Как появилось слово великая отечественная война
Как появилось слово великая отечественная война
Редактировано 1 раз(а). Последний раз 09.05.10 02:00 пользователем FanTrans.
Доброго времени суток!
Название «Великая Отечественная война» стало использоваться после радиообращения Сталина 3 июля 1941 года.
В обращении слова «великая» и «отечественная» употребляются раздельно. Впервые это словосочетание в привычном нам виде было применено к данной войне в статьях газеты «Правда» от 23 и 24 июня 1941 года и поначалу воспринималось не как термин, а как одно из газетных клише, наряду с другими подобными словосочетаниями: «священная народная война», «священная отечественная народная война», «победоносная отечественная война». Термин «Отечественная война» был закреплён введением военного Ордена Отечественной войны, учреждённого Указом Президиума Верховного Совета СССР от 20 мая 1942 года. Подробнее здесь
Редактировано 1 раз(а). Последний раз 09.05.10 08:30 пользователем A-Lex-Is.
Цитата (A-Lex-Is)
Название «Великая Отечественная война» стало использоваться после радиообращения Сталина 3 июля 1941 года.
Термин Отечественная война был придуман во время вторжение Наполеона.
Когда дела на фронте пошли очень плохо, Сталин решил сыграть на русском национализме крадя символы ненавистной для большевиков царской России, такие как «Отечественная война», «Александр Невский», Георгиевскую ленту ордена Святого Георга и другие.
Редактировано 2 раз(а). Последний раз 11.05.10 13:26 пользователем indipuk.
Редактировано 1 раз(а). Последний раз 11.05.10 15:35 пользователем svh.
Цитата (Vanes II)
Дела на фронте в 1941г. пошли очень плохо с первого дня. А возврат символов дореволюционной России начался еще в конце 30-х. Фильм «Александр Невский» вышел в 1938г, «Суворов» в 1940г.
Цитата (Владимир Глазков)
Цитата (Vanes II)
Точно знаю что термин «Великая Отечественная война» был впервые употреблен в отношении войны 1812 года. Об этом мне говорили давным давно на уроке истории в школе.Подтверждений в сети найти не могу.
Но точно знаю что словосочетание «Отчечественная война» появилось задолго до 1941 года и по отношению к войне 1812 года
Редактировано 2 раз(а). Последний раз 11.05.10 23:06 пользователем Сергей Грузов.
Великая Отечественная война: история возникновения названия (4 фото + 1 видео)
Война и СМИ
В сообщениях советской прессы и радио с первых дней звучали формулировки “Священная народная война” и “Победоносная отечественная война”.
Информбюро с самого начала войны поддерживало идеологический курс на неминуемую победу рабоче-крестьянской Красной Армии в конфликте с немцами. Порой в СМИ звучал и всеобъемлющий вариант ─ “Священная отечественная победоносная война”.
Примечательно, что первое время слово «отечественная» писалось именно со строчной буквы.
Но в основном в средствах массовой информации термины “великая” и “отечественная” использовались в паре крайне редко. К примеру, учреждённый летом 1942 года орден получил название «ордена Отечественной войны»; то же касается и медали «Партизану Отечественной войны».
Война идеологий
Слово “отечественная” было крайне важным для обозначения роли нацисткой Германии в этом столкновении: именно гитлеровцы попрали границы СССР, и именно от воли и усилий простых советских граждан зависело будущее их Родины
Показательно, что по ту сторону фронта, в Германии, долго не понимали почему конфликт с ними назывался именно так.
Нацистская верхушка воспринимала народ СССР как разнородные этнические группы, у которых априори не может быть общей Родины, общего Отечества.
Плюс ко всему, пропаганда Рейха строго разграничивала понятия «правительство» и «народ», стремясь посеять в людях недоверие и неодобрение действиям Верховной Ставки.
Мнение из-за границы
Полыхающую на фронтах восточной Европы войну в Финляндии называли войной-продолжением, принимая гитлеровское вторжение как некую месть за Зимнюю русско-финскую войну.
Сводки новостей и официальные документы в странах западной Европы вторжение Германии на территорию СССР называли не иначе как «советско-немецкая война».
К примеру, именно такое непривычное для постсоветского читателя название активно использовал в своей книге писатель Анатолий Степанович Якушевский.
В своем труде публицист использует этот термин как основной, упоминая ВОВ лишь как часть цитат дословного цитирования.
Тем не менее все другие названия всесоюзной войны с Третьим Рейхом постепенно вышли из обихода, а в историографии и народной памяти война 1941-1945 гг. навеки закрепилась под названием “Великая Отечественная война”.
Варварская аббревиатура
Филолог Владимир Пахомов — о том, как термин «Великая Отечественная война» стал жертвой канцелярского языка.
Фото: © РИА Новости/Сергей Мальгавко
Сочетание «Великая Отечественная война» появилось в первые часы войны. 23 июня 1941 года в газете «Правда» вышла статья «Великая Отечественная война советского народа». Правда, сперва «Великая Отечественная» было образным выражением и только потом закрепилось как термин.
Однако само сочетание «Великая Отечественная» появилось раньше.
Если мы откроем «Словарь современных цитат» Константина Душенко, то увидим, что так называли в 1914 году войну России с Германией и Австро-Венгрией. Её называли «Второй отечественной», «Великой всемирной отечественной» и «Великой отечественной». Уже в 1914 году было приложение к одному из петербургских журналов, которое так и называлось, — «Великая Отечественная война».
Потом применительно к этой войне название перестали употреблять. Она стала «империалистической», а термин «Великая Отечественная» навсегда закрепился за войной 1941–1945 годов.
Любопытная орфографическая деталь. Сочетания «Первая мировая война» и «Вторая мировая война» в годы советской власти писались с маленькой буквы, потому что, видимо, не рассматривались как исторические термины. Уже в последние десятилетия, когда многие идеологические ограничения были сняты, эти сочетания были подведены под общее правило о том, что в названиях исторических событий с большой буквы пишется первое слово, поэтому сейчас мы и пишем: «Первая мировая война», «Вторая мировая война». А в случае с «Великой Отечественной войной» первое и второе слово пишутся с большой буквы — особый высокий смысл.
К сожалению, у нас получила широкое употребление аббревиатура ВОВ. Лингвисты называют её варварской. Мы используем аббревиатуры как сокращённое название государств, организаций и т.д. Мы употребляем аббревиатуру ФРГ, МГУ, и это нормально. Но мы не используем аббревиатуры для обозначения исторических эпох и событий. Ведущий научный сотрудник ИРЯ РАН Наталья Еськова, рассуждая о недопустимости аббревиатуры ВОВ, приводит такие примеры: мы не говорим о «деятелях КБ» (Куликовской битвы) и о «деятелях ВФР» (Великой французской революции), или о «победителях рыцарей-крестоносцев в ЛП» (Ледовом побоище).
Аббревиатуре ВОВ «повезло» попасть в сферу канцелярско-бюрократического языка, потому что участникам Великой Отечественной положены многочисленные льготы. Так сочетание «Великая Отечественная война» попало в язык бюрократов и возникла аббревиатура ВОВ, которая совершенно немыслима и для употребления крайне не рекомендуется. Это такой яркий признак канцелярского языка, но не литературного.
Как появился термин Великая Отечественная Война
Использование термина «Великая Отечественная война» ввёл в разговорную речь И.В.Сталин. Справедливости ради следует заметить, что во время радиообращения от 3 июля 1941 года «отец народов» использовал слова «отечественная» и «великая» раздельно. Использование этого термина в привычном для нас виде впервые было применено 24 июня 1941 года, и изначально представлял из себя некое клише перефразирующее выражения сходные по смыслу, такие как «священная отечественная война», «победоносная отечественная война» и «священная народная война».
В 1942 году, после введения Указом Президиума Верховного Совета, ордена Отечественной войны, данный термин окончательно закрепился в разговорной речи, а так же в исторических документах. Он используется практически в любых художественных и документальных изданиях, несмотря на то, что с 1944 года война проходила вне территории нашего Отечества.
И только по завершению войны утвердилось её окончательное официальное название, после того как 9 мая 1945 года была учреждена медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.».
Но следует обратить внимание на некоторые нюансы. В начале 60-х годов, при Хрущеве, полное название войны звучало так – «Великая Отечественная война Советского Союза 1941–1945 годов», а уже при Брежневе (к 1975 году) – «Великая Отечественная война советского народа 1941–1945 годов».
Вторая Мировая
2.8K поста 7.2K подписчиков
Правила сообщества
Посты, не содержащие исторической составляющей выносятся в общую ленту.
Запрещено:
— Оправдание фашизма, нацизма, неонацизма и им подобных движений.
— Публикация постов не по тематике сообщества.
Ну и всё, что запрещено правилами сайта.
В названии слово «война» поправь
То есть получается, что СССР во Второй Мировой войне участия не принимал?
Записки военного переводчика
Дивизия шла по Германии. Безмолвные города. Брошенные хутора. Безлюдье…
Однажды вечером оперативная группа штаба дивизии остановилась на ночлег в бывшей помещичьей усадьбе. Было приказано произвести осмотр домов, прилегающих к ней.
Всюду пустынно. Раскрытые двери, брошенное впопыхах добро. Но что это? Дверь в полуподвальное помещение закрыта. Стучим. Молчание. Разведчик Воробьев светит фонариком, говорит нарочито громко, показывая на многочисленные свежие следы у дверей:
— Наверное, товарищ лейтенант, там никого нет. Надо идти дальше.
А сам ни с места. Прислушивается.
Мы уже были окружены и пленены. И кем? Девушками. Это были наши советские девчата, угнанные гитлеровцами из Белоруссии и с Украины. На нашу долю досталось много слов благодарности, которые, конечно, предназначались не нам, а великой нашей армии-освободительнице.
Ну а что было наше, то наше. Это я говорю об объятиях и поцелуях, которыми нас щедро одарили девушки. Ни до ни после, я думаю, ни один из нас по стольку, да еще сразу, не получал. Еле вырвались мы из этого приятного «окружения».
Как удалось спастись девушкам? Оказывается, местный «фюрер» распорядился, чтобы они уходили вместе с немцами.
Но в момент наибольшей неразберихи и паники девушки спрятались в подвал. И вот теперь были уже на свободе.
Утром попутная автомашина увезла освобожденных девчат на восток, на родину.
Этим же утром часов около десяти меня вызвал командир дивизии полковник Смирнов. Моложавый, подтянутый, сухощавый, он стоял у большого стола, склонившись над развернутой картой.
— Вот что, товарищ лейтенант, — проговорил он. — Майор Нарыжный сейчас другими делами занят. Так что вам поручение будет не совсем по переводческой части.
Тупым концом карандаша комдив скользнул по карте.
— Возьмите сани-розвальни, разведчиков, рацию. Ручной пулемет не помешает. Поедете по этому проселочку. Посмотрите, что там делается. Затем выезжайте на шоссе. Постарайтесь подобраться как можно ближе к городу Арису.
Через час быстрой езды мы въехали в небольшую деревушку. На улицах — ни души. Тишина. Приказал осмотреть дома. Вскоре начали возвращаться разведчики. Докладывали: дома пустые, хозяева куда-то сбежали.
Не было только Воробья. Но вот и он. Подбегает стремительно, но бесшумно, как будто на нем не тяжелые солдатские сапоги, а мягкие комнатные туфли. Докладывает вполголоса:
— В домике на окраине кто-то есть. Слышны голоса. Оставили у саней ездового. Сами направились к домику, у которого побывал Воробьев.
Разведчики вскинули автоматы, я расстегнул кобуру пистолета. Дернул дверь. Она была закрыта. Нажали втроем. Дверь поддалась. Мы очутились в длинном коридоре. Мгновенно огоньки карманных фонариков упали на стены пустого коридора.
Воробьев показал на дверь справа. Сюда. Резко распахнули дверь. Разведчики осветили темную комнату фонариками. Все что угодно, но этого мы не ожидали. Комната была до отказа полна «цивильными» немцами — старики, женщины, дети.
Увидев нас, немцы вскочили. Вскинули, как по команде, вверх руки и хором, как будто давно уже отрепетировали это, закричали:
Мы молчали. Зрелище было тягостным и жалким. У стариков и женщин тряслись руки. До чего же запугала их геббельсовская пропаганда…
Стараясь придать своему простуженному, охрипшему голосу возможную мягкость, велел опустить руки. Затем сказал, чтобы подняли светомаскировочные шторы на окнах. Когда в комнате стало светло, присел на скамью за стол. Сказал, что жители деревни могут спокойно разойтись по домам, заниматься своими повседневными делами. Немцы не двигались с места. Тогда я решил провести краткую «политинформацию» о нашей политике по отношению к мирному населению.
По мере того как я рассказывал, выражение панического страха медленно исчезало с лиц женщин и стариков, начали робко подавать голоса детишки. Маленькая девочка, выскользнув из рук матери, подбежала к Воробьеву и, дернув его за полу маскхалата, что-то пролепетала.
Воробей, наш хмурый Воробей, даже чуть покраснел, потрепал девчушку по русой головке и, достав из кармана большой кусок сахару, подал его ребенку.
Мать девочки вопросительно посмотрела на меня. В этом взгляде был страх. Воробей и я догадались, в чем дело. Мать боится: не отравлен ли сахар?
Воробьев осторожно взял у девочки сахар. Отломал кусочек. Съел. Вернул сахар девчушке. Она прильнула к матери, посасывая сахар. Немцы заулыбались.
И как знать, может, этот кусочек сахару, подаренный русским солдатом немецкой девочке, был сильнее всяких слов, сказанных мною в беседе.
На прощание еще раз успокоив обитателей деревушки, мы вышли из комнаты. Через несколько минут развернули рацию, и я доложил комдиву обстановку. Получил распоряжение следовать дальше. Оглянувшись при выезде из деревни, мы увидели, как по двое, по трое расходятся по домам жители.
====================================================================================
Линия фронта проходит возле Кенигсберга. До города не больше семи-десяти километров. В хорошую погоду в бинокль видны его окраины.
И все же у всех — от рядового солдата и до генерала — настроение боевое, приподнятое. Весна 1945 года — весна победы. Каждый ощущает ее дыхание. Каждый ничего не пожалеет для приближения светлого дня разгрома ненавистного врага.
Совсем иное настроение у противника. В конце марта на участке дивизии к нам перебежал ефрейтор Цорн.
— Ни во что не верю, — говорил он на допросе, — и там, — он махнул рукой на юг, в сторону Кенигсберга, — тоже никто ни во что не верит. Офицеры пьянствуют, распутничают. Генерал наш издал приказ: всем офицерам для укрепления нервов делать обтирание холодной водой.
— Но, — усмехнулся пленный, — и это средство не помогает. Русские нас в кольцо взяли. И выхода нет. Я лично из игры решил выйти. Послушал ваши радиопередачи и подумал, что хуже мне здесь, у вас в плену, не будет. Если при переходе не убьют, живым-то уж останусь. Война к концу идет. По всему видно…
Во время боев в Восточной Пруссии весной 1945 года близ местечка Клайн-Люткенфюрст добровольно сдался в плен, перейдя линию фронта, гитлеровский офицер лейтенант Костельский. Перебежчика-офицера пожелал лично допросить командир дивизии. Полковник Смирнов предложил Костельскому изложить причины, по которым он добровольно сдался в плен.
Костельский — худощавый, подтянутый, с нервным продолговатым лицом. Отвечает четко, но сильно волнуется. Уголки рта все время кривятся, губы подергиваются.
Костельский минуту помолчал и добавил:
— Мой отец — отставной офицер, старик. Когда я после ранения был в отпуске, мы с ним долго разговаривали. Он в 1915 году попал в русский плен. Когда я ему сказал, что русские пленных убивают, он только рукой махнул. «Не верь, — сказал он мне, — я русских знаю. Наша пропаганда все врет».
— Мало кто верит у нас в победу, — продолжал Костельский. — И в «волшебное оружие», которое Геббельс обещает, тоже не верят, но воевать еще будут. Эсэсовцы боятся ответственности за свои преступления. Да и у многих армейских офицеров совесть нечиста. Очень много натворили мы в России. Солдаты боятся эсэсовцев, боятся офицеров.
— Вот так и замыкается круг, — печально покачал головой Костельский, — но всех ждет один конец. До разгрома нашей армии совсем немного осталось. Страх возмездия… Разве это может воодушевлять солдата, вести его в бой?
Лейтенант Костельский замолчал. Опустил голову, устало сложил на коленях руки.
Полковник Смирнов тоже молчал. Пристально смотрел на сидевшего перед ним гитлеровского офицера.
О чем думал в эту минуту Александр Александрович Смирнов? Быть может, у него перед глазами проходила собственная жизнь? У него ведь тоже отец был офицером, служил в царской армии. Полком командовал. Может быть, отца Костельского в плен брал. А потом Смирнов-старший в Красной Армии служил. Все знания, силы отдал трудовому народу.
Сын пошел по стопам отца. С 1919 года, прибавив себе два года, добровольно в армии. Сражался в гражданскую. Учился. Служил на Дальнем Востоке. Командовал до 1943 года училищем. С трудом упросил начальство разрешить поехать на фронт.
Смирнову — за сорок. Костельский чуть ли не вдвое моложе. Но рядом с нашим командиром Костельский выглядит стариком. Растерянным, внутренне надломленным, опустошенным.
Я не могу сказать, о чем думал в эту минуту Александр Александрович. И когда мы свиделись с ним через двадцать лет в Москве на встрече ветеранов дивизии, он не смог припомнить о своих думах. Впрочем, если он размышлял о своей послевоенной судьбе, то она сложилась очень интересно.
После войны А. А. Смирнов стал преподавателем в Воронежском государственном университете, кандидатом технических наук, автором книги по вопросам геодезии городского строительства.
…Но вернемся в год сорок пятый, в маленькую комнатку, где комдив Смирнов разговаривает с немецким лейтенантом Костельским.
Смирнов прервал молчание. Попросил перевести Костельскому следующее:
— Отец ваш, лейтенант, был прав в том, что касается русского плена. Я еще мальчишкой был, видел немецких военнопленных. Работали в селах. Простые люди хорошо к ним относились. И это несмотря на то, что горя и в ту войну немцы немало принесли. А сейчас бед нашему народу фашисты в тысячу раз больше причинили, и все же с пленными мы по-человечески обращаемся. Командир дивизии продолжал:
— Поздно, поздно одумываться начинаете. Только когда война к вам домой, в Германию, пришла.
И смягчив тон, полковник закончил:
— Во всяком случае вы, лейтенант Костельский, выбор сделали правильный. Думаю, что у нас в плену многое поймете, многому научитесь. Вы еще молоды, а скоро Германии понадобятся люди, много людей, чтобы новую жизнь строить.
— Германии?! — удивленно спросил пленный. — А разве будет вообще Германия после этой войны?
— Не будет Гитлера и его своры, — сказал Смирнов, — а Германия была и будет. Конечно, другая Германия. И ей нужны будут люди. Готовьтесь к этому, лейтенант Костельский. У вас будет время о многом подумать, многое переоценить и многому научиться. Желаю вам в этом успеха.
Полковник Смирнов кивнул мне, давая понять, что разговор с Костельским окончен, и вышел из комнаты. Костельский с радостным удивлением смотрел ему вслед.
Через час я отвел пленного до автомашины, вручил сопровождающему разведчику документы о добровольной сдаче Костельского в плен. Перед тем как забраться в машину, Костельский обернулся ко мне:
— Знаете, этого разговора с вашим полковником я никогда не забуду. У нас в армии полковник не то что с пленным, со своим лейтенантом разговаривать не стал бы. У вас все по-другому. Может быть, в этом секрет, почему вы нас побеждаете?
Это обращение несколько раз передавали в следующие дни через звуковую установку и с помощью рупоров.
— Я сдаюсь в плен. Кто хочет со мной? За Шмидтом пошло все отделение.
На допросе Шмидт заявил: «Я считаю, что лучше быть пленным, чем покойником».
Унтер-офицер подтвердил, что слышал передававшееся по радио обращение лейтенанта Костельского.
— Многие детали этого обращения, имена сослуживцев убедили меня, — сказал Шмидт, — что Костельский действительно перешел к вам и добровольно написал обращение. Я знал лейтенанта Костельского — храброго, боевого офицера. Он долго воевал, был несколько раз ранен, награжден. На днях его назначили командиром роты. Раз Костельский решил, что плен сейчас самое правильное, то и мне так поступать надо, — сказал Шмидт и добавил: — Солдаты со мной согласились.
Из сдавшихся в те дни в плен мне хорошо запомнился итальянец.
Он вошел в комнату разведотдела высоко подняв голову, увенчанную копной курчавых волос. Стройный, ладно скроенный, широкоплечий, молодой.
Это был ефрейтор Флавиало. Он совершил смелый переход линии фронта. Преодолел ночью сначала немецкое минное поле. Целый день, окопавшись, пролежал под огнем на нейтральной полосе, а потом дополз до нашего минного поля и громко крикнул о том, что сдается в плен.
История итальянца такова. Он служил в итальянской парашютной дивизии. После того, как Италия в 1943 году вышла из войны, Флавиало насильно мобилизовали в немецкую армию. Последнее время он служил в артполку 367-й немецкой пехотной дивизии.
Флавиало ненавидел гитлеровцев. Об этом он сказал сразу же в начале нашего с ним разговора.
Долгое время он вынужден был тщательно скрывать от немецких солдат и офицеров свои взгляды. Но потом не выдержал и вступил в открытый спор с гитлеровским офицером из роты пропаганды и сказал ему, что Германия на краю катастрофы и гарнизон Кенигсберга ни за что не устоит против советских войск.
Ефрейтор Флавиало хорошо знал, что ему этот спор даром не пройдет. Ведь каждый день перед строем зачитывали фамилии солдат, осужденных гитлеровским военно-полевым судом за дезертирство, за одну лишь фразу о близком поражении. На улицах Кенигсберга висели трупы повешенных с табличками на груди: «предатель», «изменник». Так расправлялись гитлеровцы с немцами, своими соотечественниками. Тем более его, итальянца, не ждало ничего хорошего. И Флавиало перешел линию фронта и сдался в плен.
Наблюдательный итальянец дал чрезвычайно ценные показания о дислокации гитлеровских частей, о расположении в Кенигсберге баррикад, построенных из трамваев, металлического лома, перевернутых автомашин. Рассказал и о том, какие заводы ремонтируют танки, где расположены лесопилки, изготовляющие материалы для устройства дзотов.
Когда бой за Кведнау был в самом разгаре, полковник Смирнов вызвал меня на НП. Лихой шофер комдива, петляя по шоссе, умело увертывался от разрывов мин. Вот и НП. Смирнов садится в машину.
— В Кведнау, — коротко говорит он шоферу. И мне: — Капитулировали!
Подъезжаем к форту. Под охраной наших солдат стоят пленные солдаты и офицеры из гарнизона форта. Наши саперы вместе с немецкими осматривают территорию форта, обезвреживают мины.
Но бой еще не закончен. Сопротивляется небольшой форт 2а, подчиненный коменданту Кведнау. Полковник Смирнов, подполковник Федотов и я спускаемся на коммутатор Кведнау. Сюда же приводят коменданта форта. Смирнов говорит:
— Скажите: пусть передаст в форт 2а, чтобы сдавались. Перевожу. Бывший комендант отвечает:
— Я пленный. Приказа давать не могу.
При переводе этих слов бывший комендант даже меняется в лице.
Немецкий телефонист (рядом с ним сидит уже наш) соединяет бывшего коменданта форта Кведнау с фортом 2а. Он ровным, бесстрастным голосом рассказывает, как наша артиллерия обрушилась на форт, что солдаты не выдержали ужасающего грохота, бросили орудия и пулеметы и сбежали на нижние этажи Кведнау. Как два десятка эсэсовцев, входивших в состав гарнизона Кведнау, препятствовали капитуляции, и их перестреляли сами немецкие солдаты. Он говорит коменданту 2а о предупреждении русского командира открыть огонь. И напоминает, что на 2а нет таких подземелий, как в Кведнау, чтобы укрыться от русской артиллерии.
В конце своего разговора сказал:
— Сегодня утром, когда русские зашли к нам в тыл, а их артиллерия лишила нас возможности сопротивляться, я собрал офицеров и сообщил им, что принял решение о капитуляции. Сейчас я пленный, приказывать не могу. Но в вашем положении единственное средство спасти себя и солдат — сдаться в плен.
Пленный положил трубку, бессильно откинулся в кресле телефониста. Провел рукой по глазам, глухо сказал:
— Они выбросят белый флаг.
Помолчал и попросил:
— Нельзя ли чего-нибудь выпить покрепче?
Комдив кивнул своему ординарцу. Тот налил бывшему коменданту Кведнау полкружки водки. Он выпил. Попросил еще. Опять выпил полкружки. И замер с опущенной головой.
Только когда через полчаса зазвонил телефон и наш телефонист передал трубку полковнику Смирнову, бывший комендант форта поднял голову и вопросительно посмотрел на комдива, на меня.
— Переведите, — сказал Смирнов. — Мне только что доложил наш офицер из 2а. Форт капитулировал. Гарнизон полностью сдался в плен.
Бледное подобие улыбки промелькнуло на лице бывшего коменданта. И тут же ее снова сменило выражение тягостного раздумья.
— Не мешайте пока ему, — сказал командиру полка Смирнов, — пусть посидит, поразмыслит. Ему есть над чем подумать. Распорядитесь накормить его и других пленных. Затем всех отправьте на сборный пункт.
— А сейчас, — продолжал Смирнов, — давайте подымемся наверх, посмотрим на остальных пленных.
Полковник Смирнов, а вслед за ним и мы, офицеры штаба дивизии, поднялись из «недр» Кведнау на неширокий дворик.
У стены форта под охраной полковых разведчиков сидели пленные немецкие солдаты. Многие из них вполголоса переговаривались. Подошел поближе. О чем говорят немцы? Услышанное мною можно выразить одной фразой, хоть мысль эта и повторялась в разных вариантах:
— Слава богу! Война для меня окончилась. Я остался жив.
Совсем особняком от всех пленных сидели четверо. Этим эсэсовцам удалось спрятаться от гнева своих солдат в глубине форта. Оттуда их извлекли наши разведчики. Фашистские молодчики угрюмо молчали, злобно посматривали на немецких солдат, на нашу охрану.
Так и запечатлелся у меня в памяти разгром Германии в образе капитулировавшего Кведнау: тягостные раздумья о судьбах своей страны у одних немцев, радость, что живы остались, — у других, черные мундиры мертвых эсэсовцев, которые в последний момент хотели унести с собой в могилу сотни жизней, по-звериному злобные взгляды четырех обезоруженных гитлеровских головорезов.
Записки военного переводчика
Вот подошла штабная трофейная машина «амфибия». Из нее выскочил капитан Харьков и, прихрамывая (это было последствие давнего ранения), направился ко мне. Позади два разведчика вели пленного. Он был захвачен в первом подбитом у Сопоцкина фашистском танке.
Мы вошли в дот. Там никого не было. Посадив гитлеровца на скамью неподалеку от двери, я положил автомат на дощатый широкий стол у стены и начал допрос.
Пленный пытался держаться независимо. Из-под насупленных бровей злобно блестели глаза. Да, таких пленных мне еще не приходилось встречать. Этот эсэсовец, по-видимому, не один месяц отсиживался в тылу. Спесь с него еще не была сбита. Он был заносчив и нахален.
Ответ пленного на мой вопрос, откуда взялись у Немана немецкие танковые части, был таков:
— Я ничего не скажу. Немецкие танкисты вам еще покажут. Германия все равно победит.
На другие мои вопросы ответы были в том же роде. Было ясно, что сразу от такого типа нужных сведений не добьешься. Но время было дорого. Необходимо было выяснить, что за части врага появились перед нами. И, оставив на время пленного сидеть на скамье у двери дота, я отвернулся от него и углубился в разбор документов.
Вот солдатское удостоверение. Черным по белому написано — он из танковой дивизии СС «Мертвая голова».
Тоненькая книжка. Разговорник. Совсем новенький. Немецко-румынский. Издан в Бухаресте в 1944 году. А вот клочок газеты. Язык мне незнаком. Сличаю с разговорником. Так оно и есть. Это обрывок румынской газеты. На нем сохранилась дата — 11 июля. Значит, семь дней назад «Мертвая голова» была в Румынии. Это же многое объясняет! Торопливо листаю специальный справочник. По нему можно определить численность любого из соединений фашистской армии.
Пожалуй, с документов и нужно было начать. Картина становилась все яснее. Работа целиком захватила меня. Быстро заношу в тетрадь одну запись за другой.
Внезапно мне показалось, что по столу рядом со мной что-то скользнуло. Позади раздался грохот. Он глухо прокатился под сводами дота. Я резко обернулся. Глазам моим предстала следующая картина.
На полу валялся автомат. Прижавшись к стене, стоял эсэсовец. А перед ним, положив руку на кобуру пистолета, стоял высокого роста подполковник. Я знал только, что он из штаба армии и приехал в дивизию перед переправой через Неман для уточнения вопросов о сборе трофейной техники.
Гитлеровский танкист, потирая правую руку, безвольно опустился на скамью.
Но что же произошло?
Подполковник сказал мне, что ему постоянно приходится иметь дело с трофейной техникой противника. Но до сих пор еще ни разу не доводилось быть свидетелем допроса пленных. И, заметив, что я повел гитлеровца в дот, он последовал за нами. Не желая мне мешать, он остался стоять у входа, слушая наш разговор.
Когда же я углубился в документы, он было собрался уже уйти. Но поведение пленного показалось ему подозрительным. Эсэсовец, заметив, что я не уделяю ему ровным счетом никакого внимания и не слежу за ним, хищно оглянулся. На секунду замер, потом вдруг быстро и бесшумно приподнялся со своего места и, цепко схватив автомат за приклад, слегка приподнял его и потянул к себе.
План эсэсовца, заключавшийся в том, чтобы, овладев автоматом, разделаться со мной и исчезнуть в густом лесу, примыкавшем к блиндажу, сорвался. Неудачная попытка бегства полностью вышибла пленного из его прежнего состояния. Куда и заносчивость девалась! В испуге он опасливо косился на вошедшего Харькова и был теперь готов отвечать на любые вопросы.
Да, он из танковой дивизии «Мертвая голова». Да, они выехали из Румынии 11 июля и трое суток мчались почти без остановок с юга на север многие сотни километров.
— Нам приказано уничтожить переправившиеся на западный берег Немана советские части, занять оборону, не допускать дальнейшего продвижения русских к границам Восточной Пруссии. Кроме того, мы должны были установить связь с отступающими немецкими частями.
Пленный показал также, что вслед за «Мертвой головой» ожидается прибытие еще нескольких танковых дивизий.
Из допроса узнаю биографию эсэсовца-танкиста (его звали Винклер). Отец — мелкий служащий. Воспитание сына началось в организации гитлеровской молодежи. С детства уже был отравлен ядом нацизма. Потом вступил в гитлеровскую партию. Долгое время работал на заводе, специалист — токарь высокой квалификации. Куда идут снаряды — продукция завода, не интересовался. Считал, что деньги не пахнут. А платили хорошо. Задумываться же над тем, что происходит в Германии, во всем мире, — не его дело. Для этого есть фюрер.
Потом война. Легкие победы. На востоке еще не был. Вот откуда и спесь. Небитый еще.
Документы и показания пленного прояснили обстоятельства появления танкистов у Немана. Харьков поспешил к комдиву с докладом.
На третий день боев за Неманом на дороге, ведущей на Липск, было подбито десять из тридцати атаковавших наши позиции танков. Остальные повернули обратно. Экипажи двух танков были захвачены в плен.
У этих пленных танкистов вид был совсем уже не такой, как поначалу у эсэсовца Винклера. Уныло говорили они на допросах: «Нас уверяли офицеры: «Русские выдохлись, одним ударом мы их сбросим в Неман, снова захватим Гродно».
Один из пленных, командир танка Шпеер, сказал на допросе:
— На то, чтобы очистить от советских войск западный берег Немана, нам дали одни сутки. Уже три дня прошло, но задачи своей мы не выполнили. А танков десятка три, не меньше, потеряли.
На вопрос, как они оценивают численность советских войск, с которыми сражаются, гитлеровцы говорили, как правило, что все у них считают: у русских здесь не меньше двух-трех дивизий.
Вот как, значит, быстрый маневр частей нашей одной дивизии вводил противника в заблуждение.
====================================================================================Вот и разведчики. Разгоряченные поиском, они один за другим спрыгивают в траншею. Здесь и «гостинец» — пленный. На плечах у него фельдфебельские погоны. Последними в траншею спускаются майор Нарыжный, поляк-проводник, разведчики Кужанов, Бечиков и Воробьев.
Поляка хлопают по плечу, стискивают в крепких объятиях. Вдруг проводник мертвенно бледнеет и в изнеможении прислоняется к стенке траншеи.
— Хороши мы, — говорит майор, — он ведь ранен. — И громко добавляет: — Фельдшера скорее сюда!
В самом деле, повязка на руке поляка насквозь промокла. Подбегает фельдшер. Накладывает новую повязку. Уводит поляка в свою землянку.
Тем временем здесь же в траншее начинается допрос. Пленный оказался из штаба батальона. Он накануне вечером пришел во взвод, который нес службу в боевом охранении, чтобы произвести какую-то проверку. Такая «рыбка» нам и была нужна. Фельдфебели — народ осведомленный.
Фельдфебель Вагнер был степенный человек, детина саженного роста, старый служака.
Вагнер давал показания об обороне частей 131-й пехотной дивизии, рассказал кое-что об укреплениях на границе Восточной Пруссии, которые он видел, возвращаясь недавно из отпуска.
Задал я Вагнеру вопрос о настроении в армии, в Германии. Фельдфебель был по-солдатски прямым человеком.
— Настроение дрянь. (Правда, выразился он куда сильнее.) А как ему другим быть? Все вопили, и я тоже: «Победа, победа, Германия превыше всего». А теперь?
Германия лежит в развалинах. Был дома. А дома-то нет. Весь мой город американцы вдребезги разбомбили. Хорошо еще, что жена с детьми вовремя в деревню к родственникам уехала.
…Темной декабрьской ночью Кужанов и Воробьев преодолели по льду широкое озеро Нецко, сквозь вражеские проволочные заграждения и минные поля добрались до траншеи, захватили в плен ефрейтора Шнитке из 131-й пехотной дивизии.
Мы, Нарыжный и я, увидели пленного на нашем берегу Нецко, когда он даже раньше разведчиков, буквально ввалился в окоп. Это был весьма тучный человек, лет сорока. Пот заливал его бурякового цвета лицо, взмокшее после переползания по неровному льду озера, которое являлось нейтральной полосой между нашим и немецким передним краем.
Почти сразу же я обратил внимание на то, что Шнитке чем-то отличается от тех пленных, которых мне приходилось допрашивать раньше. Потом я понял, в чем это отличие. Необычным было то, что Шнитке и не пытался спросить, как это делали другие «языки», «Что со мной будет?» На допросе Шнитке охотно говорил:
— Немецкие солдаты и офицеры, конечно, тайком друг от друга, читают ваши листовки. Там иногда встречаются знакомые фамилии тех, с кем они служили раньше и кто теперь в плену. Их свидетельствам верят, пожалуй, больше, чем давно опротивевшей геббельсовской пропаганде об «ужасах» русского плена.
Словоохотливый Шнитке впервые вслух рассказал нам анекдот, который в то время в Германии передавали шепотом и только на ухо самым близким людям.
— У господа бога спросили: «Что делают в аду с лжецами?». Он ответил: «Их заставляют столько раз поворачиваться кругом, сколько раз они соврали». А что тогда сделают с Геббельсом? «Он будет у нас постоянным вентилятором».
Шнитке хихикнул, как бы говоря этим: вот, мол, о каких откровениях я русским поведал, оцените это по достоинству.
Но ценность показаний пленного, разумеется, была не в анекдоте о Геббельсе, а в тех сведениях, которые он сообщил не только о своей роте и батальоне, но и о системе гитлеровской обороны на берегу Нецко.
По утверждению пленного, за последнее время их 131-я пехотная дивизия совсем не пополнялась людскими резервами.
— Все идет туда, на север, где русские у Гольдапа штурмуют Восточную Пруссию. А от нас требуют строить третью и четвертую линию обороны, так как никто не знает, где и когда русские начнут новое наступление, — так говорил Шнитке.
И, продолжая, он рассказал о том, что солдаты 131-й дивизии со страхом прислушиваются к гулу моторов, если он раздается в тылу, за их спиной. Все боятся обхода русских танков. Особенно сдают нервы у тех, кто был в окружении в Белоруссии и чудом выбрался из «котла».
— Да, все мы со страхом ждем прорыва, нового наступления русских.
Тут Шнитке чуть ли не с видимым удовольствием поправил сам себя:
— Я уже не жду, своего дождался, а они пусть там ждут.
Допрос был уже фактически закончен. Нарыжный кратко сообщил по телефону в штаб корпуса важнейшую часть показаний пленного. Теперь оставалось только дождаться автомашины и отправить Шнитке в разведотдел корпуса, к подполковнику Рытову. А пока что я заканчивал обработку протокола допроса пленного. Нарыжный наносил на карту ставшие теперь известными новые запасные позиции противника.
Пленный сидел уныло, обхватив толстыми пальцами колени и сосредоточенно рассматривал носки своих замысловатых «бурок» — хлипкого подобия валенок, внизу чуть обтянутых кусочками кожи.
Молчание нарушил Нарыжный. Он пытливо посмотрел на пленного, потом отрывисто сказал мне:
— Спроси-ка у него, что он сейчас думает? По-честному только пусть отвечает. А если не хочет, может не говорить.
Шнитке выслушал вопрос. Ответил не сразу. С шумом выдохнул воздух из своих надутых барабаном щек и сказал:
— Скажу я правду. Только ответ длинный будет.
— Ничего, — проговорил Нарыжный, — время у нас пока есть. Вот и послушаем.
— Сейчас я вспомнил свою компанию. В нашем городке мы много лет подряд собирались вместе: владелец ликерной фабрики, хозяева радиомастерской, продовольственного магазина, прачечной-химчистки и я.
Пить пиво собирались каждую неделю в ресторанчике гостиницы «Белый олень». Ну, разумеется, владелец гостиницы тоже был в нашей компании.
Следовательно, шестеро нас было. Вспоминаю, как мы за Гитлера глотки драли. Ведь фюрер обещал нам, мелким предпринимателям, помощь и защиту от крупных монополий, концернов, снижение налогов, дешевые кредиты.
Вначале казалось, что дела у нас действительно лучше и лучше идут. Когда началась в тридцать девятом году война с Польшей, а потом и на Западе, то товары пошли в Германию потоком, и нам, конечно, немало перепадало. Мы не задумывались, откуда зерно, сало и другое берется. У нас есть, нам хорошо — и это самое главное.
Но «хорошо» продолжалось недолго. Наших сыновей призвали в армию, в сорок первом и до нас добрались: сначала одного призвали, потом другого. Оставшиеся, если и собирались в «Белом олене», то о фюрере и войне старались не говорить. Пили пиво, играли в карты и болтали о пустяках. А думали каждый об одном: «Только бы не меня следующего призвали». Но призвали в конце концов всех. Кого после боев под Москвой, меня — после Сталинграда. Трое из нашей компании уже убиты в России. Теперь вот и я в плену.
хозяева концернов, кого Гитлер обещал к рукам прибрать, сидят себе в Германии, в тылу, в таких бомбоубежищах, что им никакой налет не страшен. А нас всех — на фронт.
Шнитке со злостью даже кулаком стукнул по своему жирному колену. Потом мотнул головой и добавил:
— Впрочем, что теперь жаловаться. Гитлер нас обманул, но мы и хотели быть обманутыми. Когда богатства Европы текли в Германию, мы радовались, чуть не до потолка прыгали. Сами и виноваты, что теперь война на пороге самой Германии.
Шнитке говорил о том, что особенно подавленное состояние у солдат родом из Восточной Пруссии и Померании. Они высчитывают, сколько километров осталось советским войскам до их мест.
— Наши солдаты, — продолжал пленный, — грабят и мародерствуют в прифронтовых немецких городах и селах.
Когда я перевел слова Шнитке, разведчик Воробьев, который вместе с Кужановым слушал допрос пленного, с омерзением проговорил:
— У нас грабили мирных людей. У себя дома остановиться тоже не могут.
Шнитке испуганно повернулся в сторону Воробьева, попросил:
— Если можно, переведите, что сказал солдат.
Перевел. Шнитке низко опустил голову. А потом чуть слышно сказал:
— Да, страшно это признавать, но русский солдат прав…
Наш разговор был окончен. За окном уже нетерпеливо урчал мотор, прибыла автомашина. Время отправлять пленного в штаб корпуса.
Конечно, мы хорошо понимали, что «сердитые» речи Шнитке против гитлеровцев ни в коем случае нельзя принимать за чистую монету. Ведь его «исповедь» — это был попросту «крик души» мелкого хищника, собственника, обманутого в своих надеждах на наживу, завидующего тем, кто имел кошелек посолиднее.
И тем не менее откровения Шнитке были свидетельством тех глубинных процессов, которые происходили в сознании даже таких вот типичных бюргеров, ранее рьяных приверженцев гитлеровского режима.
Записки военного переводчика
Сейчас в интернете есть статьи где пишут,что не все немецкие солдаты хотели воевать, что многие из них пошли под принуждением. Возможно, что у некоторых так и было, но они переходили на сторону Красной Армии или сразу сдавались в плен. И вот вспомнилась одна книга, которую читал давно.
Она так и называется: «Записки военного переводчика» Автор: Самуил Маркович Верников.
Да, неожиданной была для меня эта профессия…
Выслушав, как я читаю и перевожу печатные и рукописные тексты, переводчица — старший лейтенант — задала мне на немецком языке несколько вопросов. Потом сказала:
— Минимум языковых знаний, нужных военному переводчику, у вас есть. Не хватает знаний военной терминологии. Слабо читаете рукописный готический шрифт. И тому, и другому научитесь в процессе работы.
Помолчав с минуту, переводчица продолжала:
— Вы на фронте недавно, пленных первого периода войны не видели. Но знать вам о том, какими они были, следует.
И она вспомнила осень 1941 года. Немецкие танки рвались к Москве. Во время нашего контрудара был захвачен в плен командир немецкого танка, унтер-офицер.
— Через час он был доставлен в штаб дивизии, где я в то время служила, — рассказывала мне старший лейтенант. — Шел тяжелый бой. Офицеры штаба были на наблюдательном пункте, в частях дивизии. Допрос поручили вести мне самостоятельно. Кроме двух разведчиков-солдат и меня, в комнате никого не было.
— Вел себя немецкий танкист в высшей степени нагло и развязно. Как сейчас помню: перегнулся через стол и так фамильярно: «Фрейлен, советую захватить несколько секретных документов из вашего сейфа и вместе со мной… — Он выразительно показал на запад. — Ведь все равно меня наши освободят. Зачем же вам лишний шанс терять? Великая Германия умеет ценить тех, кто ей помогает».
— Я даже задохнулась от возмущения. А этот… — Переводчица остановилась, видимо, подбирая слово, чтобы порезче охарактеризовать гитлеровца, но так и не подобрала. Махнула рукой и сказала:
— А ведь он и впрямь рассчитывал, что чуть ли мне не честь оказать хочет.
— Чем же закончился допрос? — с интересом спросил я.
— Я ему сказала: «До победы нацистов вам не дожить». И по-русски приказала увести пленного. Посмотрели бы вы, как его переменило вмиг. Он подумал, что его сейчас же на расстрел поведут. Начал извиняться, говорить, что я его неправильно поняла, согласился давать показания. Когда допрос был закончен, я ему сказала: «Напрасно вы испугались. Говоря, что до победы нацистов вам не дожить, я имела в виду, что гитлеровцам Советскую страну никогда не победить». И закончила допрос словами: «Пленных у нас не убивают. Так только фашисты поступают. Вас сейчас отправят в тыл, в лагерь военнопленных».
Немецкий танкист злобно сверкнул глазами, но промолчал. Вот такие «экземпляры» попадались часто в 1941–1942 годах.
Странное и смешанное чувство ненависти, брезгливости, любопытства охватило меня. «Вот он, значит, каков фриц — солдат фашистской армии захватчиков и убийц», — думал я, глядя на здоровенного верзилу в серо-зеленой немецкой форме, чуть ли не подпиравшего головой потолок блиндажа.
Унтер оброс щетиной. Волосы всклокочены. Нервно перебирает пальцами полы шинели, почесывается. Видно, насекомые одолели или нервничает.
Перевожу взгляд на наших солдат-разведчиков. Совсем маленький ростом казах Кужанов и стройный, ладный сибиряк Воробьев. Оба подтянутые, чисто выбритые, энергичные. Воробьев, войдя, прислонил к стенке немецкий пулемет. «Взят в поиске», — подумал я.
— Предложите пленному сесть, — сказал Нарыжный.
Перевел. Гитлеровец недоверчиво покосился на меня, на майора. Продолжал стоять. Я повторил: «Садитесь».
Только после повторного приглашения унтер-офицер присел на краешек табуретки.
— Почему не подали сигнала тревоги? — спросил Нарыжный.
Шульц удивленно вскинул голову.
— Господин офицер, ведь он, — Шульц кивнул головой в сторону Кужанова, — выстрелил бы тогда. Мне моя жизнь дороже. Я с начала войны, с 1939 года на фронте. Пока мы побеждали, я верил, что война скоро кончится, что Германия победит. А теперь…
Шульц вяло махнул рукой. Потом он еще сказал, что гитлеровское командование летом сорок четвертого обещает новое победное наступление, но в это мало кто верит.
— После провала нашего наступления в том году под Курском, — говорил Шульц, — из нового наступления вряд ли что выйдет…
— Ближе к делу, — сказал Нарыжный. — Пусть нарисует схему расположения пулеметов, артиллерии, минометов на участке своего батальона.
Шульцу дали лист бумаги, карандаш. Он скрупулезно вычерчивал. Еще бы! Ведь до войны Шульц был чертежником на заводе. Нарыжный взглянул на готовую схему, уточнил время смены подразделения.
Допрос шел к концу. Шульц это почувствовал и, беспокойно заерзав на табуретке, сказал:
— Мне можно спросить?
— Пусть спрашивает, — ответил Нарыжный.
— Что со мной будет, господа офицеры?
— Так и знал, — заметил Харьков. — Боится за свою шкуру.
— Ну а как вы думаете? — вопросом на вопрос ответил Нарыжный.
— Не знаю. Нам говорили, что русские пленных убивают или в Сибирь отправляют, а там люди жить не могут, от морозов погибают.
Я перевел. Воробьев расхохотался. Пленный испуганно покосился на разведчика. А я уже переводил слова Нарыжного:
— Вас отправят в лагерь военнопленных. А что касается Сибири, так тот самый солдат, что вас в плен взял, родом из Сибири. Там вырос. Так что люди в Сибири живут, хорошо живут. Вас просто Геббельс запугал. Ну ничего, в лагере побудете, в голове просветлеет.
В Острыну вступили партизаны…
Колонна достигла центра площади, и прозвучала команда. Песня смолкла. Колонна остановилась. От нее отделился высокий, плечистый человек. Он крепко пожал мне руку и представился. Это был командир отряда белорусских партизан. Назвав себя, я сообщил об обстановке у местечка и попросил помочь в его обороне. Вскоре на окраинах Острыны расположились партизаны, вооруженные пулеметами и автоматами.
Теперь можно было дать разведчикам отдохнуть.
Но партизаны, которые за три года очень редко видели людей с Большой земли, не хотели отпускать солдат. Разведчики и партизаны обнимались, жали друг другу руки, дружески беседовали.
Наконец командир отряда вмешался:
— Солдатам надо отдохнуть.
И вот уже разведчики спят прямо на охапках сена, брошенных на пол в комнате, соседней с той, в которой разместился штаб отряда. В нее то и дело входили партизаны. Они докладывали о выполнении распоряжений, выслушивали новые приказания и снова торопливо уходили. §от вошел невысокий коренастый партизан. Он говорил не на чистом русском языке.
Решив свои дела, партизан собирался уходить и уже подошел к двери.
— Скажите, откуда вы родом?
— Я австриец, из Вены.
Между нами завязался разговор. Перешли на немецкий язык. И вот какую историю я узнал.
…Курт родом из пригорода Вены. Отец его — рабочий. Курт хорошо помнит 1934 год, революционные бои с австрийскими фашистами на рабочих окраинах Вены. Хотя ему еще и десяти лет не было, но патроны он и его товарищи рабочим подносили. А потом в 1938 году гитлеровцы оккупировали Австрию. Отца Курта, старого социал-демократа, посадили в тюрьму, затем отправили в концлагерь. В 1940 году его выпустили совсем больного, едва живого.
— Но изменить его убеждения они не смогли, — сказал Курт с уважением и гордостью. — Когда меня призвали в армию и должны были отправить на Восточный фронт, отец при нашем последнем разговоре сказал: «Курт, ты не должен воевать за наци». И все, больше ни слова он не добавил. Крепко пожал мне на прощание руку.
Курт рассказал, как их полк ехал к фронту, как по пути он видел сожженные гитлеровцами советские города и села, виселицы на улицах. Все больший гнев закипал в сердце молодого австрийца, а прощальные слова отца звали к действию.
Нужно было уходить. Но как уйти незамеченным, да еще так, чтобы семью потом не преследовали? Случай представился неожиданно. В Белоруссии на узловой станции эшелон стоял довольно долго. Курт прогуливался по пристанционному поселку и на дороге, ведущей к лесу, увидел табличку: «Внимание! Партизаны!»
«Вот самый удачный момент, — промелькнула мысль. — После такой ночи никто искать не будет: решат, что убит, сгорел или взрывом разорвало в клочья».
Курт кинулся в лес по той дороге, куда был направлен указатель со словами: «Внимание! Партизаны!»
Через два дня блужданий по лесу его задержали партизанские дозоры. И два года тому назад Курт рассказал им то, что сегодня — мне.
Прислушивавшийся к нашему разговору один из партизанских командиров, как видно, понимавший немецкий язык, подошел к Курту, положил ему руку на плечо и сказал:
— Смелый ты парень. Много раз в разведку ходил. Сколько раз в боях бывал. Завет отца выполнил. Храбро сражался против нацистов.
Попрощавшись с разведчиками, я собрался было забраться в кузов автомашины. Шофер уже пришел. Но тут за моей спиной раздался знакомый голос:
— Младший лейтенант Верников, идите сюда! Вы нам нужны!
Это говорил начальник разведотдела корпуса подполковник Рытов. Рядом с ним стоял его заместитель майор Мендражицкий.
Оказалось, что переводчика штаба корпуса лейтенанта Малахова нет, он где-то в части, а нужно было побыстрее допросить того самого генерала, что был утром взят в плен.
Предварительный допрос генерала уже провел командир корпуса. Ему переводил майор Мендражицкий.
— Но, — развел руками Мендражицкий, — для детального допроса моих знаний языка не хватает.
— Так что пойдем, поработаешь, — проговорил Рытов. Тут же, на ходу, майор Мендражицкий сказал мне, что допрашивать будем генерал-лейтенанта фон Траута, командира 78-й штурмовой дивизии. В последние дни он командовал остатками разбитых частей, сведенных в довольно сильную группу. В первых числах июля группа Траута пыталась прорваться на Дзержинск близ Минска, но была разгромлена войсками 49-й армии.
Не знал тогда и не мог сказать мне Мендражицкий о том, что генерал-лейтенант Траут — палач и убийца, что руки его обагрены кровью тысяч ни в чем не повинных советских людей. Это по приказу Траута 25 июня 1944 года был зверски убит солдат-герой Юрий Смирнов.
Тогда мы еще не знали ни об отваге Юрия Смирнова, ни о преступлениях фон Траута. Хотя бы коротко напоминаю читателю о подвиге гвардии рядового Юрия Смирнова. Только после этого можно будет продолжать рассказ о допросе генерала Траута. В ночь на 25 июня 1944 года двинулся в бой танковый десант, чтобы совершить рейд в глубину обороны врага.
В десанте участвовала и рота, в которой служил Юрий Смирнов. Внезапным ударом танкисты прорвали оборону врага на одном из участков 78-й штурмовой дивизии. Начался смелый рейд в тыл врага.
Во время боя вражеская пуля ранила Юрия Смирнова. Потеряв сознание, он упал с мчавшегося танка. Гитлеровцы схватили раненого солдата. Его немедленно доставили в штаб 78-й дивизии. Длительное время его допрашивали гитлеровские разведчики, командир дивизии фон Траут. Враги тщетно пытались узнать у Смирнова о целях так ошеломившего их танкового десанта.
Воин-комсомолец Юрий Смирнов не отвечал ни на один вопрос гитлеровцев. Тогда по приказу Траута фашисты начали жестоко избивать рядового Смирнова, колоть ножами. Но и подвергнутый таким пыткам, советский солдат не проронил ни слова. Молчание Юрия Смирнова привело озверевших гитлеровцев в бешенство. Они распяли комсомольца на досках в блиндаже.
Особняком, чуть в стороне от стола, сидел немецкий генерал. Форма на нем новая, но уже изрядно потрепанная. Как и говорили разведчики — погон нет. Небрит. На мундире не хватает пуговиц. Сапоги в пыли. Массивный, он сидел как-то весь съежившись. Будто пытался занять как можно меньше места на стуле и вообще в комнате.
Допрос начался. Наш генерал ставит самые обыкновенные вопросы, которые задают всем военнопленным. И тут началось то, чего я (да и, наверное, никто из присутствующих) не ожидал.
Траута словно прорвало. На спокойные, почти односложные вопросы он отвечает многословными монологами, пересыпанными цифровыми выкладками. Да, это свидетельствует о хорошей памяти и неплохой осведомленности Траута, много раз обласканного и награжденного Гитлером генерала.
Хорошо понимая, что ни 78-я штурмовая дивизия, ни группировка, которой он несколько дней командовал, — разгромленные и большей частью плененные, — не могут представлять интереса для советского командования, Траут рассказывает о самых последних по времени радиограммах из гитлеровской ставки, о резервах, находящихся на подходе.
Траут волнуется. Он стискивает и разжимает пальцы рук, лежащих на коленях. Глаза беспрестанно бегают от генерала к переводчику и обратно. Взглядом он пытается угадать, правильно ли переведены его показания и какое впечатление они производят.
Генерал Иконников молча слушает, ничем не выдает он своего удивления тем, что пленный выкладывает такие секреты своей армии, о которых у него пока никто не спрашивает.
Ныне, вспоминая этот допрос, пытаюсь понять, почему же такой опасный враг и опытный военачальник, как Траут, оказался весьма словоохотливым?
Ответ может быть один: Траут попросту струсил. Зная о своих преступлениях против советских людей, он решил показаниями сразу же создать о себе выгодное впечатление, облегчить свою участь.
…Наш генерал терпеливо слушает пространные показания фон Траута. На губах Иконникова чуть заметная презрительная усмешка. Офицеры разведотдела едва успевают записывать перевод показаний пленного генерала. А он разошелся. Траут добрался уже до подготовки резервов главным командованием гитлеровского вермахта.
И тут прозвучало резкое, короткое слово генерала Иконникова:
Да, конечно, все интересующее нас Траут уже рассказал. Остальное он расскажет в штабе армии, куда его отправят.
Траут понял нашего генерала по-своему. Что это, недовольство? Он, может быть, не то говорил или, наверное, лишнее сказал?
Не знаю, быть может, в эту минуту промелькнуло перед мысленным взором фашистского генерала залитое кровью лицо русского солдата Юрия Смирнова и его упорно сжатые губы, так и не проронившие ни слова на допросе. Я не знаю, о чем подумал гитлеровский генерал в эту секунду, но, услышав властное «Довольно!», он вскочил и вытянул руки по швам. И совсем другим тоном, совсем не похожим на тот, каким он за две минуты до того давал показания, проговорил, вернее — прокричал, металлическим голосом (таким он, наверное, на парадах командовал):
Это было омерзительное зрелище — насмерть перепуганный человечишка в гитлеровской генеральской форме. Фон Траут решил, видимо, что пришел его последний час. Наверное, ждал: вот-вот прозвучит выстрел. Или, может быть, поверив в искренность сказанных им же самим слов, советский генерал потребует, чтобы он, Траут, застрелился.
А наш генерал между тем молча вынул из пистолета Траута обойму, до отказа набитую патронами, и сказал, ни тоном, ни словами не скрывая больше своего презрения:
…Слушая перевод последних слов нашего генерала, фон Траут все ниже опускал голову.
Таков был позорный конец военной карьеры командира 78-й гитлеровской штурмовой дивизии.
Простой советский солдат, сын великой нашей Родины, комсомолец-ленинец, гвардии рядовой Юрий Смирнов вышел победителем и из этого, второго, теперь уже невидимого поединка с фашистским генералом фон Траутом.
«Страшные были дни». Воспоминания очевидцев о блокаде Ленинграда
После очередного артобстрела. 1942 год
« Газета.Ru » публикует воспоминания блокадников из книги «Блокада Ленинграда. Народная книга памяти: 300 судеб, 300 реальных историй», которая вышла в издательстве «АСТ».
Война началась внезапно, на второй день после выпускного вечера. Все сразу изменилось, стало тревожным, людей интересовали только фронтовые сводки. Началась мобилизация. Правительство предоставляло возможность эвакуироваться, но этим воспользовались не все: люди надеялись, что враг не дойдет до города. (Аксенова Тамара Романовна).
До ухода на фронт я встретился только с дядей Сережей. Он находился на призывном пункте на Бородинской улице, уже носил форму солдата. Офицер отпустил его, и мы, выйдя на Загородный проспект, имели возможность поговорить. На прощание он сказал: «Ленька, не ходи в армию. Там сейчас такой беспорядок и такая растерянность командиров, что трудно представить. Воевать в такой обстановке — самоубийство». Это были его последние слова. (Васильев Леонид Георгиевич).
Мальчикам ввели уроки боя, и не позже ноября они ушли на фронт добровольцами. Они попали в окружение в болоте, и из нашего и параллельного классов домой вернулось всего человек десять. 7 ноября 1941 года я слышала речь Сталина из Москвы по радио, в которой он говорил, что ничего страшного не произошло. (Аншелес Ирина Иосифовна).
Наступила самая тяжелая для ленинградцев зима 1941-42 годов, когда морозы достигали 40 градусов, а не было ни дров, ни угля. Съедено было все: и кожаные ремни, и подметки, в городе не осталось ни одной кошки или собаки, не говоря уже о голубях и воронах. Не было электричества, за водой голодные, истощенные люди ходили на Неву, падая и умирая по дороге. Трупы уже перестали убирать, их просто заносило снегом. Люди умирали дома целыми семьями, целыми квартирами. Все питание для работающего на производстве человека составляли 250 граммов хлеба, выпеченного пополам с древесными и другими примесями и оттого тяжелого и такого маленького. Все остальные, в том числе и дети, получали 125 граммов такого хлеба. (Алешин Евгений Васильевич).
В хлеб добавляли и жмых из хлопковых семян, предназначенный для сжигания в корабельных топках. Четыре тысячи тонн этого жмыха, содержащего ядовитые вещества, нашли в порту и добавили к пищевым запасам. Эта смесь спасла тысячи человеческих жизней. (Алехина Антонина Павловна).
. Покупали клей в плитках, одна плитка столярного клея стоила десять рублей, тогда сносная месячная зарплата была в районе 200 рублей. Из клея варили студень, в доме остался перец, лавровый лист, и это все добавляли в клей. (Бриллиантова Ольга Николаевна).
Еще делали четверговую соль: ее надо было бросить в мешочке в золу, чтобы она почернела, и тогда она приобретала запах сваренного вкрутую яйца. Ее сыпали на хлеб, и казалось, как будто ешь хлеб с яйцом. (Айзин Маргарита Владимировна).
. Однажды дядя Володя пришел к нам домой и принес пачку дрожжей по килограмму каждая. Бабушка удивилась, зачем нам они, ведь муки нет, печь нечего. Он объяснил, что дрожжи можно употреблять в пищу — прокручивать в мясорубке, подсушивать и затем варить как макароны. До сих пор вспоминаю, какое это было удовольствие, есть не просто слегка мутную теплую водичку, а с дрожжами. Запах этой похлебки напоминал грибной суп! Потом оказалось, что дрожжи очень хорошо способствуют восстановлению сил. (Григорьев Владислав Григорьевич).
Передать эти ощущения просто невозможно: утром открываешь глаза, и тут же начинает ныть в животе. Затем это ощущение нарастает, и появляется ноющая, непрекращающаяся боль, будто какой-то зверь когтями рвет. Многие люди сходили из-за этой боли с ума. Постоянно старались хоть что-нибудь съесть, наполнить желудок. Если есть кипяточек — уже хорошо, выпьешь и чувствуешь, как он внутри все заполняет. (Гущина Зинаида Петровна).
Недалеко, на Обводном канале, была барахолка, и мама послала меня туда поменять пачку «Беломора» на хлеб. Помню, как женщина там ходила и просила за бриллиантовое ожерелье буханку хлеба. (Айзин Маргарита Владимировна).
Мать, практичная деревенская женщина, в отличие от нашего «мудрого вождя», знала, что война будет, и заранее насушила мешок сухарей и мешок картошки. Сушить сухари было опасно. Сосед все время грозился донести на мать «куда следует» за то, что она сеет панику. Тем не менее сухари были насушены, и благодаря этому мы выжили. (Иванов Юрий Ильич).
Работникам детских учреждений пришло специальное распоряжение: «Отвлекать детей от разговоров и рассказов о пище». Но, как ни старались это делать, не получалось. Шести- и семилетние детишки, как только просыпались, начинали перечислять, что им варила мама, и как было вкусно. В итоге все шишки сыпались на нашего повара. Тогда она придумала свой рецепт и назвала его «витаминчики». Повар жила у лесопарка и по дороге на работу рвала сосновые иголки, кипятила их. Я же вечерами ходила в госпиталь, который располагался в здании Лесотехнической академии, помогала раскладывать порционно для раненых бойцов сахарный песок и масло. За это мне давали две столовых ложки песку, который мы добавляли в «витаминчики». (Айзин Маргарита Владимировна).
Помню одного мужчину, который ходил в столовой и облизывал за всеми тарелки. Я поглядела на него и подумала, что он скоро умрет. Не знаю, может, он карточки потерял, может, ему просто не хватало, но он уже дошел до такого. (Батенина (Ларина) Октябрина Константиновна).
На пятые сутки привозят хлеб. Навсегда перед моими глазами сохранилась сцена, когда старый обросший мужчина, качающийся от дистрофии, с обезумевшими глазами, схватил с весов кусочек чужого хлеба и запихнул его в рот. Он его не жевал, а глотал. Толпа молча била его, но он ел чужой хлеб, хлеб того, кто где-то тоже умирал. Его били, пытаясь отобрать хлеб, из носа двумя струйками текла кровь, а он трясущимися руками ел хлеб вместе с кровью и слезами. (Грязнова Валентина Васильевна).
Я выглядел маленьким тощим старичком с глубоко ввалившимися глазами и скулами, с висящей на лице, руках и даже на пальцах кожей. Через кожу отчетливо проступали кости. (Букуев Владимир Иванович).
Однажды наша соседка по квартире предложила моей маме мясные котлеты, но мама ее выпроводила и захлопнула дверь. Я была в неописуемом ужасе — как можно было отказаться от котлет при таком голоде. Но мама мне объяснила, что они сделаны из человеческого мяса, потому что больше негде в такое голодное время достать фарш. (Болдырева Александра Васильевна).
Однажды на обед нам подали суп, а на второе котлету с гарниром. Вдруг сидящая рядом со мной девочка Нина упала в обморок. Ее привели в чувство, и она снова потеряла сознание. Когда мы ее спросили, что происходит, она ответила, что не может спокойно есть котлеты из мяса своего брата. Оказалось, что в Ленинграде во время блокады ее мать зарубила сына и наделала котлет. При этом мать пригрозила Нине, что если она не будет есть котлеты, то ее постигнет та же участь. (Дерезова Валентина Андреевна).
. Спасла меня моя мамочка. Она умудрилась (неизвестно за какие средства, наверное за свое обручальное кольцо, которого я позже у нее не видел) достать бутылку токайского вина. Мама давала мне утром, перед уходом на работу, и вечером, возвратившись с работы, по столовой ложке вина. (Васильев Леонид Георгиевич).
Чувства стали тупыми. Я иду через мост, впереди медленно, шатаясь идет высокий мужчина. Шаг, другой — и он падает. Я тупо прохожу мимо него, мертвого, — мне все равно. Я вхожу в свой подъезд, но подняться по лестнице не могу. Тогда беру двумя руками одну ногу и ставлю на ступеньку, а затем – вторую ногу на следующую ступеньку. Тетя открывает дверь и тихо спрашивает: «Дошла?» Я отвечаю: «Дошла». (Аксенова Тамара Романовна).
Помню февраль 1942 года, когда первый раз на карточки прибавили хлеба. В 7 часов утра открыли магазин и объявили о прибавке хлеба. Люди так плакали, что мне казалось, дрожали колонны. С тех пор прошел уже 71 год, а я не могу войти в помещение этого магазина. (Гришина Лидия Алексеевна).
. Весна. Можно есть листья деревьев. Мы проворачиваем их через мясорубку и лепим лепешки. У нас пухнут животы. (Аксенова Тамара Романовна).
Всю блокаду я, мучаясь, задавал себе вопрос, почему же я не съел до конца тот торт, который мне как-то купили. Этот торт я помню до сих пор, он был круглый и ступенчатый. (Иванов Юрий Ильич).
Уже в конце октября можно было изредка встретить на улице горожанина, который покачивался из-за слабости от недоедания так, будто он невзначай «перебрал». А уже через месяц можно было, если не повезет, повстречаться с покойником, которого на салазках (как бурлаки) тащили на кладбище близкие ему люди. В конце ноября уже ничего необычного не было в том, чтобы увидеть лежащего на улице мертвеца. Декабрь: зима входила в свои права, и теперь частота возможных встреч с покойниками зависела от длины пройденного тобой пути и от того, шел ли ты по проспекту или же передвигался по «занюханной» боковой улочке. Трупы выносили из жилых домов, сбрасывали из окон нижних этажей, складывали в нежилых помещениях. (Васильев Валентин Леонидович).
. Умирали люди прямо на ходу. Вез саночки — и упал. Появилось отупение, присутствие смерти рядом ощущалось. Я ночью просыпалась и щупала – живая мама или нет. (Булина Ирина Георгиевна).
. Как-то раз объявили, что будет выдача крупы, и моя мама с этой женщиной, которую звали Лида, пошли получать. Спускались по лестнице, и вдруг раздался страшный крик на весь подъезд: они споткнулись о тело старшего сына этой женщины — Женьки. Он лежал на лестнице, сжимая авоську с баландой, — не дошел лишь три этажа до квартиры. Кричала его мать Лида, которая похоронила только что двух девочек, а еще раньше — старшего сына, погибшего на фронте. Она, работая на хлебозаводе, не могла принести даже кусочек хлеба своим умирающим детям. (Булина Ирина Георгиевна).
Ко мне вышла сестра, посадила меня на скамейку и сказала, что мама недавно умерла. …Мне сообщили, что все трупы они увозят в Московский район на кирпичный завод и там сжигают. …Деревянный забор почти полностью разобрали на дрова, поэтому подойти к печам можно было довольно близко. Во дворе завода стояла вереница машин с трупами, они ждали разгрузки. Рабочие укладывали покойников на транспортер, включали машины, и трупы падали в печь. Создавалось впечатление, что они шевелят руками и ногами и таким образом противятся сжиганию. Я простояла в остолбенении несколько минут и пошла домой. Такое у меня было прощание с мамой. (Григорьева Зинаида Федоровна).
Транспорт в городе не работал. На улицах не было освещения, в дома не подавалась вода, электричество и паровое отопление, канализация не работала. (Букуев Владимир Иванович).
В комнате. нет ни одного стекла, окна забиты фанерой. В подвале дома капает вода, за водой стоит очередь. Люди делятся фронтовыми новостями. Поразительно: ни одной жалобы, недовольства, малодушия — только надежда. Вера и надежда на то, что прорвут блокаду, что дождемся, что доживем. (Аксенова Тамара Романовна).
Сначала я продолжала учиться. Из-за постоянных бомбежек уроки часто прерывались. Но тяжелее было возвращаться из школы — фашисты знали, что уроки заканчиваются после 13 часов, и именно в это время начинали интенсивно обстреливать город. (Зензерова Валентина Владимировна).
. Мама оказалась в больнице. В итоге мы с братом остались в квартире одни. В какой-то из дней пришел отец и отвел нас в детский дом, который находился около училища Фрунзе. Я помню, как папа шел, держась за стены домов, и вел двоих полуживых детей, надеясь, что, может быть, чужие люди их спасут. (Вениаминова-Григорьевская Нина Андреевна).
А потом весна. Из подтаявших сугробов торчат ноги мертвецов, город замерз в нечистотах. Мы выходили на очистительные работы. Лом трудно поднимать, трудно скалывать лед. Но мы чистили дворы и улицы, и весной город засиял чистотой. (Айзин Маргарита Владимировна).
В апреле улицы были уже чистыми и, наконец, пошел первый трамвай. Я не могу передать вам, какой это был праздник для всех! Люди выходили на стук рельсов, радовались, аплодировали. (Аншелес Ирина Иосифовна).
Город изменился. Там, где были газоны, разбили огороды: на Марсовом поле, везде, где только был кусочек земли. Делали грядки и сажали все, что только можно, — и картошку, и морковку, один раз посадили огурцы, а выросли какие-то маленькие арбузики. Потом открыли бани. Мы как-то пришли мыться: вот как показывают Освенцим, вот такое же зрелище было в этой бане. Мы мылись и наслаждались горячей водой. (Айзин Маргарита Владимировна).
Я вспоминаю, как шли мы с мамой по нашему двору уже весной. Было солнечно, тепло, на душе было весело, мы пережили зиму, мы живы. И мне захотелось побегать. Я выпустил мамину руку и попробовал побежать. Но смог сделать только несколько медленных шагов. Я очень этому удивился. В моей детской голове, как сейчас помню, пронеслось: «Ведь я же помню, что до войны я бегал! Почему я не могу сделать это сейчас?!» (Иванов Юрий Ильич).
Ситуация в Ленинграде была такая, что для того, чтобы выжить, нужно было встать и пойти работать. Это было самое главное — найти в себе мужество, силу и волю. (Иванова Зинаида Петровна).
Слов «не хочу, не буду» тогда не было. Было только слово «надо». (Калери Антонина Петровна).
Не задумываясь, ехали на рытье окопов. Полуголодные дети, с 5-го по 10-й классы. Никто никого не заставлял. Это было святое — для Родины. (Залесская Валентина Михайловна).
В домах создавались детские бригады, которые помогали взрослым гасить зажигалки. Мы были в брезентовых рукавицах и в защитных касках на голове, так как зажигательные бомбы пробивали крыши, падали на чердак и крутились, как волчок, исторгая из себя море искр, вызывая пожар и освещая огнем все вокруг. Мы — дети с 10 лет и старше — брали в рукавицах бомбы и выбрасывали их в окна чердака на брусчатку двора (тогда асфальтированных дворов еще не было), где они тухли. (Блюмина Галина Евгеньевна).
Очень запомнился на всю жизнь «тракторный» Дворец Кирова. Там был ожоговый госпиталь. Мы ходили туда в 1942 и 1943 году, поили, кормили раненых, читали им письма, газеты. Был там летчик Саша, ему перестала писать его девушка. Чтобы его поддержать, мы каждую неделю писали ему письма — якобы от нее. И он всегда ждал это письмо — оно было для него как лекарство. (Богданов Юрий Иванович).
Еще одно из немногих исключений — моя учительница Екатерина Степановна Рыжова. В тяжелейшее время она собрала нас, своих учеников, обойдя сама темные глухие подъезды домов, и, единственная из преподавателей, занималась с нами в пустой, промерзшей школе (№ 26, Петроградский район). До конца, не побоюсь сказать — до последнего вздоха, исполняла она то, что почитала своим долгом, в чем видела свое призвание (умерла в середине декабря 41 года). (Калинин Георгий (Юрий) Михайлович).
Мы дежурили на крышах, обходили квартиры и сообщали, где есть люди, где уже нет. Все ленинградцы жили надеждой! Помогали друг другу кто чем мог. На руке у каждого был записан адрес родных и близких. Однажды я тоже упала, идя на работу (или с работы), только получив карточку. Все документы и карточка, конечно, исчезли. Как только я пришла в себя, то услышала, как кто-то рядом кричит: «Прорвали блокаду!» Люди поднимались! Кто плакал, кто смеялся. (Ильина Валентина Алексеевна).
Перед тем как сжечь книги, я их читала. Когда на заводе не было тока и останавливалось производство, я сидела и читала. Меня спрашивали: «Ну что ты сидишь, глаза портишь при этой коптилке?» Я отвечала: «Я боюсь, что умру и так и не дочитаю Стендаля — «Красное и черное», «Пармскую обитель». Когда я взяла книжку «Последний из могикан», я сказала: «Вот интересно – последняя из ленинградцев сжигает «Последнего из могикан». Я не очень жалела западную литературу, а немцев вообще сожгла первыми. (Батенина (Ларина) Октябрина Константиновна).
31 декабря 1941 года наша мать откуда-то принесла домой маленькую елку. Мы установили ее в нашей комнате и нарядили самодельными елочными игрушками, сохранившимися у нас с довоенных лет. На ветвях елки укрепили маленькие свечи в специальных елочных подсвечниках, похожих на бельевые прищепки, — об электрических елочных гирляндах тогда еще не имели представления. На елку мы также повесили несколько маленьких кусочков хлеба и сахара. Ровно в полночь мать зажгла на елке свечи, и мы встретили Новый год, выпив горячего кипятка и съев свои порции хлеба и сахара, висевшие на елке. Свет горячих свечей разогнал сумрак от слабо горящей коптилки — привычного осветительного прибора блокадного времени. (Букуев Владимир Иванович).
26 июня нас эвакуировали по Ладоге в трюме парохода. Три парохода с маленькими детьми затонули, подрываясь на минах. Но нам повезло. (Гридюшко (Сахарова) Эдиль Николаевна).
Через Ладогу нас на машине везли. …Трассирующие пули освещали дорогу, осветительные фонари висели на парашютиках, а когда снаряды падали в озеро — поднимались огромные фонтаны. Я смотрела на это все и твердила: «Прямо как Самсон». (Булина Ирина Георгиевна).
На следующий день детей блокадного Ленинграда погрузили в машины и отправили в путь. По дороге число попутчиков заметно уменьшалось. На каждой станции выносили маленькие трупики. Вагон-изолятор был полон детьми, страдающими дистрофией. (Вениаминова-Григорьевская Нина Андреевна).
Рядом с нами сидела одна семья: папа, мама и двое детей — мальчик лет восьми и младенец. Маленький ребенок рот открывает-закрывает, стали искать врача, нашли какую-то женщину, а ребенок уже умер. И эта женщина сказала, что, если бы нашли ему хоть немного водички, он бы выжил. Он пережил всю блокаду, а умер на Дороге жизни. Мы сидели с мамой в разных концах вагона, я написала ей записку, что надо им как-то помочь. И мама отрезала кусочек от нашего пайка на несколько дней и передала по вагону в наш конец. Если бы я была режиссером, я бы сняла фильм: люди передавали этот кусочек ладонью кверху, и каждый говорил: «Я этот хлеб передаю» — и следующему. Несколько минут хлеб кочевал по вагону, и представляете — голодные умирающие люди, и никто не откусил, не утаил ни крошки! Я была счастлива, что мы могли помочь хотя бы старшему брату этого умершего младенца. (Батенина (Ларина) Октябрина Константиновна).
. Когда мне дали булку, мне казалось, что я ее сейчас всю проглочу. Я запихала ее в рот, а моя сестра со слезами на глазах говорит мне: «Нельзя есть все сразу». Действительно после такого голода нельзя было съедать все сразу, надо было по чуть-чуть отламывать, жевать и потом проглатывать. Я помню, как сестра вырывала у меня изо рта эту булку. А я не могла понять, почему она плачет и делает это. (Иванова Зинаида Петровна).
. Как только поезд подошел к платформе, женщины с ведрами, в которых был суп, тарелками и ложками стали заходить в вагоны, разливать нам суп и раздавать хлеб. Они плакали, смотря на нас. Потом они раздали каждому по банке сгущенки и сделали в них дырочку, чтобы мы сразу могли сосать сгущенное молоко. Для нас это было что-то невероятное! (Алексеева А. В.)
. Местные жители, зная, что мы ленинградцы, очень сердечно к нам относились, старались чем-нибудь угостить, много помогал и местный совхоз — снабжал парным молоком. Однажды нам привезли подарки из Америки. Слух быстро разнесся по селу, и все пришли посмотреть, чем пожертвовали «господа». Когда распечатали тюки, нашему удивлению не было предела. Для детей-сирот прислали туфли на каблуках, поношенные платья с кринолинами, шляпы с перьями и посуду с фашистскими знаками. Посуду мы сразу разбили, а детей нарядили и выпустили к народу, чтобы все знали, что нам дарят. (Айзин Маргарита Владимировна).
Не стало электричества — писали при свете коптилки, замерзли чернила — писали карандашом. Зачем? Чтобы дети и внуки знали: в экстремальных ситуациях открываются запредельные силы человеческой души, силы, о которых мы и не подозреваем в относительно благополучное время. Чтобы поняли нас. (Евстигнеева Надежда Викторовна).
Сейчас стесняются писать и говорить о многом: например, правду о количестве детей и взрослых, лежащих на дне Ладожского озера, о массовой вшивости и дистрофических поносах. Но для нас, работников детских учреждений, это навсегда осталось в памяти. (Айзин Маргарита Владимировна).
Мы остались живы, чтобы помнить о них, скорбеть, поклоняться им, возлагать цветы на Пискаревском кладбище. И рассказывать правду о блокаде, о том, как она подорвала наше здоровье, о том, как блокада исковеркала наши судьбы. Ни один из нас не может даже сегодня, спустя 60 лет, спокойно говорить о блокаде, мы все плачем. (Грязнова Валентина Васильевна).