мимика обезьян что значит
Словарь жестов Уошо и других обезьян
Словарь жестов Уошо и других обезьян
Итак, Уошо и другие шимпанзе из второго проекта Гарднеров (Мойя, Тату и Дар) усваивали достаточно обширный запас жестов, которые они адекватно использовали в широком диапазоне ситуаций.
В словарь овладевших амсленом 5-летних шимпанзе входили жесты, означающие следующие функциональные категории (Гарднер, Гарднер 2000; Gardner & Gardner 1998): названия предметов, которыми они пользуются в повседневном обиходе; имена людей и клички других обезьян; глаголы; существительные, обозначающие действия, совершаемые самой обезьяной и окружающими («ЧИСТКА», «ПИТЬЕ»); указания места («ВНИЗ», «НАРУЖУ»); определения цвета (4 знака), размера («БОЛЬШОЙ», «ДРУГОЙ»), вкуса, материала («СТЕКЛО», «ДЕРЕВО» и др.) предметов; обозначения эмоциональных состояний («БОЛЬНО», «СМЕШНО», «СТРАШНО»); оценки («ЖАЛЬ», «ХОРОШО», «ПЛОХО»); наречия («СКОРЕЕ», «ЕЩЕ», «СНОВА»); отрицание («НЕТ»); местоимения и указательные частицы («Я», «ТЫ», «МОЙ», «ТВОЙ», «ЭТОТ», «ТОТ».
Усвоение знаков разных категорий в процессе онтогенеза шимпанзе происходит с разной скоростью и в разной последовательности, причем в целом эта динамика близка к описанной у детей. Имена существительные как ответы на вопрос «ЧТО?» и указания места на вопрос «ГДЕ?» появляются раньше, чем обезьяны начинают отвечать на вопрос «ЧТО ДЕЛАЕТ?» глаголами и на вопрос «КТО?» — именами собственными и местоимениями. Правильные ответы на вопрос «КАК?» появляются еще позже (GARDNER ET AL. 1989). О том, что те или иные жесты действительно играют указанные функциональные роли, свидетельствуют результаты серии вопросов об одном и том же предмете (например, красный сапог), которые тренер задавал Уошо:
Т. — «КАКОГО ЭТО ЦВЕТА?»
Состав словаря разных обезьян также характеризуется большими индивидуальными особенностями и отражает их личные интересы и пристрастия.
Объем словаря, усваиваемого антропоидами
Эксперименты, проведенные на разных обезьянах (GARDNER ET AL. 1989; PATTERSON 1978), показали, что словарь даже в 400 жестов далеко не исчерпывает их возможностей. Напомним, что первоначально опыты проводили на молодых шимпанзе и прекращали их самое позднее, в десятилетнем возрасте. Учитывая, что в неволе шимпанзе могут жить до 50 лет, Гарднеры еще в 1980-е годы предположили, что полученные данные отражают далеко не все возможности этих животных. Это предположение активно поддерживали популярные издания, и нам приходилось слышать о лексиконе в тысячи знаков. Тем не менее, как показали позднее работы С. Сэвидж-Рамбо, даже словарь бонобо Канзи — наиболее «продвинутого» из говорящих приматов — не превышал 3–4 сотен знаков йеркиша и акустических слов (в возрасте шести лет их было 150), причем активно он использовал лишь часть лексикона. Словарь гориллы Коко после первых лет обучения включал 400 жестов. При этом все исследователи отмечали, что в каждый данный период времени обезьяны используют лишь часть своего лексикона и понимают больше знаков, чем активно применяют.
По окончании экспериментов обезьяны долгие годы помнят усвоенный лексикон. Так, Уошо, которую ее воспитатели Гарднеры посетили после одиннадцатилетнего перерыва, сразу же «назвала» их по именам и прожестикулировала «ДАВАЙ ОБНИМЕМСЯ!».
Есть и другие примеры длительного сохранения знаков. Примечательна в этом отношении история Люси — воспитанницы психологов Темерлинов, которая владела небольшим лексиконом и участвовала в ряде экспериментов. Когда Люси было около 13 лет, ее вывезли в Африку (в Гамбию), т. к. Стелла Брюер (1982) согласилась взять ее в свою программу по реинтродукции шимпанзе и попытаться приучить к жизни в природе. Первое время Люси отказывалась рвать фрукты и знаками просила Дженни Картер (студентку, которую Темерлин нанял поухаживать за ней первое время): «ЕЩЕ ЕДЫ ДЖЕННИ». В конце концов, она начала сама собирать фрукты, но только после того, как ей дали лестницу, чтобы приставлять к дереву. Постепенно она освоилась в африканских джунглях, заняла главенствующее положение в этой полусвободной колонии, надолго уходила в лес, но когда через 6 месяцев Картер приехала навестить ее, Люси попросила: «ЗАБЕРИ МЕНЯ ОТСЮДА». Она охотно общалась жестами и впоследствии, когда ее навещали, принимала подарки, а потом уходила в лес. Так продолжалось до 1988 года, пока она не погибла от рук браконьеров.
В этой связи упомянем еще одного антропоида, освоившего амслен. Л. Майлс — психолог из Университета штата Теннеси — обучила амслену орангутана Чантека, который усвоил и мог свободно использовать 150 жестов. С младенчества и до 11 лет Чантек общался только с людьми, а затем его перевели в приматологический центр, где он жил в тесной клетке, практически лишенный общения. Чантеку было уже около 20 лет, когда его снова поместили в очень хорошие условия в зоопарк Атланты. Там он опять встретился с Л. Майлс после семилетней разлуки. Как и другие шимпанзе в сходных обстоятельствах, Чантек почти ничего не забыл из своего словарного запаса.
Считается, что Чантек понимает речь смотрителей (во всяком случае, адекватно реагирует на их слова), а главное, учит их жестовому языку. Если они не поняли какой-либо знак, то с помощью амслена просят его повторить, и Чантек повторяет до тех пор, пока они его не усвоят. Он может объяснить людям, чего он хочет, и при случае успешно ими манипулирует.
Так же как Аи и Аюма (см. ниже), Чантек умеет пользоваться «деньгами» (металлические колечки), знает дорогу в супермаркет и умеет покупать лакомства. Он умеет зарабатывать деньги, правильно выполняя тесты — например, выполнять серию из 20 последовательных заданий на пользование орудиями, например, отверткой открыть коробку, в которой лежат кусачки, кусачками открыть замок на другой коробке, где лежит яйцо, и т. п. Однажды, когда в опытах был сделан перерыв, у него кончился запас наличных «денег». Тогда он разобрал у себя в вольере качели и все колечки, которые в них были, протянул смотрителям (MILES 1983, 1997).
Использование местоимений и указательных частиц: «ТЫ МНЕ», «Я ТЕБЕ»
В лексикон первых амслен-говорящих обезьян входили и основные местоимения — и личные, и притяжательные. Это весьма важный факт, т. к. употребление местоимений составляет одно из базисных свойств человеческого языка (УСПЕНСКИЙ, В ПЕЧАТИ). Местоимения Я и ТЫ (а также другие дейктические слова — ЭТОТ, ТОТ и т. д.) являются подлинными языковыми универсалиями, присутствующими практически в каждом языке кроме искусственных компьютерных. Благодаря личным местоимениям и другим автореферентным структурам возникает возможность говорить о себе самом (метаязыковая функция языка, см. ЯКОБСОН 1972) и разделять «Я» и «Другой». В основе употребления местоимений лежит возможность обмена ролями между участниками коммуникации, когда в процессе диалога говорящий превращается в слушающего, а затем слушающий — в говорящего. Использование местоимений — это еще одна фундаментальная специфическая черта, присущая только языку человека, которая радикально отличает его от естественных коммуникативных систем животных.
Насколько можно понять из имеющихся публикаций, исследователи «говорящих» обезьян, по-видимому, не придавали особого значения этому аспекту языка, и нам не удалось найти точных описаний того, как именно происходило усвоение антропоидами этих знаков. Тем не менее, имеется достаточно примеров адекватного использования местоимений и указательных частиц в «высказываниях» разных обезьян.
Уошо точно различала знак собственного имени и местоимения 1-го лица. Она регулярно использовала жесты «МНЕ», «МЫ», «ТЫ» и притяжательные местоимения — «МОЙ», «ТВОЙ» (это были разные знаки). Местоимения «Я» и «НАС» в разговорном амслене используются реже, а знак для местоимений 3-го лица в ее лексикон не вводили. Она хорошо представляла себе разницу между действующим субъектом и объектом его действий и демонстрировала это понимание при использовании не только имен собственных, но и местоимений. Обращаясь с какой-то просьбой, Уошо ставила «ТЫ» перед «МНЕ» в 90 % случаев: «ТЫ ВЫПУСТИТЬ Я»; «ТЫ ДАЙ МНЕ», но «Я ДАМ ТЕБЕ». Когда ей знаками говорили «Я ЩЕКОТАТЬ ТЕБЯ», она ждала, что ее будут щекотать. Но когда ей говорили «ТЫ ЩЕКОТАТЬ МЕНЯ», она, в свою очередь, бросалась щекотать собеседника. Отдельные примеры употребления местоимений имеются и в языке других обезьян.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.
Жесты обезьян
Дети начиная с 12-месячного возраста активно используют указующие жесты, в том числе и для того, чтобы указать взрослым на предметы, которые нужны только взрослому, но не ребенку. Обезьяны так не поступают. В ходе многолетних наблюдений за человекообразными обезьянами в природе был зарегистрирован только один случай, когда одна обезьяна жестом указала другой местоположение какого-либо предмета. Они могут тянуть руки к пище, которую держит другая обезьяна, выпрашивая таким образом подачку, но это не настоящее «указующее поведение»: оно не сообщает другой обезьяне новой информации о местоположении объекта. В неволе, однако, обезьяны постоянно используют указующие жесты, чтобы выпросить у человека что-нибудь вкусненькое. Обычно они просто показывают рукой на желанное лакомство. Возможно, обезьяны замечают, что, когда они тянутся к пище, но не могут ее достать, люди часто помогают им. При этом обычно остается неясным, какой именно смысл вкладывает обезьяна в свой жест: информирует ли она человека о том, где находится лакомство, или просто просит покушать.
Хуан Карлос Гомес из шотландского Университета Сент-Эндрюса (University of St. Andrews, Сент-Эндрюс, Великобритания) и его коллеги в течение ряда лет пытаются разобраться в этом. «Указующее поведение» (pointing behaviour) антропоидов интересно не только само по себе — как еще один, наряду с языком глухонемых, «человеческий» способ коммуникации, которому обезьяны могут у нас научиться. Указующие жесты дают редкую возможность лучше понять обезьянье мышление и с новой стороны подойти к ключевому вопросу о том, в какой мере наши ближайшие родственники обладают «теорией разума» — способностью понимать ход мыслей и мотивацию поступков окружающих.
Когда люди сообщают друг другу какую-то информацию, в том числе при помощи указующих жестов, они обычно учитывают информированность собеседника: нет смысла сообщать то, что и так известно. Уже годовалые дети неплохо разбираются в этих тонкостях. По обезьянам сведения такого рода пока довольно отрывочны (основаны на единичных наблюдениях, к которым нельзя применить статистические критерии, или на опытах с обезьянами, выращенными людьми, а не своими матерями).
Ранее Гомес, работая с орангутанихой Доной, которая выросла среди людей, обнаружил, что животное способно показать экспериментатору, в какой из двух контейнеров была спрятана пища. Обезьяна была отделена от контейнеров прозрачной перегородкой с отверстиями. Естественно, имелось в виду, что экспериментатор, найдя пищу, не сам ее съест, а передаст Доне через отверстие.
В дальнейшем эксперимент был усложнен. Контейнеры теперь запирались на ключ, который хранился в специальной коробке. Посторонний человек на глазах у Доны прятал пищу в один из контейнеров, закрывал его, а затем перепрятывал ключ. Когда в комнату входил экспериментатор, Дона не только показывала ему, в каком из двух контейнеров находится пища, но и помогала найти спрятанный ключ. Правда, она указывала местоположение ключа только после того, как экспериментатор открывал коробку и тщетно пытался найти там ключ. Этот эксперимент не позволил сделать выводов о «теории разума», потому что осталось неясным, учитывает ли Дона в своем поведении информированность экспериментатора или просто реагирует на его попытки отыскать ключ там, где его нет.
Объединив свои усилия с сотрудниками Института эволюционной антропологии Макса Планка в Лейпциге, Гомес модифицировал эксперимент и провел его уже с 11 обезьянами, среди которых были и особи, выращенные не людьми, а своими собственными матерями. В опытах приняли участие 5 бонобо и 6 орангутанов возрастом от 6 лет до 31 года.
Как и в опытах с Доной, комната была поделена прозрачной перегородкой на две части: в одной сидела обезьяна, в другой стояли два непрозрачных контейнера. Кроме того, там была коробка, в которой хранился на этот раз не ключ, а длинная вилка, при помощи которой экспериментатор мог достать лакомство (виноградину) из контейнера (без помощи вилки это сделать было невозможно). Еще там находились столы с шестью предметами, под которыми можно было спрятать вилку (кусок материи, пучок соломы, крышка от обувной коробки и т. п.)
Работа с каждой обезьяной состояла из трех этапов: привыкание, тестирование и контроль. «Привыкание» состояло в том, что в комнату входил человек, помещал виноградину в один из контейнеров и удалялся. Затем появлялся другой человек — экспериментатор. Он стоял и ждал, пока обезьяна укажет ему на один из контейнеров. После этого человек подходил к контейнеру, клал на него руку и спрашивал: «Ты действительно выбрала этот?» (с обезьянами говорили по-немецки, ведь они выросли в Центре изучения приматов при Лейпцигском зоопарке). Эта маленькая пауза нужна была, чтобы дать возможность обезьяне указать еще на что-нибудь, например на место, где спрятана вилка. Но на этапе «привыкания» вилка всегда лежала в своей коробке. Экспериментатор доставал из коробки вилку, извлекал виноградину и вручал обезьяне. Если обезьяна не указывала ни на один из контейнеров или делала неправильный выбор, лакомство ей не доставалось. Так повторялось раз за разом до тех пор, пока все обезьяны не усвоили правила игры и не начали безошибочно указывать на «правильный» контейнер сразу после появления экспериментатора.
После этого начался этап тестирования. Он состоял из нескольких сессий по 8 опытов в каждой. Из восьми опытов шесть были точно такими же, как на этапе привыкания. Седьмой опыт был главным. Он отличался тем, что человек, кладущий виноградину в контейнер, перепрятывал вилку под один из шести предметов на столах. Обезьяна это видела, а экспериментатор — нет. Восьмой опыт отличался от обычного тем, что человек, кладущий виноградину в контейнер, доставал вилку из коробки, показывал ее обезьяне и клал на место. Это делалось для того, чтобы обратить внимание обезьяны на вилку (как в седьмом опыте), но без необходимости указывать ее местоположение экспериментатору. Седьмой и восьмой опыты случайным образом располагались между шестью обычными.
В шести обычных опытах обезьяны вели себя так же, как и на этапе привыкания. Они указывали, где находится пища, а вилку экспериментатор находил сам, потому что она лежала на своем обычном месте в коробке. То же самое наблюдалось и в восьмом эксперименте. В седьмом опыте большинство обезьян уже во время первой или второй сессии начинали показывать экспериментатору, куда спрятана вилка. Этому их никто не учил, они догадывались сами. Сначала они делали это лишь после того, как экспериментатор безуспешно рылся в коробке. Но затем, от сессии к сессии, все больше обезьян, предвидя дальнейшие события, показывали на спрятанную вилку еще до того, как экспериментатор направлялся к коробке. Начиная с 19–20-й сессии так поступало большинство животных.
Как и во всех опытах такого рода, между обезьянами выявились индивидуальные различия. Двое бонобо вообще не поняли, чего от них хотят, и ни разу не помогли человеку найти вилку. Этих тугодумов пришлось отстранить от дальнейших опытов. Орангутаниха Дуня так и не научилась указывать экспериментатору местоположение вилки до того, как он начал искать в коробке. Ее тоже не допустили до третьего этапа. Орангутан Вальтер додумался показать вилку пальцем только на десятой сессии, однако уже начиная с восьмой сессии он указывал экспериментатору местоположение вилки иным способом — просто подходил к предмету, под которым спрятана вилка, и смотрел на него. Но в эксперименте изучалось показывание рукой или пальцем, а не взглядом, поэтому бедное животное виноградины не получало.
Восемь обезьян, прошедшие все испытания, были допущены к третьему, «контрольному» этапу. Здесь всё было так же, как на этапе тестирования, за исключением седьмого опыта. На этот раз экспериментатор присутствовал в комнате в то время, когда другой человек перепрятывал вилку, и видел всё происходящее. В другом варианте сам экспериментатор перепрятывал вилку. Обезьяна всё это тоже видела. Таким образом, она знала, что экспериментатор знает, где спрятана вилка. Сможет ли она учесть это знание? Будет ли она по-прежнему показывать экспериментатору спрятанную вилку, невзирая на то, что ему и так всё известно?
Это и был ключевой тест на «теорию разума». И обезьяны выдержали его вполне достойно. Они всё равно иногда указывали на вилку, но делали это достоверно реже, чем в том случае, когда перепрятывание производилось в отсутствие экспериментатора. Особенно отличились орангутаны; у бонобо различия в поведении между двумя ситуациями были выражены слабее.
Таким образом, обезьяны используют указующие жесты вполне осмысленно, и не только как просьбы («возьми, пожалуйста, вилку, иначе ты не сможешь добыть для меня виноградину»), но и как настоящие информирующие сигналы, которые подаются с учетом того, что известно обезьяне об информированности человека.
Гомес также предполагал, что обезьяны будут активнее помогать экспериментатору в поисках вилки, если прячущий ее человек будет, во-первых, незнакомым, во-вторых, будет вести себя по-воровски (прокрадываться в комнату тайком, тревожно озираться и т. п.). В опытах на маленьких детях было показано, что люди начиная с очень раннего возраста чутко реагируют на внешние признаки обмана, жульничества или асоциального поведения, и это может сильно влиять на их реакции.
Но на обезьянах это не подтвердилось. Возможно, дело в том, что участники эксперимента — обезьяны из Лейпцигского приматологического центра — постоянно видят незнакомых людей, и это их мало волнует. Но не исключено, что особые психологические механизмы, направленные на эффективное выявление обманщиков и злоумышленников, действительно развиты у людей сильнее, чем у орангутанов и бонобо.
Мимика обезьян что значит
Язык жестов
Обезьяны прекрасно понимают друг друга, а могут ли они понять человека или человек их? В 1969 году был проведен сенсационный эксперимент. Проанализировав неоднократные и бесплодные попытки психологов научить человекообразных обезьян говорить, американские ученые из Невадского университета, супруги Гарднер, научили молодую самку шимпанзе Уошо жестовому языку, основанному на системе североамериканских глухонемых (АМСЛЕЙ). Поскольку язык тела является неотъемлемым элементом поведения животных, а руки обезьян еще и отличаются особенной ловкостью, то, общаясь с учеными, обезьяна довольно быстро усвоила знаки этой системы. Было получено доказательство древности языка тела и его первичности по отношению к разговорному языку.
В доме Гарднеров обезьяне была предоставлена полная свобода, масса игрушек и мягкое обращение; но общались с ней только на языке жестов. Уошо, как и подобает шимпанзе, чрезвычайно быстро стала подражать жестам ее новых друзей, однако лишь после долгих месяцев терпеливой работы она стала добровольно использовать жесты в нужном контексте.
За выразительное использование каждого жеста Уошо вознаграждали почесыванием. Если же ее заставляли слишком много работать, она выказывала свой протест, убегая от учителя или в раздражении колотя его по руке. Через два года Уошо знала уже тридцать знаков-жестов: “больше” или “еще” (вытягивала кончики пальцев над головой), “спешить” (трясла раскрытой кистью руки), “удовольствие” (прикладывала ладонь к груди), “собака” и др. Кстати, однажды она даже использовала знак “собака”, не видя той, а лишь услышав лай. Глядя на плавающую утку, Уошо показывала на пальцах два знака: “птица” и “вода”.
Потом мир узнал о гениальной молодой горилле Коко, беседующей со своей учительницей Ф. Патерсон. Горилла оказалась по сравнению с шимпанзе еще более способной ученицей. Она усвоила около тысячи знаков-жестов. Горилла сама отвечала, что у нее болит, проявляла сострадание (жалела лошадь с уздечкой во рту: “Лошадь печальна”.— “Почему?” — “Зубы”), узнавала лица знакомых людей по фотографиям и правильно их называла соответствующими словами-знаками, комментировала показанные фотографии (увидев на фотографии вырывающуюся из ванной гориллу, вспомнила, что и сама не любит купаться: “Там я плачу”), могла возмущаться и ругаться (когда ее отругали за разорванную не ею куклу, ответила воспитательнице: “Ты — грязный, плохой туалет”), выражала просьбы (долго выпрашивала у Патерсон маленького белого котенка, которого и получила однажды, совершенно счастливая, в день своего рождения).
Проводились и другие эксперименты. И, пожалуй, самое важное в них, что обезьяны стали передавать приобретенные знания потомству. Детеныш шимпанзе Лули к пяти годам без какой-либо помощи человека научился бегло общаться со своими родителями на языке глухонемых.
Часть лингвистов и специалистов по проблемам семиотики критикует зоопсихологов за то, что те не видят разницы между полноценным человеческим языком и коммуникативными системами, доступными обезьянам. Их критика основана на том, что обезьяны дрессируются, а не обучаются, что они допускают много “речевых” ошибок, что в их языке нет подлинного синтаксиса, например ярко выраженного подлежащего или дополнения. Интерпретация “диалогов” человек—обезьяна производится людьми, которые не знают, как “все это” интерпретируют для себя обезьяны, да и сами они до конца не постигают значений тех знаков-жестов, которым их обучают.
Некоторые даже подозревают зоопсихологов в мошенничестве, вспоминая знаменитого Умного Ганса — жеребца из цирка начала прошлого века, который был прекрасно выдрессирован и замечал едва заметные сигналы дрессировщика, согласно которым и производил арифметический (безошибочный) счет и иные действия, казавшиеся вполне разумными и человеческими.
Однако критики совершенно забывают, что никто из зоопсихологов никогда и не настаивал на том, что, общаясь на предложенном человеком языке жестов, обезьяны вкладывают в знаки этого языка точно те же значения, что и люди, и оперируют человеческими понятиями в полном их объеме. Мошенничество тоже исключается. Опыты с обезьянами проводились многократно, фиксировались на многих десятках километров кинопленки, в общении с обезьянами участвовали не только экспериментаторы, но и другие люди (правда, обезьяны “беседовали” лишь со знакомыми людьми, с теми, кому доверяли). “Речевые” ошибки были, но не в таком большом количестве, и зависели от срока обучения (новичок, естественно, больше ошибается); от значимости для животного той вещи, которую оно называло (банан — это понятно и близко, а кукла, коробка, машина — нет); от субъективных отношений между обезьяной и конкретным человеком (люди ведь тоже с кем-то любят общаться, а с кем-то нет); наконец, от сложности и эффективности самой методики обучения (сложность заданий, многозначность слов и ситуаций и человека-то могут поставить в тупик, что уж говорить о животном). Прекрасно усваивались обезьянами слова-жесты, имеющие прямую связь с их биологическими потребностями, здесь к концу сроков обучения ошибки составляли не более 10 процентов (кстати, допустимый процент среди обучающихся иностранному языку людей).
И еще, нельзя судить животных по тем критериям, что мы предъявляем к взрослым людям, или приписывать животным такой уровень ума, которым они не обладают. Если же сравнить результаты обучения обезьян с таковыми при обучении коммуникации ребенка 3—4 лет, то достигнутые зоопсихологами результаты следует считать превосходными. Да и человеческие дети, разве они не подвергаются дрессуре? Едва появившись на свет, ребенок сразу же попадает в систему воспитания, от которой он освободиться не может: его кормят, поят, одевают только тогда, когда считают нужным родители, а не он сам. Затем, по мере взросления, количество регламентаций, систем наказаний за нарушения, поощрений за послушание, которые ограничивают его в пространстве, времени, в способах передвижения и выражения отношений к окружающим предметам и людям, только возрастает. Если же откинуть эту “социализацию ребенка”, то условно-рефлекторный механизм, действующий в психике ребенка от момента рождения до 2—3 лет в качестве единственного регулятора его поведения, практически не отличается от того же самого механизма дрессировки по системе Дурова, где, кстати, нет болевых наказаний.
Любопытен и такой факт. В Индии, Бирме, в Африке обезьяны, наблюдая за местными жителями и за иностранными туристами, уловили связь между едой (фруктами главным образом) и монетами. Они начали выпрашивать монеты у людей, затем относили их на базары и получали взамен те фрукты, которые требовали. Ясно, что здесь нет и тени специальной дрессуры, а, напротив, налицо самообучение сложным опосредованным действиям, где монета служит знаком еды: иначе бы обезьяны не выпрашивали несъедобные монеты.
В связи с проводившимися экспериментами закономерен вопрос: почему в качестве системы общения с обезьянами был выбран жестовый язык глухонемых? И что общего между первобытным языком тела и искусственной системой жестов? Собака для обозначения чувства голода переворачивается на спину, притворяясь мертвой, либо усаживается перед хозяином, изображая взглядом просьбу “дай поесть”. Животное не может говорить, поэтому говорит его тело. Другое дело, что в повседневной суете человеку некогда обращать внимание ни на животных, ни на их “язык”. Если же человек лишается слуха, то, будучи отрезанным от мира звуков, он становится более восприимчивым к миру жестов и движений.
http://psychologiya.ucoz.ru/publ/10-1-0-18
Изучение биологических предшественников речи человека у современных антропоидов
Прогрессом в этой области мы обязаны американским ученым, использовавшим в своей работе языки-посредники. На разных этапах этого исследования обезьян обучали разным видам искусственных языков. Все языки были построены по правилам английской гpамматики, но использовали в качестве «слов» разные элементы:
– амслен (AMErican Sign LANguage) – американский жестовый язык – (Алан и Беатрис Гарднер – шимпанзе Уошо и др; Ф.Патерсон – гориллы Коко и Майкл; Л.Майлс – орангутан Чантек);
– язык пластиковых жетонов (Энн и Дэвид Примэк – шимпанзе Сара);
– йеркиш – язык значков-лексиграмм, изображенных на клавиатуре компьютера (Дуэйн Рамбо – шимпанзе Лана; Сью Сэведж-Рамбо – шимпанзе Шерман и Остин);
– сочетание йеркиша с пониманием устной английской речи (Сью Сэведж-Рамбо – бонобо Канзи и др).
Каждая программа имела свои цели и следовала своим принципам. Более того, их авторы в какой-то мере полемизировали друг с другом и пытались ответить на вопросы, не решенные предшественниками. Это значительно повышает достоверность результатов каждого этапа. Можно сказать, что каждые 5–10 лет происходил некий виток спирали, когда данные, полученные в одних работах, воспроизводились совершенно независимо другой группой исследователей в новых условиях и на других обезьянах. Сам по себе факт получения сходных результатов в нескольких независимых языковых экспериментах, где обучение проводилось по разным методикам, иногда как бы «от противного», придает им дополнительный вес.
Поскольку опыты Алана и Беатрис Гарднеров были первыми, многие, говоря о способе общения человека с шимпанзе, подразумевают амслен – упрощенную версию жестового языка американских глухонемых. Первое время этот язык действительно был практически единственным посредником в общении человека и обезьян.
Это выяснилось, когда в 1982 г. Канзи разлучили с Мататой. Ее перевезли в другой приматологический центр для получения собственного потомства. В день отъезда Мататы Канзи сам взялся за клавиатуру. Лишившись матери, а с нею и возможности сообщать о своих потребностях, он стал «говорить» о них людям, с легкостью выбирая на клавиатуре нужные лексиграммы. Похоже, Канзи понимал, что люди используют клавиатуру как средство общения и, видимо, также чувствовал необходимость в этом. Он по собственной инициативе стал нажимать на соответствующие клавиши при появлении заинтересовавшего его предмета, ничего при этом не требуя. Таким образом, Канзи спонтанно применял знаки как наименования предметов, «опустив» долгую стадию «знака-просьбы», через которую проходили все его предшественники.
Обстановка, в которой рос Канзи, а потом и другие бонобо, была еще более располагающей к интеллектуальному развитию, чем у обезьян в предыдущих проектах. Обезьяны этого поколения содержались в еще более обогащенной среде, чем Лана, Шерман и Остин (большие помещения, много игрушек, телевизор, бытовая техника, которой они активно пользовались, прогулки по лесу, поездки в соседние городки и т.п.). Лаборатория располагалась на довольно большой территории, покрытой лесом, и у исследователей была возможность выводить обезьян на далекие прогулки. Главной особенностью программы было то, что люди постоянно разговаривали при обезьянах, но при этом не проводили специальной дрессировки, не добивались выполнения словесных команд, а лишь создавали для них соответствующую языковую среду: комментируя все происходящее, четко произносили правильно построенные простые фразы, так что обезьяны имели возможность знакомиться с устной речью. В отличие от большинства своих предшественников, следующие детеныши не только росли с собственными матерями-обезьянами (помимо «приемных матерей» из числа исследователей), но и в правильном социальном окружении – несколько обезьян разного возраста, как бонобо, так и обыкновенных шимпанзе. Благодаря этому они получали полноценный опыт внутривидовой коммуникации. Последнее обстоятельство весьма существенно, поскольку шимпанзе – высокосоциальные животные и, по выражению Р.Йеркса, «один шимпанзе – не шимпанзе».
Условия, в которых рос Канзи, способствовали тому, что он стал усваивать азы обоих языков (йеркиша и английской речи), на которых в его присутствии общались окружающие. Когда ему был 1 год, люди впервые заметили, что он понимает некоторые слова. Сначала это касалось предметов или действий, достаточно очевидных из контекста. Например, он принимал к сведению просьбы и указания («Пожалуйста, не трогай телевизор» или «Хочешь на улицу?» и другие фразы), обусловленные ситуацией или понятные по интонации. Однако наряду с этим он явно следил за разговорами. Сэвидж-Рамбо удалось отметить и ряд неожиданных для всех фактов, которые послужили отправным пунктом специального анализа. Однажды она говорила сотруднице о том, что прошлой ночью кто-то оставил в лаборатории свет и, случайно взглянув на Канзи, обнаружила, что тот смотрит на выключатель, хотя ни она, ни ее собеседница туда не смотрели.
Постепенно стремление Канзи вслушиваться в разговоры людей, не адресованные непосредственно ему, становилось все более очевидным. Со временем, после того, как Канзи исполнилось 2 года, он начал активно пользоваться клавиатурой и даже стал «переводить» разговоры на йеркиш, выбирая соответствующие лексиграммы. Например, однажды он слушал, как сотрудники обсуждали драку Шермана и Остина, затем нажал лексиграмму «Остин» и жестом пригласил идти в том направлении, где тот жил. В другой раз кто-то мимоходом сказал при нем, что он научился включать и выключать свет. Он тут же нажал лексиграмму «свет» и жестами показал на выключатель. С этих пор люди, работавшие с Канзи, разговаривая между собой или с ним, сопровождали произносимые слова соответствующими лексиграммами. И наоборот, клавиатура Канзи была реконструирована так, что при каждом выборе лексиграммы он еще и слышал слово. Так происходящие спонтанно процессы усвоения двух языков были теперь сведены воедино.
Накопление подобных наблюдений побуждало переходить к точным оценкам с помощью строгого тестирования в контролируемых условиях, которые не оставляли бы места субъективизму. С Канзи провели тот же тест, что раньше с Шерманом и Остином. К этому тесту его специально не готовили, и за правильные ответы он не получал пищевого подкрепления – только похвалы. Канзи показывали набор фотографий (до 15 одновременно), а затем просили дать одну из них («Дай фотографию мяча» или «Дай фотографию банана»). Всего в тесте было использовано 35 предметов и проведено 180 проб. Канзи действовал практически безошибочно – 93% правильных ответов на устные вопросы. Он относился к процедуре тестирования очень серьезно и внимательно выслушивал вопросы. Чтобы избежать невольных подсказок (вечное опасение всех исследователей языка обезьян!), тест проводили двое людей: один, находящийся в отдельной комнате, называл предмет (Канзи не видел его, а слышал просьбу через наушники), а другой, не знавший, что нужно выбрать, фиксировал результат. К концу 17-месячного периода тестирования (Канзи было тогда около шести лет) он понимал около 150 звучащих слов, причем отвечал правильно даже при тестировании парами слов, отличающихся на одну фонему. Таким образом, наблюдения за Канзи позволили прийти к совершенно неожиданному выводу о спонтанном понимании звучащей речи в объеме, ранее не зафиксированном ни у одного животного!
Со временем «высказывания» Канзи на йеркише все шире распространялись на его занятия в течение дня. Он охотно сотрудничал с людьми во всех их делах: помогал готовить, научился собирать хворост и разводить костер, лихо управлял электрокаром, в 1990-е гг. освоил изготовление каменных «ножей» для добывания конфет из тайника. С помощью лексиграмм он «спрашивал», в каких местах леса они будут гулять, что будут есть, в какие игры играть, об игрушках, которые ему нравились, о том, что лежит в рюкзаках, о любимых видеофильмах и визитах к Шерману и Остину. Очень быстро выяснилось, что стандартная компьютерная клавиатура не годится для использования на улице; вместо нее изготовили несколько вариантов переносных клавиатур.
Другие обращенные к Канзи фразы, напротив, провоцировали его совершить совершенно непредсказуемые действия:
– «Выдави зубную пасту на гамбургер»;
– «Найди собачку (игрушечную) и сделай ей укол»;
– «Нашлепай гориллу (игрушечную) открывалкой для банок»;
– «Пусть змея (игрушечная) укусит Линду (сотрудницу)».
Наконец, Кэнзи справлялся и с заданиями, полученными в непривычной обстановке, например во время прогулки: «Набери сосновых иголок в рюкзак».
Мы упомянули лишь некоторые аспекты полученных результатов, но даже они позволяют заключить, что языки-посредники, которые усваивали обезьяны, обладают не только свойством семантичности, но отчасти свойствами продуктивности, перемещаемости и культурной преемственности, хотя они выражены в очень ограниченной степени.
Результаты исследований языкового поведения антропоидов находятся в полном соответствии с данными о когнитивных способностях высших обезьян, выявленными в лабораторных экспериментах. Они совпадают также с появляющимися сведениями о принципиальных особенностях в структуре естественной коммуникационной системы шимпанзе. Кроме того, исследования морфологии мозга, проведенные с помощью разнообразных методов (гистология, сканирование, позитронно-эмиссионная томография), обнаружили многочисленные черты сходства в строении «речевых» областей мозга человека и шимпанзе.
Суммируя рассмотренные данные, можно заключить, что языковое поведение антропоидов действительно обладает зачатками многих качеств языка человека.
Человекообразные обезьяны обладают способностью усваивать (воспринимать и продуцировать) значение сотен знаков – «слов». В основе таких «слов» лежит обобщенное представление о классе соответствующих объектов и действий, которое позволяет использовать их в разнообразных ситуациях, в том числе совершенно новых, употреблять в переносном смысле, в качестве шутливых и бранных выражений. Все это отвечает важнейшему свойству языка (по Выготскому): обобщение и значение слова суть синонимы.
Обезьяны демонстрируют способность к преднамеренной передаче информации, в том числе к «высказываниям» об отсутствующих объектах и, в ограниченной степени, о событиях прошлого и будущего.
Они могут поддерживать друг с другом и с человеком активные диалоги, включающие обмен ролями адресанта и адресата, в которых высказывание одного участника обусловливает ответ другого.
Они понимают синтаксическую структуру речи (влияние порядка слов на смысл высказывания).
Они различают звучащие слова и понимают, что различные комбинации одних и тех же фонем имеют разный смысл.
Они могут (при определенных условиях воспитания) воспринимать устную речь и понимать ее синтаксис на уровне двухлетнего ребенка.
Этот список можно продолжить. Однако разница в «качестве» вербального поведения антропоидов и языка человека также весьма велика.
Словарь обезьян (как бы ни преувеличивали его объем) ограничен по сравнению со словарем ребенка даже трех лет, а продуктивность языка (по Ч.Хоккету) проявляется только как тенденция.
Свойство перемещаемости развито не настолько, чтобы появились уверенные основания считать, что обезьяны действительно могут подробно «высказываться» о событиях отдаленного прошлого и о планах на будущее.
Собственные «высказывания» шимпанзе в подавляющем большинстве случаев ограничиваются двумя-тремя «словами», что, впрочем, характерно и для двухлетних детей.
Понимание синтаксиса также находится у обезьян на самой ранней ступени развития, хотя и сопоставимо с таковым для двухлетнего ребенка.
Такова объективная (как мы надеемся) характеристика возможностей «говорящих» обезьян. Ее можно расценивать как доказательство того, что антропоиды ближе к человеку, чем к остальным приматам. Приведем и слова Дж.Гудолл из ее предисловия к книге Р.Футса «Next of Kin»: «Конечно, человек уникален, но мы не так сильно отличаемся от остальных, как привыкли думать. Мы не высимся в сиянии на одинокой вершине, отделенные от остального животного царства непреодолимой пропастью. Шимпанзе, особенно обученные человеческому языку, помогают нам перебросить мост через эту воображаемую пропасть. Это заставляет нас по-новому относиться не только к шимпанзе, но и ко всем остальным удивительным животным, с которыми мы – human animals – сосуществуем на этой планете».
Как бы ни относиться к отдельным аспектам полученных данных, можно согласиться с их авторами – они свидетельствуют об отсутствии разрыва в познавательных способностях человека и человекообразных обезьян. Тем самым основательно подтверждается выдвинутое Ч.Дарвином представление о том, что разница между психикой человека и высших животных, как бы велика она ни была, это разница в степени, а не в качестве.
http://bio.1september.ru/article.php?ID=200701403
После этого начался этап тестирования. Он состоял из нескольких сессий по 8 опытов в каждой. Из восьми опытов шесть были точно такими же, как на этапе привыкания. Седьмой опыт был главным. Он отличался тем, что человек, кладущий виноградину в контейнер, перепрятывал вилку под один из шести предметов на столах. Обезьяна это видела, а экспериментатор — нет. Восьмой опыт отличался от обычного тем, что человек, кладущий виноградину в контейнер, доставал вилку из коробки, показывал ее обезьяне и клал на место. Это делалось для того, чтобы обратить внимание обезьяны на вилку (как в седьмом опыте), но без необходимости указывать ее местоположение экспериментатору. Седьмой и восьмой опыты случайным образом располагались между шестью обычными.
В шести обычных опытах обезьяны вели себя так же, как и на этапе привыкания. Они указывали, где находится пища, а вилку экспериментатор находил сам, потому что она лежала на своем обычном месте в коробке. То же самое наблюдалось и в восьмом эксперименте. В седьмом опыте большинство обезьян уже во время первой или второй сессии начинали показывать экспериментатору, куда спрятана вилка. Этому их никто не учил, они догадывались сами. Сначала они делали это лишь после того, как экспериментатор безуспешно рылся в коробке. Но затем, от сессии к сессии, все больше обезьян, предвидя дальнейшие события, показывали на спрятанную вилку еще до того, как экспериментатор направлялся к коробке. Начиная с 19–20-й сессии так поступало большинство животных.
Как и во всех опытах такого рода, между обезьянами выявились индивидуальные различия. Двое бонобо вообще не поняли, чего от них хотят, и ни разу не помогли человеку найти вилку. Этих тугодумов пришлось отстранить от дальнейших опытов. Орангутаниха Дуня так и не научилась указывать экспериментатору местоположение вилки до того, как он начал искать в коробке. Ее тоже не допустили до третьего этапа. Орангутан Вальтер додумался показать вилку пальцем только на десятой сессии, однако уже начиная с восьмой сессии он указывал экспериментатору местоположение вилки иным способом — просто подходил к предмету, под которым спрятана вилка, и смотрел на него. Но в эксперименте изучалось показывание рукой или пальцем, а не взглядом, поэтому бедное животное виноградины не получало.
Восемь обезьян, прошедшие все испытания, были допущены к третьему, «контрольному» этапу. Здесь всё было так же, как на этапе тестирования, за исключением седьмого опыта. На этот раз экспериментатор присутствовал в комнате в то время, когда другой человек перепрятывал вилку, и видел всё происходящее. В другом варианте сам экспериментатор перепрятывал вилку. Обезьяна всё это тоже видела. Таким образом, она знала, что экспериментатор знает, где спрятана вилка. Сможет ли она учесть это знание? Будет ли она по-прежнему показывать экспериментатору спрятанную вилку, невзирая на то, что ему и так всё известно?
Это и был ключевой тест на «теорию разума». И обезьяны выдержали его вполне достойно. Они всё равно иногда указывали на вилку, но делали это достоверно реже, чем в том случае, когда перепрятывание производилось в отсутствие экспериментатора. Особенно отличились орангутаны; у бонобо различия в поведении между двумя ситуациями были выражены слабее. оявления экспериментатора.