дом бродского полторы комнаты
Иосиф Бродский: «Никакая жизнь не подлежит сохранению»
. мама не любила, когда ее мужчины — муж и сын — ходили по комнате в носках. Считалось, что это плохая примета, что это к смерти! Откуда у городской женщины бабкины деревенские суеверия, непонятно. И тем не менее. К тому же мужчина в носках — это всегда поражение, маленькая капитуляция перед дурацкими условностями или чем-то еще, чего Мария Моисеевна признавать не собиралась. Ее мужчины при любых обстоятельствах должны были оставаться победителями. И даже благородное стремление не портить вымытый ею и надраенный паркет не могло служить оправданием их укромных скольжений или быстрых перебежек в носках. Сегодня по этому паркету посетители музея ходят в войлочных тапках, как это было принято раньше, до всех больничных одноразовых уродских бахил, в которых теперь сплошь и рядом переобувают в российских музеях любителей прекрасного. Даже на последней квартире Пушкина, набережная Мойки, 12. А в музее Бродского, слава богу, пока никакой музейной казенщины нет и в помине.
Фото: Владимир Яроцкий 
Фото: Владимир Яроцкий
Впрочем, тут почти нет и экспонатов в традиционном смысле слова. Что-то нашли при капитальном ремонте, откопали из каких-то грунтов и бездн: стеклянные осколки разбитого негатива, спичечный коробок с синенькой гравюркой Исаакиевского собора, рваные лоскуты обоев и пожелтевших советских газет, потерянный ключ («Или вот еще ключ, выброшенный на поверхность моего сознания»). Разглядывать особо нечего.
А надо просто подойти к окну и увидеть Преображенский собор. Его грифельные купола с золотом. Его петербургскую николаевскую желтизну сквозь черную графику веток. Февральский снег. Много снега. Как на офортах Остроумовой-Лебедевой.
Фото: Владимир Яроцкий
Можно посидеть на румынской мебели 60-х годов и посмотреть трофейные фильмы по старому телевизору. Тут их целая подборка — от «Тарзана» с Джонни Вайсмюллером до «Дороги на эшафот» с Зарой Леандер. («По моему убеждению, она была самой красивой женщиной, когда-либо появлявшейся на экране, и мои последующие вкусы и предпочтения, хотя сами по себе вполне достойные, все же были лишь отклонениями от обозначенного ею идеала»).
Можно выпить горячего чая из граненых стаканов. Можно потрогать подлинную кирпичную кладку стен и погладить белый кафель печей. Их давно уже здесь не топят, а камин, который музейные работники честно пытались оживить, запретили разжигать соседи.
Все-таки это жилой многоквартирный дом. И открытию музея соседи тут сопротивлялись, как могли, много лет. Почему? Чего боялись? Толп экскурсантов? Грязи в парадной? Шумных сборищ? Бог знает.
Фото: Владимир Яроцкий
При мне прошествовала испуганная стайка девочек с учительницей, явно словесницей, в войлочных тапках. Ну какой уж от них шум? И даже телевизор в прихожей, по которому крутят фрагменты трофейных фильмов, тоже работает с приглушенным звуком.
Мне вообще кажется, что этот музей, состоящий из небольшой анфилады и трех комнат, весь про тишину. Но не музейную и даже не библиотечную, а какую-то прощальную, исповедальную. В нем есть что-то от тишины молельни, где только вместо молитв надо читать стихи Бродского или его прозу. Тут их читают на экране в лектории разные знаменитые люди, его друзья и поклонники. Кто-то лучше, кто-то хуже. Читать его стихи безумно трудно. Какая-то музыка для виолончели. Тягучая, прекрасная, мучительная. Сам Бродский ненавидел, когда его стихи читали актеры. И один раз страшно обидел Михаила Козакова, когда попросил его прилюдно никогда больше этого не делать. А вот Михаил Барышников читает Бродского гениально. И он тут тоже возникает на экране.
Фото: Владимир Яроцкий
Кстати, это он предложил пригласить Александра Бродского, однофамильца поэта, в качестве архитектора музейного проекта. Бродский Бродскому — уже в одном этом совпадении есть что-то магическое. И несбыточная «бумажная архитектура». И знаменитая гравюра «Обитаемый колумбарий» далекого 1986 года, где было изображено «умирание» огромного дома, который покидают люди. И мучительная любовь к Петербургу, который Александр по-прежнему называет «Ленинградом». Все вдруг сошлось на этих метрах, в обглоданных до каменной кладки стенах, до фанерной дранки на просвет.
Ты попадаешь в пространство великой судьбы, которая какое-то время здесь располагалась. Все остальные жильцы умерли или давно съехали. Осталась одна соседка. Живет по-прежнему за стеной. Зовут Ниной Васильевной, 83 года. Никуда не захотела переезжать. Хотя, говорят, ей много чего сулили. Это из-за нее для музея пришлось объединять квартиры из другого крыла. Их владельцы оказались сговорчивее. А она тут одна за стеной. Бдит и зрит. Всегда на страже своих прав и исторической правды.
Фото: Владимир Яроцкий
Это Нина Васильевна строго указала реставраторам, что паркет в комнате у Бродских был не елочкой, а шашечкой. И что отверстие в двери на балконе было проделано не для удобств кошки, как зачем-то нафантазировали экскурсоводы, а для прозаических хозяйственных нужд — холодильников тогда ни у кого не было.
И то, что раньше здесь была коммуналка со всеми ее запахами, распрями, кухонным чадом, протечками, ремонтами, нечаянными вторжениями и громогласными уходами — все это, как ни странно, по-прежнему считывается. Наверное, срабатывает генетическая память. Ты можешь не знать, где располагается розетка или выключатель, но в любой самой непроглядной тьме на ощупь найдешь их.
Фото: Владимир Яроцкий
Тебе никогда не приходилось лицезреть вживую этот бурый зеленый колер, но ты не можешь не узнать его. Цвет всех советских коммунальных кухонь, всех «мест общего пользования», как раньше гордо именовались ванные и сортиры. Цвет несчастья. Цвет беспробудной тоски и публичного одиночества. Вот что чувствуешь прежде всего, переступая порог квартиры №36 по улице Пестеля. И то, что тут нет вещей, ни мемориальных, ни музейных, ни эпохальных — никаких, лишь усиливает это чувство.
Зато есть книги. Например, все золотые корешки Большой энциклопедии Брокгауза и Эфрона, гордость и счастье любого интеллигентного ленинградского дома. Они здесь как на параде. Бери с полки любой. Завидую тем, кто найдет время, чтобы провести час-другой за чтением, например, «Двадцати сонетов к Марии Стюарт» или «Конца прекрасной эпохи». Тут все для этого есть: и столы с уютными лампами, и удобные стулья, и, наконец, сами книги. Конечно, авторские экземпляры на руки не выдают. Но все прижизненные издания Ardis или IMCA-Press тут богато представлены.
Фото: Владимир Яроцкий
Доподлинно известно, что та, кому были посвящены лучшие стихи Бродского, ни разу не переступала порог этого дома ни тогда, когда он здесь жил с родителями, ни после, когда уехал. За свою жизнь она не дала ни одного интервью. Сейчас ей уже за восемьдесят. Живет где-то под Петергофом среди замерзших фонтанов и ледяных вод Финского залива. Зато мне сказали, что их сын Андрей приходил один раз посмотреть на дом отца.
«Мой Телемак, Троянская война окончена. Кто победил — не помню. Должно быть, греки…»
Почему-то из всех горестных историй, услышанных мною в этих полутора комнатах, более всего пронзило то, как каждый месяц вот по таким же сугробам и снегам, как сейчас, или в вечное сито ленинградского дождя Мария Моисеевна шла на почтамт, чтобы отправить две-три книги сыну в Америку, где ей так и не суждено было самой побывать. Я живо представляю, как она тащит в авоське этот свой золотой улов через весь город, как долго оформляет посылку, как собственноручно выводит американский адрес Иосифа.
Она хотела, чтобы эти книги вернулись к нему вместе с остывающим уютом родительского дома. Только эти книги, только телефонные осторожные разговоры через океан раз в неделю. Только жалкие стариковские прошения на высочайшее имя выпустить их к единственному сыну. Повидаться, обняться, проститься. Не пустили.
Фото: Владимир Яроцкий
Мария Моисеевна аккуратно складывает и прячет в сумке квитанцию, выданную в окошке почтамта. И снова бредет по снегу домой. День прожит не зря.
А теперь про полторы комнаты. У Бродского они так подробно описаны, что нет смысла повторять. Тем более что здесь тоже нет ничего. Только стены и знаменитые мавританские панели, выкрашенные зеленой масляной краской. Хорошо, что их не стали сбивать, как это было сделано в других квартирах этого дома. Можно догадаться, где проходила граница личного закутка Иосифа, где была лаборатория отца, где красовался знаменитый буфет с историческим китайским сервизом. Но все это призраки, фантомы, оживающие под натиском его великой прозы. В реальности ничего нет. Как и завещал Бродский: «Никакая жизнь не подлежит сохранению. Если человек не фараон, он не стремится стать мумией».
Фото: Владимир Яроцкий
На подоконнике я увидел пачку фото. Вот интерьер, каким он был в начале 70-х годов прошлого века: громоздкий буфет с батареей пустых импортных бутылок из-под виски и джина, обеденный стол под уютным абажуром. Незаправленная кровать у батареи — смятая простыня, подушка, белый телефон с диском. Последний разговор из дома.
Вся наша бедная советская жизнь, запечатленная с безжалостностью судебной экспертизы. Что это? Откуда? Оказывается, в тот день, 4 июня 1972 года, когда проводили Бродского в Вену, его приятель Михаил Исаевич Мильчик вернулся вместе с родителями в дом на Пестеля и молча, методично, метр за метром, стал фотографировать полторы комнаты. Его никто об этом не просил. Даже в самых безумных мечтах тогда нельзя было вообразить, что когда-нибудь здесь откроют музей.
Но пришел человек с фотоаппаратом, который знал, что когда-нибудь тут будет Дом Поэта. Так и случилось.
Ибо, как написано на фронтоне другого знаменитого петербургского дома: Deus conservat omnia — «Бог сохраняет все».
Полтора музея. Друзья Иосифа Бродского и миллиардер Максим Левченко не могут договориться, что делать с мемориальной коммуналкой поэта
Одним из главных культурных событий января для Петербурга стало открытие музея Бродского в доме Мурузи. Город ждал этого с 1999 года, когда друзьями поэта был основан соответствующий фонд. Увы, но вздыхать с облегчением рано. Как стало известно «ДП», за парадным фасадом скрывается довольно сложная ситуация.
Муляж воображаемой жизни. Каким будет музей Бродского
За 20 с небольшим лет фонду создания музея так и не удалось целиком выкупить коммуналку, где когда–то жили Бродские. Открытие бесконечно откладывалось, несмотря на то что в «полутора комнатах», где жил поэт, достаточно регулярно проходили разного рода культурные события. Два года назад к проекту присоединился управляющий партнер Fort Group Максим Левченко (41–е место в Рейтинге миллиардеров «ДП»), который нашел остроумное решение. Он приобрел в доме Мурузи квартиру № 36, имеющую общую стену с искомой коммуналкой. Пробили дверь — создали общее пространство. Тогда это казалось благополучным завершением многолетних мытарств. Однако до хеппи–энда далеко и сейчас.
Разница менталитетов
Как рассказали «ДП» источники, знакомые с ситуацией изнутри, отношения Левченко и фонда с самого начала складывались непросто. Инициативный спонсор периодически действовал в логике «кто платит, тот и заказывает музыку», не учитывая мнения «старожилов проекта». Те, в свою очередь, не слишком готовы были перестраивать привычный стиль работы, не отличавшийся оперативностью принятия решений.
Споры, говорят, закипали по каждому поводу: от того, в какой цвет красить стены (восстанавливать историческую колеровку или сделать все нейтрально серым), до предполагаемого плана экскурсий. Состоявшееся 26 января этого года «тестовое открытие» подлило масла в огонь, так как Максим Левченко организовал его по собственной инициативе и, как выясняется, без предупреждения. Представители фонда уверены, что открывать музей нужно не раньше мая и 80–летия со дня рождения поэта. К тому времени должны завершиться реставрационные работы, до окончания которых пускать экскурсионные группы странно: они будут ходить по вскрытому историческому паркету.
Публично участники ситуации подчеркнуто избегают называть ее конфликтом. «Наши отношения достаточно сложные, но не конфликтные. Нам нужно отработать условия взаимодействия, учитывая, что «полторы комнаты» были и остаются за фондом. Мы никому передавать их не предполагаем. Соседняя квартира принадлежит Левченко как частному лицу. Но без «полутора комнат» она мало что значит», — рассказал «ДП» председатель совета фонда создания музея Михаил Мильчик.
«Никаких проблем я не вижу. Идет нормальный рабочий процесс. У нас есть договор простого товарищества. В рамках нашего соглашения мы это пространство реставрируем, приспосабливаем и решаем организационные вопросы. Все совместно с фондом», — лаконично заявил «ДП» Максим Левченко.
Вещи Бродского — у Ахматовой
Образы будущего музея у спонсора и фонда заметно отличаются. Максим Левченко считает, что все очень просто: «Это квартира. Где люди живут. К ним приходят гости. У нас есть возможность пустить туда людей, мы их приглашаем. Они записываются и приходят. Нет и не будет никогда такого, что туда можно приходить в любое время. Это будет камерное маленькое пространство, куда можно будет прийти, если заранее договориться».
Фактическое отсутствие в музее экспонатов спонсора не смущает. Сейчас в «полутора комнатах» установлены проекторы, отражающие на стенах фотографии исторической обстановки, сделанные в день отъезда Бродского за границу и позднее, после смерти родителей поэта. Судя по всему, Левченко гораздо более заинтересован в культурной программе, которую можно реализовать в квартире № 36. Представители фонда ничего против этого не имеют.
«Пусть это будет своеобразный культурный центр, посвященный Бродскому. Там должны быть встречи, концерты, лекции. Пусть молодежь там читает стихи. И, конечно, не только Бродского, но и свои», — соглашается Михаил Мильчик. Но тут же подчеркивает, что гораздо важнее по возможности вернуть в «полторы комнаты» подлинные вещи семьи поэта. Сейчас они включены в фонды Музея истории города и Музея Анны Ахматовой.
«У нас находится около 4 тыс. экспонатов, имеющих отношение к фонду. Есть просьба выдать на временное хранение вещи из американского кабинета Бродского в Бруклине. Но нужно соблюсти целый ряд условий. Это условия экспонирования, отсутствие грибка, состояние стен и так далее. Любая передача предметов частному музею проходит утверждение в Минкультуры и Госкаталоге музейного фонда РФ. Это длинная процедура, и когда она завершится — сказать невозможно», — рассказала «ДП» директор Музея Ахматовой Нина Попова.
«Мы преследуем еще одну очень важную цель, которая не вполне понятна Максиму Левченко. Это создание научной библиотеки и размещение архивов, которые нам передают люди, так или иначе связанные с Бродским. Например, безвозмездно нам передала огромный архив, может быть, самый крупный специалист по изучению наследия Бродского Валентина Полухина, живущая сейчас в Лондоне», — добавляет Мильчик.
Квартирный вопрос
Помимо внутренних проблем у будущего музея хватает и внешних. И это далеко не только легендарная соседка Бродских Нина Федорова, так и не продавшая фонду последнюю комнату в исторической квартире, несмотря на щедрые предложения. Отсутствие отдельного входа с улицы, расположенные на первом этаже жилые квартиры, традиционные для любого начинания в России проблемы с обеспечением пожарной безопасности… Из–за подобных сложностей большинство музеев–квартир в стране существуют на птичьих правах.
Единого понимания того, как будет работать музей, когда все–таки откроется по–настоящему, тоже нет. Одну из вероятных схем описал исполнительный директор фонда создания музея Антон Алексеевский: «По организационной форме это будет частное учреждение культуры, принадлежащее Левченко. При нем будет работать совет музея, который станет коллегиально принимать ключевые решения: экскурсионный и экспозиционный план, мероприятия. Вся практическая деятельность, в том числе зарплата сотрудников, оплата коммунальных услуг, — это сфера ответственности Левченко».
При отсутствии консенсуса подобное двоевластие грозит неприятностями в будущем. Либо спонсор попытается подмять все под себя, перестав считаться с мнением людей, занимавшихся созданием музея более 20 лет и знавших поэта лично. Насколько при этом частный музей будет иметь отношение к Бродскому — не вполне ясно. Либо фонд в конце концов выкупит мемориальную коммуналку и отгородится от квартиры № 36, что будет очевидной неблагодарностью по отношению к Максиму Левченко.
В этом есть ирония: великая поэзия, Нобелевская премия, предпринимательская инициатива, филантропия и долг памяти — все оказывается бессильно перед неистребимым духом советской коммуналки.
Как писал сам поэт в эссе «Полторы комнаты», посвященном памяти родителей: «При всех неприглядных сторонах этой формы бытия коммунальная квартира имеет, возможно, также и сторону, их искупающую. Она обнажает самые основы существования: разрушает любые иллюзии относительно человеческой природы».
Звучит мрачновато, но, может быть, именно разрушение иллюзий поможет создателям музея найти долгожданный компромисс и завершить начатое.
Открылся музей Иосифа Бродского в доме Мурузи. Каким он будет — рассказывает основатель Максим Левченко
Подписаться:
Поделиться:
Знакомьтесь, девелопер и управляющий партнер инвестиционной компании Fort Group Максим Левченко в сочельник католического Рождества открывает в Доме Мурузи Музей «Полторы комнаты» Иосифа Бродского. Для этого он выкупил соседнюю с коммуналкой поэта квартиру и по совету Михаила Барышникова пригласил для реконструкции пространства культового московского архитектора Александра Бродского.
Создание литературного музея с точки зрения бизнеса так себе инвестиция: вряд ли вы рассчитываете заработать на билетах. Вот и общественность недоумевает: сложно представить, что предприниматель может вложить собственные средства из чистого альтруизма. Что вы рассчитываете получить от этого проекта?
Я уже получил — огромный символический капитал. Этот музей стал для меня мощнейшим инструментом саморазвития — целым университетом, где сплелись литература, архитектура, живопись, декоративно-прикладное искусство, история, коммуникация. Сложился такой круг общения, который другими средствами было бы невозможно создать. Кто-то скажет, все ради пиара: смотрите, какой классный парень — взялся за такое дело. Но это не так. Меня вела внутренняя мотивация на расширение и новые знания. Мне всегда хотелось сделать что-то значительное вне коммерческого поля. Желание настолько сильное, что я даже рассматривал политическую деятельность, несколько лет назад баллотировался в ЗакС. Выборы я тогда проиграл и совершенно не жалею.
Действительно! И что было дальше?
Я продолжал искать. Картинная галерея? Невозможно конкурировать с крупными частными и государственными собраниями. Коллекция вроде работ Фаберже? Гигантские затраты! Музей современного искусства? Да, «Гараж» — потрясающее пространство, но неподъемные вложения. И ряд совпадений привел меня к проекту Музея «Полторы комнаты» Иосифа Бродского. У меня получилось найти уникальную историю. Есть такое понятие «право на память» — память о писателях, поэтах, великих людях — и она вся как бы монополизирована государством. А вокруг Бродского вследствие каких-то обстоятельств образовалась лакуна.
Как вы обнаружили это, скажем так, свечение? Ведь с памятью о, пожалуй, самом важном ленинградском поэте ХХ века все и так было хорошо.
Случайно. Мы с друзьями завели традицию вечер пятницы посвящать культурным походам краеведческого, музейного или театрального характера. Однажды, года три назад, на экскурсии по Литейной части мы оказались на Преображенской площади, рассматривали здания и вспомнили, что в Доме Мурузи жил Бродский и вроде бы здесь собирались открыть мемориальный музей.
Эта мысль так запала мне в голову, что я стал выяснять сложную судьбу бывшей квартиры поэта. И узнал, что, хотя комнаты принадлежат Фонду создания музея Бродского, для их перевода в статус нежилого помещения требуется выкупить всю квартиру целиком, либо разделить ее («Полторы комнаты» — это только часть коммунальной квартиры, в которой живет соседка Бродского Нина Васильевна. — Прим. ред.).
Фонд основан друзьями поэта в 1999 году: письма о содействии в создании музея писали еще губернатору Владимиру Яковлеву, а потом и Валентине Матвиенко, но музей так официально и не заработал, было проведено лишь несколько мероприятий, экскурсий и концертов.
На эмоциях я написал пост-манифест в фейсбуке, мол, вот очередной петербургский тупик — и город уже двадцать лет никак не помогает решить вопрос. Пост прочел искусствовед Михаил Мильчик, друг Иосифа Бродского и создатель того самого Фонда, позвонил мне, мы встретились — так все и началось.
Иосиф Бродский в своих полутора комнатах Дома Мурузи.
Фотография из коллекции Михаила Мильчика, сделанная отцом поэта А.И.Бродским в 1968 г. ««Полторы комнаты» Иосифа Бродского в фотографиях». (PERLOV DESIGN CENTER)
Как вам, человеку из совершенно другой сферы, удалось осуществить двадцатилетнюю мечту литературного Петербурга?
Я решил две фундаментальные проблемы. Во-первых, полным-полно людей, которые не просто помнят Иосифа Бродского, но с ним дружили, ругались, мирились: он для них не памятник, а живой человек. И все переживали, какой будет память о нем, кем и как это будет создано. Основной задачей стало найти компромисс, успокоить всех.
Во-вторых, вопрос с соседкой Ниной Васильевной, которая наотрез отказалась продавать свою часть коммуналки и возмущенно гремела кастрюлями в общей кухне, когда в соседней комнате происходили какие-либо активности. Возможно, это абсолютно верно. И я бы гремел, и вы бы гремели, потому что никому не хочется жить в музее. Человеку нужно личное пространство, а какая может быть жизнь, если к тебе в дом все время ходят туристы. Это любого бы раздражало.
Нина Васильевна наотрез отказывалась разговаривать с любыми парламентерами, настолько ей надоели просьбы о продаже комнаты! Она и со мной не хотела разговаривать, но я не сдавался. Поначалу я тоже пристал с тем же вопросом — выкупить у нее комнату казалось самым простым решением. Но для нее Бродский — не поэт, а сосед, его родители жили вместе с ней три десятка лет. Она же в этом доме родилась, а старые деревья не пересаживают, как она сама говорит.
Так вышло, что именно Нина Васильевна подсказала мне выход: «Ты бы лучше взял и купил соседнюю квартиру». По счастливому стечению обстоятельств в этот момент ее выставили на продажу. Так мемориальное пространство, где места совсем мало, получило дополнительные двести метров — огромное подспорье! Ведь современному музею нужно проводить лекции, устраивать встречи и перформансы, делать инсталляции. Элементарно иметь гардероб! Внутри квартиры мы поставили перегородку, оставив соседке большее пространство, перестали водить туда людей. Она там так и живет, и мы друг другу стараемся не мешать. Сформировали стойкий нейтралитет. Кстати, Нина Васильевна рассказывает довольно интересные истории: проведя с ней в разговорах десятки часов, я что-то даже записал.
Архитектор Александр Бродский
Дизайн пространства литературного музея придумал человек-легенда — московский архитектор и художник Александр Бродский, который известен крайней разборчивостью и редким участием в каких-либо проектах. Почему вы пригласили именно его?
Так посоветовал Михаил Барышников. Я собирался в Венецию на постановку Алвиса Херманиса «Барышников/Бродский», моноспектакль, где Михаил играет главную и единственную роль, и подумал, что было бы здорово рассказать о нашем проекте одному из самых близких друзей Иосифа Александровича. У меня не было прямых контактов, я написал на адрес нью-йоркского «Центра искусств Барышникова» — и на мое письмо ответили, подтвердив встречу. После спектакля мы увиделись в кафе, долго разговаривали. Он воспринял проект очень эмоционально, дал важные советы.
Уже существовали эскизы: несколько замечательных архитекторов нарисовали для музея несколько концепций. Хорошие, но, знаете, не поражающие в сердце. Все здорово, правильно, осмысленно, но в них как будто чего-то не хватало. Я поделился этим с Барышниковым, и он предположил, что с задачей справится Александр Бродский. Я нашел Сашу в Москве — и он согласился! Но через неделю перезвонил и сообщил, что не может взяться по морально-этическим соображениям: один из предыдущих эскизов делал его друг и коллега.
Мы продолжили общаться по другим проектам частного порядка, в музее же решили реализовать идею локального дизайнерского бюро, предполагавшую суперсовременную часть, из которой посетитель попадал в коммуналку. Такое столкновение времен. Ободрали до кирпича стены, доставшиеся нам в полном евроремонте. Открылись доски, дранка — и я подумал: вот все и готово.
Сфотографировал пространство, отправил снимки Барышникову — у него как раз была премьера нового спектакля в Риге, на который полетел Саша Бродский, а я не смог присоединиться, — и попросил показать после премьеры, замолвить за меня слово. И конечно, послал фотографии Саше, отметив, что эти стены — абсолютно его тема. Так Саша оказался в Ленинграде (он наш город называет именно так) — приехал, посмотрел и дрогнул. Через две недели у нас были идеальные рисунки — в сердце!
План музея, нарисованный Александром Бродским
Чем его дизайн-проект отличался от того, что вам предлагали другие архитекторы?
По сути, главное, что сделал Александр, — это то, что он не сделал ничего лишнего. Его особенный талант — увидеть, зафиксировать и сохранить пространство памяти, ностальгическую ветхость. Он умеет достать из предмета подлинную красоту, ничего не придумывая. Все получилось честным, настоящим. Даже двери — их нашли на помойке и отреставрировали.
Замечательная находка — асимметричная планировка самой большой комнаты и пространство амфитеатра, которое вмещает около семидесяти человек. Помимо лекций и перформансов, мы будем транслировать здесь документальный фильм «Часть речи», где близкие поэту люди читают его стихи: Барышников, жена Бродского Мария Соццани, дочь Анна, поэт Анатолий Найман, переводчик Виктор Голышев.
Еще одна находка — фанера как основной материал, который ни с чем не спорит. Она эфемерная, как будто растворяется, и этим хорошо работает в музейном пространстве. Все привнесенное сюда суперминималистично. Даже штативы, на которых размещены отрывки из эссе «Полторы комнаты», будто бы парят в воздухе, как воспоминания. Саша Бродский — он же еще и художник, и автор инсталляций — придумал вход через шкаф. Собственно, именно через шкаф, где отец Иосифа Александровича устроил фотомастерскую, можно было попасть в комнату поэта.
А что будет находиться в самих «Полутора комнатах»?
В них не будет ничего!
Это очень по-буддистски!
Таково коллективное решение, результат споров нашей большой команды: Михаила Мильчика, еще одного учредителя Фонда музея писателя и публициста Якова Гордина, собственно Александра Бродского и нашего куратора, журналистки и литературного критика Анны Наринской, кстати, дочери Евгения Рейна. Были мысли восстановить обстановку, купив предметы того времени, достаточно частый прием, который применяется в музеях-квартирах. Но мы поняли, что театрализация, декорация — неправильный путь.
Драматургия пустоты сильнее, она связана с поэзией. Пустота, пыль, время, античность, вода — из этого ведь и состоят стихи Бродского. Руины! По сути, и сама реставрация шла не столько по проекту, сколько по течению: мы просто докопались до подлинного слоя. Восстановили дубовый пол XIX века, цвет стен — пинцетами и кисточками достали оттенки, ведь старая краска рассыпается от времени и ее надо укрепить. Где есть утраты цвета, оставили газеты — от 1874 года, времени постройки дома, до 1985-го, когда после смерти родителей Иосифа новые жильцы делали здесь ремонт. Нашли дореволюционные обои — все эти слои можно разглядывать бесконечно. Кстати, изначально в этих комнатах предполагались библиотека и кабинет, это видно по планировке и лепке потолка. Тоже интересная деталь: Бродский, по сути, жил в библиотеке. Пустота будет условной — на стенах появляются и исчезают видеопроекции реального интерьера с фотографий 1966–1970-х годов.
Вы открываете музей в один из самых непростых моментов — в год, когда все в основном закрывается. Неужели ваш бизнес не пострадал в пандемию?
Я привык рассматривать кризисные ситуации как потенциальные возможности. Помните «Унесенные ветром»? Можно потерять состояние, а можно заработать. В стабильные времена такое нереально. Мне так даже привычнее: девелопером я стал, купив разорившуюся компанию. И очень увлекся этой сферой — активы были приобретены, ими нужно было управлять, выводить из банкротства, создавать коммерческую команду, перестраивать активы. Сейчас мы выросли в несколько раз, партнеры предлагают двигаться дальше: рынок переживает эволюцию. Многое, что было построено в нулевые, сильно устарело. Надо переделывать и перестраивать, а у нас накопился большой опыт.
Тоже ищете, где есть те самые пресловутые лакуны?
Да, вероятно, у меня есть к этому некоторые способности. Ведь и в девелопмент я пришел, будучи специалистом по международному морскому праву, редкой в России профессии.
Повеяло чем-то древнеримским!
Можно сказать, морское право основано на древнем пиратском бизнесе: если судно терпит бедствие и ему оказали помощь, спасатель может претендовать и на корабль, и на весь груз. Эти законы действуют с незапамятных времен, когда суда были далеко не такими безопасными и часто гибли.
Специализацию мне подсказали в Лондоне, куда я студентом отправился подтянуть язык. Там это целая индустрия, а здесь меня считали чуть ли не бандитом. Десять лет я работал по специальности, курсовую писал у профессора СПбГУ Валерия Абрамовича Мусина, научного руководителя Владимира Путина, а потом появилась возможность заняться девелоперским бизнесом.
Вы действуете, как благородные разбойники из романов Стивенсона — это такое литературное наследие? Может, вы в детстве начитались книг про пиратов?
Я рос на Гражданке, был ужасным хулиганом, меня пару раз пытались исключить из школы, хотя моим воспитанием и занимались классические еврейские бабушка с дедушкой. Дед работал на телевидении по технической части — его карьера не особенно двигалась из-за национальности. Он очень любил фотографию, мы с ним проявляли пленки в ванной с красной лампой, ходили по музеям, много гуляли по городу.
В старших классах я стал пропускать уроки: отец занялся бизнесом, и перед домом дежурили «восьмерки» и «девятки» с бандитами, которые пытались его подловить. В эти дни я в школу не ходил.
Тот самый бандитский Петербург?
Среди тех, кто занимался тогда хоть каким-то бизнесом, выживаемость была минимальная. Никакого особенно крупного дохода у нас не было, но разборки были постоянно. Когда мне было шестнадцать, на отца совершили покушение, он был на волоске от смерти. Наверное, тогда и пришлось повзрослеть. В лихие 1990-е, которые пришлись на мое окончание школы, героями были не военные или ученые, а бандиты, их адвокаты и их экономисты. Я выбирал, кем стать, — и поступил на юрфак.
Справедливости ради, Бродский — ваш любимый поэт?
Сейчас он представляет область моего профессионального интереса, я читаю много и его произведений, и о нем самом. Но в последнее время я очень увлекся Достоевским. Пока лежал с коронавирусом в больнице, перечел «Братьев Карамазовых». Это же супертриллер! Очень современный — истерика в каждом слове.
Текст Ксения Гощицкая. Фото Виктория Назарова
Архитектор Александр Бродский, соавтор проекта музея поэта Бродского — о пространстве в Доме Мурузи, любви к Петербургу и «бумажной архитектуре»
«Собака.ru» благодарит за поддержку премии «Петербург будущего 2021»
Идеологического лидера российского рынка жилой недвижимости компанию