поэтические воззрения россиян на историю читать
Максим Соколов. Бои за историю
Можно спорить о различных эпизодах Второй мировой войны. Даже генералы одной и той же армии порой ожесточённо спорят о былых сражениях, что же говорить о тех, кто в генеральских чинах не состояли и в разных армиях служили. Или вообще не служили нигде, отчего, не будучи связанными никакими соображениями мундира, мыслят совершенно свободно.
Но с годовщиной Победы над нацистской Германией получилось откровенно странно. Споры явились там, где вроде бы им и места не было.
9 мая 1945 года победное окончание самой страшной войны, которую довелось узнать России, было отпраздновано тридцатью залпами из тысячи орудий. День Победы был внесён в государственные святцы, откуда его никогда не выносили, а спустя 20 лет, в 1965 году, 9 мая стало выходным днём, и тоже навсегда.
Когда с падением СССР бои за историю распространились на 1917-22 годы — это-то понятно, установление принципиально нового режима редко обходится без жестокой гражданской войны, а итоги гражданской войны — даже и три четверти века спустя — хочется ревизовать. «Мил победитель богам, побеждённый любезен Катону».
Но то, что нам захочется ревизовать и итоги войны за физическое выживание народа, войны, ведшейся с самым грозным и жестоким иноземным врагом — это трудно было предвидеть. Ещё можно понять, когда в тоске самоубийства народ гостей немецких ждал в 1941 году. «Немцы — культурный народ», «Немцы приходили в 1918 году, и ничего страшного». При той изоляции, в которой жили советские граждане в 1941 году, и при всей неоднократной лжи советского агитпропа сразу и верно угадать всю ужасную членистоногую сущность нацизма не всякий был способен.
Но проявлять тоску самоубийства и ожидать гостей немецких задним числом, спустя и 60, и 70 лет после того, как окончилась война, — это нечто совсем ни с чем не сравнимое, и это монструозное чувство владело и владеет (ныне уже меньше) сердцами некоторой части наших сограждан. Справедливости ради отметим, что прямой агрессии, желания сразу бить наотмашь — «полководцы ваши мясники, солдаты шли на убой, как стадо баранов, Ленинград надо было сдать» etc. — попервоначалу не было. По крайней мере такой степени жёсткости.
В первые постсоветские годы, растянувшиеся применительно к Дню Победы лет на десять с лишним, предполагалось скорее естественное выбывание. Как выбывание самих тех, «кто командовал ротами, кто умирал на снегу, кто в Ленинград пробивался болотами, горло ломая врагу», — ветераны не вечны, так и всей соответствующей ауры, и слёз, и скорби, и благодарности, и гордости, знаменующей День Победы.
Прогрессивной общественностью предполагалось, что дело забывчиво, а тело заплывчиво. Когда «старый инвалид покойный на постеле» будет уже не «в силах завернуть свой измаильский штык», а там, согбенный годами, и в вечность отойдёт, — отойдёт куда-то далеко и память о войне, и все неразрешимые антиномии, которые с войной связаны.
Например: «Да, Сталин архизлодей, но уверены ли Вы, что либерал и демократ был бы вообще в состоянии победить Гитлера?» Это страшный вопрос, потому что ответа на него нет. Так предстоит с этим вопросом и мучиться, потому что предлагаемый ответ — «С лёгкостью. Силы демократии навели бы мост понтонный, по мосту пошли б колонны на войну, как на парад» — просто кристально глуп.
И вот примерно с 2005 года, когда отмечалось 60-летие Победы, и до празднования 70-летия в 2015 году по нарастающей шла ожесточённая распря. Прогрессивные силы, убедившись, что ставка на милосердие не пользует нимало, естественного отмирания не происходит, а «скрепы», «патриотизм», «Вставай, страна огромная» исправно воспроизводятся в новых поколениях, отбросили миндальничанье и приступили к ковровым бомбардировкам народных святынь.
Силы консервативные, исполнившись того духа, что на всякое безобразие должно быть приличие, пошли в контратаку. И объяснили, почему нельзя было сдавать Ленинград, раздавили в лепёшку «альтернативную историю», читанную в лектории ОГГ, и дошли даже до того, что подтвердили: Победа — величайшая, а роль СССР в Победе — решающая. Рассерженный медведь — он себя мощно показывает. Наряду с прочим, и в боях за историю.
Но сами эти бои — лишь один из театров идейных действий. Был ещё театр «Крым наш», был театр столичных белоленточников, которому противостояли с лозунгом «Мы не дрогнем в бою за столицу свою», был и есть театр, где должно решиться, будет ли «майдан» в России. Тем не менее бои за историю — важная составляющая. Ибо они показывают, что в итоге лежит на весах и что совершается ныне.
Сейчас в боях за историю некоторая позиционная передышка. При известном соотношении «14:86» и при качествах прогрессивных протагонистов для последних сводок с театра годится классическое: «И благо тому народу, который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и лёгкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменяется презрением и жалостью».
К боям за историю это тоже относится, да и чувство презрения и жалости к специалистам по 1941-45 гг. вполне себе имеется.
Максим Соколов. Известный публицист, писатель и телеведущий, автор книг «Поэтические воззрения россиян на историю», «Чуден Рейн при тихой погоде», «Удовольствие быть сиротой».
«Рассерженный медведь — он себя мощно показывает. Наряду с прочим, и в боях за историю. Но сами эти бои — лишь один из театров идейных действий».
https://russian.rt.com/opinion/301689-maksim-sokolov-boi-za-istoriyu
Другие статьи в литературном дневнике:
Портал Проза.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.
Ежедневная аудитория портала Проза.ру – порядка 100 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более полумиллиона страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.
© Все права принадлежат авторам, 2000-2021 Портал работает под эгидой Российского союза писателей 18+
Поэтические воззрения россиян на историю читать
Немолодой мужчина, с недавних пор обитавший в этой пятиэтажке и собою дополнявший скромную, но не убогую мебель, не мог в одно июньское утро не прислушаться к всполошенным голосам за дверью, не мог не догадаться, кто сейчас пожалует к нему, и приготовил незваным гостям достойную встречу. В квартиру же вломилась общественная комиссия: два бандитской внешности лица мужского пола (соседи по подъезду) и вертлявая накрашенная девица (техник — смотритель жэка), — ворвалась, нарушив установленную Конституцией СССР неприкосновенность жилища. Гражданин, прописанный в оскверненной пришельцами однокомнатной квартире, обладал, однако, философским складом ума, то есть понимал, что наглым вторжением этим скрепляется и цементируется великая историческая общность — советский народ, единая многомиллионная семья, и домочадцы вольны без спросу переходить из одной комнаты в другую, а все возникающие при этом скандалы — мелкая свара любящих родственников. Поэтому — то и было гражданином проявлено гостеприимство; он виновато, с чуткой улыбкой слушал долгие и гневные речи сожителей по дому, обеспокоенных тем, что не далее как вчера в соседнем подъезде уехавшая на дачу пенсионерка забыла по рассеянности закрыть кран и залила квартиру этажом ниже. Событие сие было ему уже известно, весь вчерашний вечер просидел мужчина у окна, наслаждаясь перебранкой на скамеечках у подъезда, да и вообще занудливый человек этот всегда изучал все угрожавшие жильцам объявления на досках и стенах. Водопад скоропалительных обвинений обрушился теперь на него, ему припомнили многодневные отлучки: трубы ведь — постоянно протекают, а электропроводка имеет обычай загораться; правда, по части оплаты коммунальных услуг никаких претензий комиссия не высказала (да и выдвинуть не могла, поскольку человек всего три месяца назад въехал сюда).
Удрученный хозяин квартиры прервал наконец понурое молчание и смиренно поправил председателя комиссии, сделав крохотное уточнение: Бузгалин его фамилия, Бузгалин, а не Булгарин, как изволили сейчас выразиться… Затем Бузгалин (ни в коем случае не Булгарин!) скорбно признал все свои ошибки, промолвив, что учтет высказанные замечания и впредь будет зорко следить за санитарно-техническим состоянием квартиры, времени у него для этого достаточно: здоровье стало пошаливать, сказались условия нелегкого труда в геологических партиях, никаких уже полевых экспедиций, а если и будет отлучаться, то только на дачу, куда и собирается сейчас ехать, а перед дальней дорогой положено, по русскому обычаю, посошок, — так не присоединитесь ли вы ко мне, дорогие друзья… И холодильник теоретически подкованного геолога покинула бутылка водки, вслед ей шмякнулась на клеенку жирнобокая селедка, у жэковской девицы зачесались руки, рыбину она лихо разделала, показала женскую прыть, заодно крутанув ладным задочком, тем самым как бы одарив хозяина реабилитированной квартиры беглой улыбкой… А тот несколько разомлел от выпитого и грустно признался: рад, рад он светлому будущему своему, не будет отныне безлюдных песков с шипящими гюрзами под ногами, уйдут в прошлое дожди в предгорьях Сихотэ-Алиня и стужи под Якутском, теперь — Москва, только она, ведь (была показана начитанность в пределах неполной средней школы) — «как много в этом звуке для сердца русского слилось, как много в нем отозвалось!»… Комиссия — блаженствовала, сосед сверху вспомнил что-то газетно-победное и не без труда произнес заветное слово «алмазная трубка»; но бывший геолог свое участие в открытии сего месторождения не подтвердил, но как бы в свое оправдание заметил, что даже при скромной должности коллектора заслуги его перед Родиной немалые… Обведя комиссию дурашливо-пьяноватеньким взором, гражданин Бузгалин пустился в самовосхваления, начав рассказывать о шурфах и кернах…
Комиссия, однако, бдительности не теряла: недамская ладошка техника-смотрителя ковшиком подержалась под закрытым краном; та же ручка — уже в дверях, при уходе — сунула Бузгалину брошюрку с интригующим названием «В помощь новоселу», намекая на то, что из крана в мойке вода хоть чуточку, но — просачивается, брошюрка же разъясняла, как гражданам самостоятельно — без сантехника — менять в кран-буксах уплотнительные прокладки… Прочитанное доставило Бузгалину живейшее удовольствие: исторический документ, бесценное свидетельство эпохи, клятва — ценою в шестьдесят две копейки — на верность идеалам социализма, еще одна подпись под извечным общественным договором, коим власть и народ укрепляли друг друга взаимным неисполнением обязанностей; десятки тысяч людей, оказывается, въезжают по ордерам в новехонькие квартиры с протекающими трубами, вот откуда проклятья по адресу бракоделов и восхитительное чувство превосходства над государством, которое так и не научилось делать простенькие водозапорные устройства! Вот где простор для инициативы, истинное торжество разума на грубоватой газетной бумаге! Схема кран-буксы бестолкова, невнятна, наводит на мысль о том, что ЦРУ обмишурится, по шпионским каналам получив схему эту, — да и вообще непостижимо, почему вода все — таки сочится из крана в мойке, каким — то образом прорываясь между прокладкой и стенками трубы: загадка, сплошная тайна, рождавшая умопомрачительные объяснения, среди которых была и недавняя высылка из страны атташе новозеландского посольства за «деятельность, несовместимую с дипломатическим статусом»; напрашивалось заодно и ёрническое, а может быть, и еретическое сравнение хитроумных ракет с примитивными фиговинами типа той загогулины, из которой вода льется в мойку.
Василий Петрович Бузгалин допил водку, отметив ею особое событие: сегодня минуло ровно четыре месяца с того страшного дня, как гаишники крючьями растащили кузов «Москвича», извлекая из него изувеченное, бездыханное тело гражданки Анны Федоровны Бузгалиной, прямиком из морга отправленной в крематорий, а оттуда — урною — в выемку плоской стены близ тех же печей и труб Даниловского кладбища, минуя, конечно, этот дом, поскольку супругам Бузгалиным ордер на эту квартиру еще не выдали; не везти же по морозцу гроб на дачу для прощания с домиком и землицей… Или была ростепель?
Жара еще, к счастью, не пробралась в подземелья метро, где ехавший на дачу Бузгалин вдруг сел на скамейку посреди роскошного зала, растревоженный мыслями о кладбище. Могильным хладом дохнуло, о сути и происхождении вещей возмечталось, потому что они, тленные и нетленные, соединяют смертного человека с бессмертием. Жизнь ведь началась родничком, мерцающим напором таинственной водицы, пробившейся невесть откуда, оросившей мох, наполнившей ямку, потекшей по наклонной почве, вобравшей в себя такие же робкие ручейки и ставшей полноводной рекой, которой (домовая книга не соврет!) сорок шесть лет… и что дальше? В океан ли, куда слились уже миллионы рек, бесшумно втечет жизнь ярославца Бузгалина? Или она вдруг очертя полетит вниз, как на Ниагаре, бурлящим потоком, о камни разбиваясь? А то и совсем проще: исчезнет, испаренная, сама собой, впитается пересушенной землей?
В духоту улиц поднимает эскалатор гражданина Бузгалина, другой поток — людской — вносит его, придавленного итогами еще не оконченной жизни, в вагон электрички, где он поглощается простым советским людом, то есть еще одной общественной комиссией, но в расширенном составе. Студентка, завалившая экзамены, с ненавистным учебником перед глазами; в девушке этой высматривается натура дерзкая, горячая, умеющая и заказную слезу вовремя пролить, и разрыдаться непонарошку, — жизнь женская в зачатии, в мутный период взросления, когда еще не окрепшее деревцо требует привязи к вбитому в землю прямостоящему колышку, к местечку — хотя бы — на скамье в переполняющемся вагоне, и местечко было, конечно, предложено, однако у студентки оказались замедленные рефлексы, и более сообразительная баба с тремя сумками выдавила чересчур галантного Бузгалина в проход, водрузив себя на скамью, собой пополняя образ СССР, — более ста человек разных возрастов, разно одетых, готовых к социологической процедуре опроса, втиснулись в послеполуденную пятничную электричку, и в центре вагона — нешумное семейство: дед, бабка, жена, муж, двое грызущих мороженое детей, то есть внучки, и дети уже загорелые, дети уже порезвились на солнышке и теперь едут на дачу, не очень охотно, на даче той деду и бабке сидеть бы безвылазно, возраст пенсионный, но оба еще, конечно, работают, попробуй прокорми эту ораву, потому что зятек, кажется, не мастер зашибать деньгу, домашнее хозяйство на плечах женушки, и по рукам видно, что пальцы ее ударять прицельно по клавишам пишущей машинки не научены, рабочие они, уже раздутые в суставах. Века полтора назад такая вот патриархальная русская семья на подводе перебиралась из Первопрестольной на север, гонимая московским пожаром или просто вытесненная из столицы какими-то невзгодами, — земли-то много, и если ты не помещичий, а вольный, то осваивай пустоши… Две парочки справа, прихватив корзинку со снедью и спальные мешки, ехали уединяться, любиться, и если парнишкам любовь эта будет в новинку, то личики девушек уже пообтрепались годами, с некоторым недоумением посматривали они на мальчишек, которым не терпелось, которые будто случайно касались при рывках поезда бедер и плеч подружек.
Поэтические воззрения россиян на историю читать
Записки русского барина
Максим Соколов. Поэтические воззрения россиян на историю. В 2-х тт. М.: Русская панорама, 1999.
Сложная работа предстоит тому, кто попытается, скажем, лет через двадцать понять или воссоздать происходившее в России в последнее десятилетие двадцатого века. Ему придется воспринять миллиарды бит информации — то, что писалось в газетах, говорилось по телевидению, размещалось в Интернете, вникая при этом во множество текстов, разбираясь в сотнях тысяч разных мнений, интерпретаций событий, и так далее и тому подобное. Двухтомник Максима Соколова способен оказать этому исследователю (а такой, надо думать, обязательно будет) немалую помощь: в нем он найдет и широкий охват фактического материала, и детальное описание многочисленных политических или прочих эпизодиков — все это поданное одним человеком, можно сказать, своими глазами все это наблюдавшим. Том журналистских статей, разделенных по тематическим главам — “Прошлое”, “Империя”, “Верования”, “Нравы”, “Ящики” (это о ТВ), “Умы”, “Герои”, “Война”, “Мир”, — и том “Дневников” охватывают годы 1991–1992 и 1995–1999.
Однако предполагаемому историку-исследователю при обращении с этими томами придется проявить немалую осторожность. Уже само название издания отсылает к знаменитым “Поэтическим воззрениям славян на природу” незабвенного исследователя фольклора и мифологии А. Афанасьева. Более того, в отличие от Афанасьева, Максим Соколов склонен не только воспроизводить и обсуждать хитросплетения политических, исторических и культурных мифов, засевших в головах россиян, но и создавать свои собственные мифологические конструкции. После чтения его книги возникает двойственное представление. С одной стороны, об этаком добродушном русском барине, любящем то порассуждать об исторических уроках, то повозмущаться незлобиво насчет царящих нравов и верований, частенько присовокупляя к этому что-нибудь из Св. Писания. С другой стороны, формируется образ пламенного публициста-либерала, кого-то вроде современного Петра Струве, разоблачающего козни явных и скрытых врагов либерализма и предупреждающего о грядущих опасностях.
Как же удается Максиму Соколову выступать одновременно в двух довольно-таки различных амплуа? Дело в том, что Соколов — не только журналист, он еще и кукловод в созданном им кукольном театре. Вряд ли ему удастся затмить кукольное телешоу Шендеровича, но в совмещении этого жанра с журналистикой он преуспел немало. Куклы Ельцина, Горбачева, Березовского, Чубайса, Гайдара, Явлинского, Лужкова, Зюганова и прочих действующих лиц нынешней российской политической сцены активно действуют в статьях и дневниках (представляющих собой по своим сути, форме и пафосу те же журналистские статьи) Соколова. Автор усердно мифологизирует своих героев, создает им устойчивые имиджи. Вот Чубайс и Гайдар — рыцари приватизации и либерализации, вот Явлинский — притворившийся либералом, а на самом деле отстаивающий линию поведения советской интеллигенции, вот Лужков — “мэр в кепке”, оплот чиновничьей либерализации, вот Березовский — “величайший специалист по проблеме преемственности власти”, а где-то на заднем плане фигура вечно пинаемого всеми, но все же не такого уж плохого Ельцина. И так далее. Метод Соколова, в сущности, состоит в том, чтобы взять политическую фигуру со всеми уже накрученными вокруг нее мифологемами и вести ее таким образом, чтобы она играла в предложенной журналистом сценке.
Десятки обзорных газетных статей, дневники, похожие на те же газетные политические обзоры, в которых обсуждаются те или иные сиюминутные политические стычки, конъюнктурные действия политиков в Думе, в Правительстве, в Президентской администрации, в Мэрии, в Белоруссии — для чего все это было объединено в двухтомник, систематизировано, разложено по хронологическим полочкам? Что это, приступ самолюбования своим журналистским мастерством или желание сложить обширную калейдоскопическую картину (вернее, даже две: 1-й том — тематическая, 2-й том — хронологическая) российской истории 90-х годов? Возможно, что и то, и другое. Но чувствуется и третье. Максим Соколов прекрасно ориентируется в описываемом им политическом закулисье, в чем-то схожем с кэрроловским Зазеркальем. Находясь в нем, он пытается самоидентифицироваться, найти ту нишу, расположившись в которой, можно иметь дело со всем этим, по выражению Честертона, “хаосом исключений”. Куклы играют в свои игры и, играя в них, играют людьми. Желание не стать игрушкой в руках кукол рождает пафос публициста, который с характерной для нашего постмодернистского времени язвительной иронией разоблачает попытки кукол манипулировать живыми людьми. С другой стороны, Соколову трудно отказать себе в удовольствии самому поиграть в эти куклы, выказав при составлении сценария уйму недюжинной исторической и философской эрудиции. Именно отсюда — привкус уверенно-снисходительного тона русского барина, “спокойного националиста” с “буржуазно-либеральными” взглядами.
Что же до будущего историка, который, быть может, решит воспользоваться двухтомником Максима Соколова для своих изысканий, то его реакция на эту книгу будет зависеть от его собственного взгляда на вещи. Человек, понимающий, что не только любая точка зрения субъективна, но и что во многом наша жизнь — это игра, скажет: интересно! Стоящий на других позициях, возможно, только пожмет плечами.
Империя и эвакуация
Происходившее в кабульском аэропорту, где американские борцы за свободу и демократию спешно эвакуировались, отбиваясь от афганских борцов за свободу и демократию, которые желали лететь вместе с ними, произвело на всех сильное впечатление. «Это какой-то позор».
Причём тут были солидарны и западники, и почвенники, и сторонники свободы и демократии, и те, кто в гробу её видал, — во всяком случае, в американском исполнении. Такая получилась эвакуация.
Вообще говоря, так часто бывает. Отступление, а то и бегство под натиском превосходящих сил противника, да ещё и с надобностью эвакуировать обозы не всегда представляет собой возвышающее душу зрелище, достойное занесения в хрестоматии. Чаще наоборот.
Самый, может быть, ранний пример имперской эвакуации относится к 410 г. по Р. Х. Императорским указом (так называемый рескрипт Гонория) жителям Британии было предписано обороняться от варваров своими силами, а легионы выводились на континент. Спустя 16 веков рескрипт Байдена был примерно о том же: «Ошибкой является оставаться и сражаться бесконечно в конфликте, который не отвечает национальным интересам США».
С уходом римлян Британию немедленно завоевали англосаксы, первый раз — и сразу очень эффектно — выступившие на подмостках мировой истории. Бритты вплоть до 440 г. взывали к Риму о помощи, но безрезультатно.
В более близкие нам времена, однако, необходимость или по крайней мере желательность эвакуации не только своих, но и союзников, и коллаборантов стала более проникать в умы руководства.
Известна операция «Динамо» (26 мая — 4 июня 1940 г.), когда, вопреки названию, англичане при Дюнкерке не продинамили, но, напротив, эвакуировали наряду со своим экспедиционным корпусом (138 тыс. штыков) ещё такое же количество французов и бельгийцев. Правда, мотивы Лондона были не столько гуманитарными, сколько сугубо прагматическими — Англия рассчитывала использовать союзников в дальнейшей войне.
Но самый, возможно, впечатляющий пример эвакуации — это 1943—1944 гг., когда с немцами ушли на запад (причём добровольно, угнанные насильно — это отдельная статья) не менее полумиллиона (это нижний предел, скорее, их было больше) советских граждан-коллаборантов. Немцам особо не удалось воспользоваться их услугами, но США и Канаде (где украинцев оказалось чрезвычайно много именно по итогам 1944 г.) коллаборанты и их потомки пригодились.
Но во всяком случае «Талибан»* не мог воспрепятствовать массовой эвакуации афганских коллаборантов.
Будь американцами проявлена воля к такой эвакуации, трудно было бы представить себе поразившие весь мир кадры из кабульского аэропорта.
Кто там за что стоял — вопрос отдельный, но тогда воля к спасению своих — пусть даже сто раз презренных — прислужников была, несомненно, выше.
«Какой пример для нас являет это, какой урок!»
* «Талибан» — организация признана террористической по решению Верховного суда РФ от 14.02.2003.
Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.
ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Новый Мир ( № 8 2004)
НАСТРОЙКИ.
СОДЕРЖАНИЕ.
СОДЕРЖАНИЕ
Рассказы
Екимов Борис Петрович родился в 1938 году. Постоянный автор журнала. Лауреат Государственной премии за 1998 год. Живет в Волгоградской области.
ТЕЛЕНОК
В глухой час зимней городской заполночи улицы пустынны, дома безглазо темны. Все живое спит. Лишь на перекрестках явственно щелкают в стылом безмолвии механизмы светофоров, переключая ненужные зраки: зловеще красный, мертвенно-зеленый да желтый.
Спящий в электрическом свете большой город остался позади, повещая о себе лишь заревом. А впереди — зимняя тьма да желтый свет фар по черному асфальту.
В кабине машин от приборной доски зеленоватый сумрак. И жаркое веселое толковище, какое бывает лишь у рыбаков да охотников. Им есть что вспомнить и о чем загадать. Ехали на Дон, на один из глухих его хуторов, где из года в год промышляли. В городе, считай, и не виделись, обходясь редкими телефонными звонками. И потому теперь все разом хвастались новыми снастями: блеснами, мормышками, лесками, все это — в полутьме, на ощупь. За встречу, за удачный отъезд выпили по глотку-другому. И тогда вовсе загалдели. Особенно в первой машине. Во второй было потише, потому что там ехала десятилетняя девочка, дочь одного из рыбаков.
Ее с трудом отпустили из дома: дорога неблизкая. Но она выпросилась, как и в прошлом году. Парного молочка попить, свежей ухи похлебать, провести пару дней на хуторском приволье: замерзшая река, зимний лес, а еще бабушка — дальняя родственница, жившая в хатке для нынешних дней диковинной: приземистой, глинобитной, с большой русской печью, словно избушка на курьих ножках. И эта избушка полна жильцами. В ней кроме хозяйки три кошки живут, спасаются от холода малые козлята, словно живые игрушечки: колечками шерсть, милые мордочки и веселый озорной нрав. А еще там должен быть теленок, который на свет появляется как раз в эту январскую пору. Он и вовсе прелесть: бархатная шерстка, большие синие глаза с длинными ресницами, тычется, словно дитя, горячим носом, говорит: “Му- у-у. ”
Девочка скоро заснула в тепле, под мерное гудение мотора, под мужской говор, который тоже помаленьку стихал. Задремывали и засыпали.
Машины бежали во тьме, оставляя позади невидимые километры. Лишь изредка, от асфальта поодаль ли, близко, проплывут и отстанут скупые огни селений. И снова — тьма.
Девочка спала крепко и даже видела сон, в котором был хутор, маленькая хатка-мазанка, большая русская печь, а возле нее — малый теленок в густой золотистой шерстке, на высоких смешных тонких ножках врастопырку, нетвердо стоит и глаза таращит, а потом говорит тоненько: “Му-у. ” Не столько слыша, сколь чуя своего теленка, утробным и низким мычаньем отвечает ему большая рогатая корова Маня из теплого сарая.
Но это был лишь сладкий сон девочки. Теленок, который грезился ей, родиться не успел. В эту по- зимнему глухую предутреннюю пору коровы Мани уже не было в живых. Ее ободранная туша тряслась в машине, по дороге к райцентру. Рогатая голова с открытыми глазами валялась посреди чужого двора в чужом хуторе, рядом со шкурой; и рядом же, застывши в крови и слизи, лежал так и не успевший родиться теленок, большеголовый, с желтыми копытцами, в коричневой шерсти. Все это было брошено и еще не убрано после того, как в ночи корову увели с родного двора, а потом забили и разделали братья Репины, Анатолий да Михаил.
— Голову и ноги матери отдадим, — рассудил старший брат Анатолий. — Об родителях надо помнить, — произнес он наставительно. — Они нас вырастили и воспитали. И шкура сгодится. За нее нынче неплохо платят. Только надо прибрать. Но это потом. Сначала выпьем, согреемся. А потом.
В доме, за столом Анатолий поднял стакан с питьем, оглядев невеликую, но все же компанию, в которой кроме них, братьев, были еще две молодые девки, хмельные и веселые. Обведя взглядом застолье, он произнес внушительно:
— Для-ради брата, для родного. Как обещал. Базару нет. Сказал — значит сделал. Родного брата я всегда встрену как положено, как следует. И провожу, если надо. Тем более солдата. Все мы служили, отдали долг и знаем. На то я есть старший брат.
Крепким кулаком он постучал себя в грудь, до слез растрогался, только что не заплакал. И выпил, одним разом опрокинув в себя стакан.