деревенских избах. Столь же несообразны и при­чудливы лики глуповских властей: градоначальники сов­мещают в себе повадки, типичные для русских царей и вельмож, с действиями и поступками, характерными для губернатора, уездного городничего или даже сельского ста­росты.

Для чего потребовалось Салтыкову-Щедрину сочетание несочетаемого, совмещение несовместимого? Исследователь его творчества Д. П. Николаев так отвечает на этот вопрос: «В «Истории одного города», как это уже видно из назва­ния книги, мы встречаемся с одним городом, одним обра­зом. Но это такой образ, который вобрал в себя признаки сразу всех городов. И не только городов, но и сел, и дере­вень. Мало того, в нем нашли воплощение характерные черты всего самодержавного государства, всей страны».

Однако смысл сатиры еще более широк и глубок. По су­ти дела, писатель обличает здесь не только уклон в само­властье российского самодержавия, но и всякую безбож­ную власть, вырастающую на почве народного вероотступ­ничества и поругания вечных христианских истин. Уже в самом начале сатирической хроники, в главе «О корени происхождения глуповцев», Салтыков-Щедрин пародирует, с одной стороны, историческую легенду о призвании варя­гов на царство славянскими племенами, а с другой — биб­лейскую историю, отраженную в Первой книге Царств, когда старейшины Израиля потребовали от своего бывше­го властителя, пророка Самуила, чтобы он поставил над ними царя. Смущенный Самуил обратился с молитвой к Господу и получил от Него такой ответ: «Не тебя они от­вергли, а отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними».

Именно так ведут себя глуповцы: в своих градоначаль­никах они видят кумиров, земных идолов, от произвола которых зависит все — и климат, и урожай, и обществен­ные нравы. Да и сами градоначальники властвуют как языческие боги. У них «в начале» тоже «было слово», только слово это — звериный окрик: «Запорю!» Возомнив себя безраздельными владыками, градоначальники и уста­вы, и законы свои пишут в духе тех заповедей, которые Бог дал Моисею в скрижалях закона и на том же самом библейском языке. Закон 1-й градоначальника Беневолен­ского гласит: «Всякий человек да опасно ходит; откупщик же да принесет дары».

Властолюбие их столь безгранично, что распространяет­ся не только на жизнь обывателей, но и на само Божие творение. Бригадир Фердыщенко, например, предпринима­ет путешествие по глуповскому выгону с «демиургически-ми» целями: «Он вообразил себе, что травы сделаются зе­ленее и цветы расцветут ярче, как только он выедет на выгон. «Утучнятся поля, польются многоводные реки, по­плывут суда, процветет скотоводство, объявятся пути сооб­щения», — бормотал он про себя и лелеял свой план пуще зеницы ока».

Жизнеописания выдающихся глуповских градоначаль­ников открывает Брудастый. В голове этого идола вместо мозга действует нечто вроде шарманки, наигрывающей два окрика: «Раз-зорю!» и «Не потерплю!». Так высмеивает са­тирик бюрократическую безмозглость русской государ­ственной власти. К Брудастому примыкает другой градо­начальник с искусственной головой — Прыщ. У него она «фаршированная», поэтому Прыщ не способен администри­ровать, его девиз—«Отдохнуть-с!». И хотя глуповцы вздохнули при новом начальнике, суть их жизни измени­лась мало: в обоих случаях судьба города находилась в ру­ках безмозглых властей.

Когда вышла в свет «История одного города», критика стала упрекать Щедрина в искажении жизни, в отступ­лении от реализма. Но эти упреки были несостоятельны. Гротеск и сатирическая фантастика у него не искажают действительности, а лишь доводят до парадокса те качест­ва, которые таит в себе любой бюрократический режим. Художественное преувеличение действует подобно увеличи­тельному стеклу: оно делает тайное явным, обнажает скры­тую от невооруженного глаза суть вещей, укрупняет реаль­но существующее зло. С помощью фантастики и гротеска Щедрин ставит точный диагноз социальным болезням, ко­торые существуют в зародыше и еще не развернули всех возможностей и «готовностей», в них заключенных. Дово­дя эти «готовности» до логического конца, до размеров об­щественной эпидемии, сатирик выступает в роли провид­ца, входит в область «предведений и предчувствий».

На чем же держится деспотический режим? Какие осо­бенности народной жизни его порождают и питают? «Глу-пов» в книге — это особый порядок вещей, составными эле ментами которого являются не только градоначальники, но и народ — глуповцы. В книге дается беспримерная сатири­ческая картина наиболее слабых сторон народного миро­созерцания. Щедрин показывает, что глуповская масса в основе своей политически наивна, что ей свойственны не­иссякаемое терпение и слепая, на грани языческого идоло­поклонства, вера в начальство. «Мы люди привышные! — говорят глуповцы. — Мы претерпеть могим. Ежели нас теперича всех в кучу сложить и с четырех сторон подпа­лить — мы и тогда противного слова не молвим!» Энергии административного действия они противопоставляют энер­гию слепого бездействия, «бунт» на коленях: «Что хошь с нами делай! — говорили одни, — хошь — на куски режь, хошь — с кашей ешь, а мы не согласны!» — «С нас, брат, не что возьмешь! — говорили другие, — мы не то, что про­чие, которые телом обросли! Нас, брат, и уколупнуть не­где». И упорно стояли при этом на коленах».

Когда же глуповцы берутся за ум, то «по вкоренивше­муся исстари крамольническому обычаю» или посылают ходока, или пишут прошение на имя высокого начальства. «Ишь, поплелась! — говорили старики, следя за тройкой, уносившей их просьбу в неведомую даль, — теперь, атама­ны-молодцы, терпеть нам недолго!» И действительно, в го­роде вновь сделалось тихо; глуповцы никаких новых бун­тов не предпринимали, а сидели на завалинках и ждали. Когда же проезжие спрашивали: как дела? — то отвечали: «Теперь наше дело верное! Теперича мы, братец мой, бу­магу подали!»

Глуповцы считают, что все их бедствия — неурожаи, за­сухи, ненастья, пожары — напрямую связаны с волей гра­доначальников. И когда бригадир Фердыщенко завел шаш­ни с лиэеадской женой Аленкой, «самая природа перестала быть благосклонной к глуповцам. «Новая сия Иезавель, — говорит об Аленке летописец, — навела на наш город су­хость». С самого вешнего Николы, с той поры, как нача­ла входить вода в межень, и вплоть до Ильина дня, не выпало ни капли дождя. Старожилы не могли запомнить ничего подобного, и не без основания приписывали это яв­ление бригадирскому грехопадению».

Отношение глуповцев к своим идолам нельзя назвать христианским: они им подчиняются, однако и грязью мо­гут измазать, как это делают язычники, наказывая своего земного божка: «Что? получил, бригадир, ответ?»—спра­шивали они Фердыщенко с неслыханной наглостью. — «Не получил, братики!» — отвечал бригадир. Глуповцы смотре­ли ему «нелепым обычаем» в глаза и покачивали голова­ми. — «Гунявый ты! вот что! — укоряли они его, — оттого тебе, гаденку, и не отписывают! не стоишь!»

В сатирическом свете предстает со страниц книги «история глуповского либерализма» (свободомыслия) в рас­сказах об Ионке Козыре, Ивашке Фарафонтьеве и Алешке Беспятове. Прекраснодушная мечтательность и полная практическая беспомощность — таковы характерные приз­наки глуповских свободолюбцев, судьбы которых трагич­ны. Нельзя сказать, чтобы глуповцы не сочувствовали сво­им заступникам. Но и в самом сочувствии сквозит у них та же самая политическая наивность: «Небось, Евсеич, не­бось! — провожают они в острог правдолюбца. — С правдой тебе везде жить будет хорошо!» С этой минуты исчез старый Евсеич, как будто его на свете не было, исчез без остатка, как умеют исчезать только «старатели» Русской земли».

В заключительной главе книги — «Подтверждение пока­яния. Заключение» — Угрюм-Бурчеев является к глупов­цам как наказание за идолопоклоннические грехи. Каж­дый, на ком останавливался его взор, испытывал опасение за человеческую природу вообще: «То был взор, светлый как сталь, взор, совершенно свободный от мысли, и пото­му недоступный ни для оттенков, ни для колебаний. Голая решимость — и ничего более». Неспроста трепетные губы глуповцев инстинктивно шептали: «Сатана!» «Думалось, что небо обрушится, земля разверзнется под ногами, что налетит откуда-то смерч и все поглотит, все разом. » «По­гасить солнце, провертеть в земле дыру, через которую можно было бы наблюдать за тем, что делается в аду, — вот цели, которые истинный прохвост признавал достойны­ми своих усилий».

«Жизнеустроителъный» бред Угрюм-Бурчеева — вызов всему нерукотворному Божьему творению. В образе города Непреклонска Салтыков-Щедрин создает смелую пародию на идеалы любой обожествившей себя государственной власти. Здесь обобщаются устремления властолюбцев всех времен и народов, всех безбожных общественных партий и движений, вступивших в состязание с самим Творцом. Са­тирик выступает как беспощадный критик и тех социаль­но-утопических теорий, которыми он увлекался в юности. «В то время, — пишет Салтыков-Щедрин, — еще ничего не было достоверно известно ни о коммунистах, ни о социа­листах, ни о так называемых нивелляторах вообще. Тем не менее нивелляторство существовало, и притом в самых об­ширных размерах. Угрюм-Бурчеев принадлежал к числу самых фантастических нивелляторов этой школы». Вот его административный « идеал »:

«Посередине — площадь, от которой радиусами разбега­ются во все стороны улицы, или, как он мысленно назы­вал их, роты. Каждая рота имеет шесть сажен ширины — ни больше, ни меньше; каждый дом имеет три окна, выдающиеся в палисадников котором растут: барская спесь, царские кудри, бураки и татарское мыло. Все дома окра­шены светло-серою краской. В каждом доме живут по двое престарелых, по двое взрослых, по двое подростков и по двое малолетков. Женщины имеют право рожать де­тей только зимой, потому что нарушение этого правила мо­жет воспрепятствовать успешному ходу летних работ. Со­юзы между молодыми людьми устраиваются не иначе, как сообразно росту и телосложению, так как это удовлетворя­ет требованиям правильного и красивого фронта. Нивел-ляторство, упрощенное до определенной дачи черного хле­ба, — вот сущность этой кантонистской фантазии. Нет ни прошедшего, ни будущего, а потому летоисчисление упра­здняется. Праздников два: один — весною, немедленно пос­ле таяния снегов, называется «Праздником неуклонности» и служит приготовлением к предстоящим бедствиям; дру­гой — осенью, называется «Праздником предержащих властей» и посвящается воспоминаниям о бедствиях, уже испытанных. От будней эти праздники отличаются только усиленным упражнением в маршировке. Всякий дом есть не что иное, как поселенная единица, имеющая своего ко­мандира и своего шпиона. В каждой поселенной единице время распределяется самым строгим образом. С восходом солнца все в доме поднимаются; взрослые и подростки облекаются в единообразные одежды» и отправляются «к исполнению возложенных на них обязанностей. Сперва они вступают в «манеж для коленопреклонений», где на­скоро прочитывают молитву; потом направляют стопы в «манеж для телесных упражнений», где укрепляют орга­низм фехтованием и гимнастикой; наконец идут в «манеж для принятия пищи», где получают по куску черного хле­ба, посыпанного солью. По принятии пищи выстраивают­ся на площади в каре, и оттуда, под предводительством ко­мандиров, повзводно разводятся на общественные работы. Работы производятся по команде. Обыватели разом нагиба­ются и выпрямляются. Около каждого рабочего взвода мерным шагом ходит солдат с ружьем и через каждые пять минут стреляет в солнце. Ночью над Непреклонском витает дух Угрюм-Бурчеева и зорко стережет обыватель­ский сон.

Ни Бога, ни идолов — ничего. »

«История одного города» завершается гибелью Угрюм-Бурчеева. Она наступает в тот момент, когда под водитель­ством этого идиота глуповцы не только разрушили старый город, но и построили новый — Непреклонск! Когда адми­нистративный бред был реализован на практике, утомлен­ный градоначальник, крикнув «шабаш!», повалился на землю и захрапел, забыв назначить шпионов. «Изнуренные, обруганные и уничтоженные глуповцы, после долгого перерыва, в первый раз вздохнули свободно. Они взгляну­ли друг на друга — и вдруг устыдились».

«Прохвост проснулся, но взор его уже не произвел преж­него впечатления. Он раздражал, но не пугал». Недо­вольство среди глуповцев нарастало, начались беспрерывные совещания по ночам. Идиот осознал наконец, что совершил оплошность, и настрочил приказ, возвещавший о назначе­нии шпионов. «Это была капля, переполнившая чашу. »

Но Щедрин оставляет читателя в недоумении относи­тельно того, что же далее произошло: «Через неделю (по­сле чего?). глуповцев поразило неслыханное зрелище. Север потемнел и покрылся тучами; из этих туч нечто не­слось на город: не то ливень, не то смерч. Полное гне­ва, оно неслось, буровя землю, грохоча, гудя и стеня и по временам изрыгая из себя какие-то глухие, каркающие звуки. Хотя оно было еще не близко, но воздух в городе заколебался, колокола сами собой загудели, деревья взъерошились, животные обезумели и метались по полю, не находя дороги в город. Оно близилось, и по мере того как близилось, время останавливало бег свой. Наконец земля затряслась, солнце померкло. глуповцы пали ниц. Неисповедимый ужас выступил на всех лицах, охватил все сердца.

В эту торжественную минуту Угрюм-Бурчеев вдруг обер­нулся всем корпусом к оцепенелой толпе и ясным голосом произнес:

Но не успел он договорить, как раздался треск, и про­хвост моментально исчез, словно растаял в воздухе.

История прекратила течение свое».

Долгое время считали, что это картина революционного гнева, проснувшегося наконец в глуповцах и победоносно убравшего с лица земли деспотический режим и связанную с ним «глуповскую» историю. Однако существовала и иная точка зрения: грозное оно, прилетевшее извне, повергшее ниц в страхе и трепете самих глуповцев, — это еще более суровый и деспотический режим (исторически соответству­ющий смене царствования Александра I Николаем). Ведь фраза, которую недоговорил Угрюм-Бурчеев, сообщалась глуповцам не раз: «Идет некто за мной, — говорил он,— кто будет еще ужаснее меня». Этот «некто» вроде бы и наз­ван в «Описи градоначальникам»: после Угрюм-Бурчеева там следует Перехват-Залихватский, который «въехал в Глупов на белом коне (как победитель!), сжег гимназию и упразднил науки». По-видимому, глуповская революция вылилась в стихийный крестьянский «бунт, бессмыслен ный и беспощадный», после которого установился еще бо­лее ужасный режим.

Казалось бы, все логично. Но только ведь Перехват-За­лихватский въехал в Глупое, которого к началу смуты уже не существовало: его сменил выстроенный заново Непре-клонск. Да и какую гимназию мог сжечь этот градоначаль­ник и какие науки упразднить, если в Непреклонске «школ нет и грамотности не полагается; наука чисел пре-прдается по пальцам»?! Ясно, что грозное оно, надвигаю­щееся на Непреклонск с севера, — это кара, равно сулящая гибель и глуповцам, и их градоначальникам, — неспроста же оно издает каркающие звуки. Кто является носителем этого возмездия? Может быть, Тот, Кто сказал: «Мне отмщение и Аз воздам»? Ведь библейская история устами пророков поведала нам о Божьем гневе, приводившем к разрушению страны и города за разврат и нечестие отпавших от Бога жителей — Содом, Гоморра, Вавилон, Иерусалим.

«Так говорит Господь: вот, поднимаются воды с севера и сделаются наводняющим потоком, и потопят землю и все, что наполняет ее; город и живущих в нем; тогда возо-пиют люди, и зарыдают все обитатели страны» (Иер. 47:2). «Выставьте знамя к Сиону, бегите, не останавливайтесь; ибо Я приведу от севера бедствие и великую гибель. Это оттого, что народ Мой глуп — не знает Меня; неразумные они дети, и нет у них смысла; они умны на зло, но добра делать не умеют» (Иер. 4:6,22). «Несется слух: вот он идет, и большой, шум от страны северной, чтобы города Иудеи сделать пустынею, жилищем шакалов» (Иер. 10:22).

Финальную фразу «История прекратила течение свое» некоторые склонны понимать как утверждение о конце ис­тории человечества. На самом деле смысл ее более конкре­тен: речь идет о конце глуповской истории, как кончилась в свое время история Вавилона, Содома, Гоморры, древне­го Иерусалима. Книга Щедрина в глубине своей по-пуш­кински оптимистична: «С Божией стихией царям не сов­ладеть». Об этом свидетельствует символический эпизод с попыткой обуздания реки Угрюм-Бурчеевым. Кажется, что правящему идиоту удалось унять реку, но ее поток, по­крутившись на месте, все-таки восторжествовал: «остатки монументальной плотины в беспорядке уплывали вниз по течению, а река журчала и двигалась в своих берегах». Смысл этой сцены очевиден: ход истории не подвластен узурпаторским замашкам земных владык.

Несмотря на все сомнения и противоречия, неизменной оставалась вера Салтыкова-Щедрина в свой народ и в свою историю. «Я люблю Россию до боли сердечной и даже не могу помыслить себя где-либо, кроме России, — писал Щедрин. — Только раз в жизни мне пришлось выжить до­вольно долгий срок в благорастворенных заграничных мес­тах, и я не упомню минуты, в которую сердце мое не рва­лось бы к России». Эти слова можно считать эпиграфом ко всему творчеству сатирика, гнев и презрение которого рож­дались из суровой и требовательной любви к Родине, из выстраданной веры в ее творческие силы, одним из ярчай­ших проявлений которых была русская литература.

Источник