дача шехтеля в кунцеве
Маяковский в Кунцево
Один ив живописных уголков Подмосковья— Кунцево — издавна являлся излюбленным местом отдыха многих русских поэтов, писателей, композиторов, художников.
В биографии В. В. Маяковcкого указано, что и он жил здесь вместе с матерью А. А. Маяковской и сестрами О. В. и Л. В. Маяковскими в 1913 году. Однако документами, хранящимися в библиотеке-музее В. В. Маяковского, установлено, что семья поэта провела в Кунцеве два лета: в 1912 г. с 16 мая по 28 августа, и в 1913 году с 18 мая по конец августа на даче Бобровникова в Почтовом проезде.
По свидетельству сестры поэта Л. В. Маяковской, Владимир Владимирович «. целыми днями бродил по Кунцевскому парку, Крылатскому, Рублеву, в Кунцеве же,—отмечает она, — летом 1913 года создавалась трагедия «Владимир Маяковский». Дача, в которой жила семья Маяковских, сохранилась до нашего времени: это дом №5 по 2-му Московскому переулку. Проживающая ныне в этом доме современница и ровесница поэта О. М.Бобровнивова-Конькова хорошо помнит семью Маяковских. Она занимала четыре комнаты на втором этаже, в одной из комнат жил Владимир Владимирович.
На днях О. М. Бобровникова передала в библиотеку-музей поэта фотографию дачи во времена жизни в ней поэта и кунцевскую фотографию его сестры Ольги Владимировны.
Сохранились и другие неопубликованные данные о жизни В. В. Маяковского в Кунцеве.
Здесь, около села Крылатского, находилась дача строителя зданий Ярославского вокзала и МХАТ—академика архитектуры Ф.О. Шехтеля, умершего в 1926 году. С сыном его Маяковский учился в школе живописи,и поэтому часто бывал в гостях у Шехтелей.
В саду дачи было здание мастерской, где занималась живописью сын и дочь Шехтеля. В этой беседке и в этом саду Маяковский часто проводил время в беседах с ними и их общими друзьями.
Незадолго до пребывания на этой даче поэта там был в гостях Ф.П. Шаляпин.
Шаляпин участвовал тогда в постановке кинофильма «Иван Грозный», съемки которого происходили та-же в саду Шехтелей и на острове у реки.
«Чаще всего, — вспоминает дочь академика В. Ф. Шехтель, —друзы уходили к обрыву реки Москвы здесь у знаменитого кунцевского необхватного дуба Маяковский расстилал свой плащ, все садились и продолжались споры и беседы об исвусстве». На обрыве у реки поэт читал свои стихи, декламировал отрыввки из поэмы Пушкина «Евгений Онегин».
По воспоминаниям В. Ф. Шехтель, Маяковский любил плавать и часто устраивал с товарищами состязания по плаванию. Нередко он переплывал Москву-реку недалеко от Крылатского и целыми днями бродил там в одиночестве, создавая свои произведения.
В семье академика. Шехтеля сохранилась запись великого поэта, адресованная им в Кунцево дочери Шехтеля.
Маяковский в Кунцево
. Издатели не брали нас.
Капиталистический нос чуял в нас динамитчиков.
У меня не покупали ни одной строчки.
Возвращаясь в Москву чаще всего жил на бульварах.
Это время завершилось трагедией «Владимир Маяковский».
Просвистели ее до дырок.
В. Маяковский.
Летом 1913 года с матерью и сестрами Маяковский живет в Кунцеве, очень близко от станции железной дороги, в Почтовом проезде. Эта дача, правда, значительно перестроенная, сохранилась до наших дней, ее теперешний адрес — 2-я Московская улица, 5. Живущая в ней О. М. Конькова, дочь бывшего владельца дачи Богровникова, хорошо помнит семью Маяковских. Много лет она бережно хранила фотографию
Ольги Владимировны Маяковской, которую получила на память в 1913 году (ныне эта фотография хранится в Музее Маяковского).
Конькова была очень дружна с младшей сестрой поэта, много времени проводила в семье Маяковских и потому смогла рассказать кое-что о жизни Маяковского в Кунцеве. Брат Коньковой, И. М. Богровников, сделал рисунок дачи, какой она была в то время, когда на ней жили Маяковские (этот рисунок также передан в музей).
Дача была двухэтажная, с большой открытой верандой. Маяковские снимали верхний этаж. Здесь у Володи была своя комната с маленьким балкончиком. Балкончик смотрел прямо в сад, где росли высокие березы и липы. В саду стоял врытый в землю столик с деревянной, шедшей вокруг него скамьей. На балкончике у Володи или внизу на «хозяйской» веранде частенько собиралась молодежь.
Кунцево было в то время очень популярным дачным местом. Здесь был большой кинотеатр, театр, где ставились пьесы, исполнявшиеся любителями или московскими труппами. В огромном парке, начинавшемся сразу за дачей Богровникова, играл летом оркестр, собиравший, по воспоминаниям старожилов дореволюционного Кунцева, много публики. Парк, знаменитый кунцевский парк, изрезанный бесчисленными живописными оврагами, спускался к Москве-реке. С крутого берега открывался обширный вид на заречные дали. Зелень заливных лугов красиво оттенялась прибрежным песком. В парке и поныне стоит старинный дом, принадлежавший некогда князьям Нарышкиным. Перед домом и на крутом спуске к реке, почти до самой воды, — мраморные статуи (копии античных скульптур). Некоторые из них, в частности группа, изображающая похищение Прозерпины, сохранились до нашего времени.
Кунцево имеет устойчивую литературную традицию. Были здесь и Карамзин, и Огарев, и Герцен, описавший свои «кунцевские скитания» в «Былом и думах». Позднее здесь живут Тургенев, Боткин, Третьяков (частыми гостями которого были Перов и Крамской), Л. Н. Толстой. Кунцево явилось местом действия ряда событий тургеневского романа «Накануне». Описано оно и Л. Н. Толстым в повести «Юность». В советское время здесь жил А. Гайдар, запечатлевший кунцевские дачи в «Тимуре и его команде». Всеволод Багрицкий, написавший «Смерть пионерки» о гибели Вали Дыко — дочери хозяина дачи, на которой жил поэт.
Конечно, ко времени, когда в Кунцеве поселилась семья Маяковских, поселок сильно изменился по сравнению с XIX веком: появилось больше дач, стало гораздо многолюднее. Но и в то время, да и сейчас в Кунцеве можно встретить уголки, заставлявшие забыть о близости шумной Москвы. Маяковский с друзьями часто гулял на так называемом «проклятом месте», которое представляло собой площадку над обрывом, обращенным к реке. Когда-то здесь было татарское кладбище, и старые могильные камни с непонятными надписями косо выглядывали из высокой травы.
Дача Шехтелей, огромное трехэтажное здание причудливой архитектуры, стоит на границе Кунцева и села Крылатского. В глубине парка, принадлежавшего Шехтелям, была дощатая мастерская с большими окнами, где занимались живописью Вера и Лев Шехтель и где по неделям гостил у них Вася Чекрыгнн.
Незадолго до пребывания на этой даче поэта там был в гостях Ф. И. Шаляпин. Шаляпин участвовал тогда в постановке фильма «Иван Грозный», съемки которого происходили также в саду Шехтелей и на острове у реки.
В дневнике Веры Шехтель имеются записи о том, что с Маяковским приходили в эту мастерскую художники К.Малевич, Д.Бурлюк, бывали иногда Б.Фриденсон и Л.Попова.
Друзья проводили время в беседах и спорах об искусстве, делали наброски с натуры, рисовали. До нас дошли зарисовки Маяковским Малевича и
Фриденсона. Л. Шехтель изобразил Маяковского, Васю Чекрыгина, Вера — брата, Льва Шехтеля.
На старой выцветшей фотографии Л. Шехтель и В. Чекрыгин, в светлой мастерской, среди холстов и подрамников, задумчиво смотрят друг на друга. Четким почерком Веры сделана шутливая подпись: «Два гениальных художника предаются скептицизму и размышлениям о вечности».
Отголоски споров, ведшихся в мастерской, сохранились в ученической тетради, висевшей на стене, в которую каждый заносил свои соображения по любому поводу и которая называлась: «Мое сегодняшнее мнение о моей сегодняшней живописи». В этих записях много противоречивых и неверных мыслей, но есть и зрелые суждения, и, что главное, они позволяют нам войти в атмосферу споров художественной молодежи тех лет.
Сторонники реализма, экспрессионизма и даже «лучизма» скрещивают здесь клинки своих мнений. Основная тема спора — современность и средства ее отражения. Много записей и о самой специфике живописи, ее задачах, ее отличии от графики. Вот, например, пишет Чекрыгин: «В чем живописность? Я думаю, что живописность в самом реальном созерцании предмета и разложении его на холсте так, чтобы он как можно ярче передавал зрителю сущность изображаемого. Живописность в глубоком созерцании предмета, чем и отличается она от графики».
Маяковский в этих спорах часто высказывал гораздо более зрелые суждения о живописи, чем его младшие товарищи — Чекрыгин, Шехтели и даже «взрослые» профессионалы — К. Малевич, Д. Бурлюк, Н. Гончарова, М. Ларионов. Он видит мнимость новаторства многих художников-эстетов и любит в их адрес цитировать стихи Саши Черного:
Когда меж собой поделили Наследники царство и трон. То новый шаблон, говорили. Похож был на старый шаблон.
Двадцатилетний Владимир Маяковский думает и говорит прежде всего о главном в искусстве — его общественном содержании, социальном значении: «Беря какой-нибудь факт из области красоты, история искусств интересуется не техническим способом его выполнения, а общественными течениями, вызвавшими необходимость его появления, и тем переворотом, который вызывается данным фактом в психологии масс».
Маяковскому одинаково чужды и формалистические выверты «Ослиного хвоста» (куда входили Н. Гончарова и М. Ларионов), и бескрылый эмпирический натурализм тех художников, которые только дублировали жизнь. «Настоящее большое искусство художника, — пишет Маяковский в одной из статей этого времени, — изменяющего жизнь по своему образу и подобию, идет другой дорогой».
Во время бесед и споров Маяковский часто брал альбом Веры Шехтель и рисовал. В самых необычных ситуациях изображались жирафы, которые возбуждали в нем особую нежность, — жираф в парикмахерской или жираф зубной «рвач», как говорил Маяковский. Все эти рисунки делались в одну минуту и были предельно выразительны. Многие из них сохранились.
Маяковский любил плавать и часто устраивал с товарищами состязания по плаванию. Нередко он переплывал Москву-реку недалеко от Крылатского и целыми днями бродил там в лугах, наборматывая строчки новых стихов. Часто друзья уходили к обрыву реки, к знаменитому кунцевскому «необхватному» дубу. У дуба Маяковский расстилал свой плащ, все садились и продолжали споры об искусстве.
Кунцево. 1913 г. Около села Крылатского. Здесь над обрывом любил сидеть Маяковский.
В статье «Как делать стихи» Маяковский писал, что строчки поэмы «Владимир Маяковский» — «гладьте сухих и черных кошек» пришли к нему именно у кунцевского дуба.
Интересно, что этим же летом, под этим же дубом не раз читал свои первые стихи своим первым слушателям другой поэт, тоже еще не известный широкой публике. Звали этого поэта Сергей Есенин.
По записям дневника В. Ф. Шехтель мы знакомимся с привычками, занятиями, развлечениями юноши Маяковского; узнаем об отношениях его с членами семьи Шехтель, об его отношении к Вере Шехтель, о которой он сказал в одном из своих стихотворений: «Девушка, смотрящая на меня, как на брата».
В сентябре Маяковский и Чекрыгин снимают комнату в Петровско-Разумовском. В. Шехтель записывает: «Ездили в Соломенную сторожку — Нина, Лека, Вася, Д. Бурлюк, Маяковский и я. Были у Маяковского и у Васьки в комнате. Было очень-очень мило. Пили у Володи чай. Мне страшно понравилась тамошняя обстановка — уютно, чисто. Уже ничего этого бонтонного».
В сентябре Маяковский завершает работу над трагедией в стихах «Восстание вещей» (позже она стала называться «Владимир Маяковский»).
В стихах этой трагедии — тревога за устройство жизни. В центре ее — возвышенный образ поэта, отвечающего за все «огромное горе и сотни махоньких горь». Поэт в пьесе Маяковского — это представитель лучшего в людях, он — Человек с большой буквы, готовый всем пожертвовать для счастья людей. Он хочет изменить жизнь, облегчить тяжесть людского горя. Он готов штурмовать небо. «Ведь люди не бубенцы на колпаке у бога», они сами хозяева своей жизни и своей души.
Пьеса и стихи Маяковского вызывали ярость буржуазной публики. В отчетах о выступлениях Маяковского этого времени «Московская газета» писала: «Публика пришла в ярость. Послышались оглушительные свистки, крики «долой!». Маяковский был непоколебим. Продолжал в том же стиле».
В ноябре 1913 года Маяковский уезжает в Петербург. Там в театре Луна-парк 2 декабря состоялось первое представление трагедии «Владимир Маяковский».
Спектакль вызвал множество рецензий. Стихи и пьеса двадцатилетнего автора становились все более известными. Они заинтересовали А. Блока, их выделил из футуристических писаний М. Горький. Маяковского узнают в широких демократических кругах как подлинного поэта, уже в первых произведениях которого было сильное социальное звучание.
Вскоре появятся его антивоенные стихи, резкие сатирические «гимны», наконец, знаменитая поэма, полная революционных предчувствий, «Облако в штанах».
С радостью приняв Октябрьскую революцию, Маяковский стремится поставить свой талант на службу народу.
С 1915 года Маяковский живет в Петрограде и лишь изредка приезжает в Москву. Следующий период его московской жизни относится к 1918 году.
Ребусы, метаморфозы и гости последнего дома Шехтеля
7 августа день рождения архитектора Федора Шехтеля. Под этот праздник корреспондент m24.ru пошел в гости к мастеру – в его последний собственный дом. У здания настолько непростая судьба, что можно назвать его фениксом. В советский период здесь находился сначала детский сад, а потом отдел КГБ, и о его авторстве забыли. В 1991 году в доме поселились бомжи, и два года жили, сжигая в шехтелевском камине все, что могло гореть.
Фото: m24.ru/Лидия Широнина
«А в 1993 году сюда въехал только что образованный фонд «Стратегия». Состояние здания было ужасное, ни одной деревяшки не осталось, от разрушения его спасли железобетонные перекрытия, – рассказывает помощник президента центра «Стратегия» Михаил Парфенов. – И неизвестно, что бы было дальше, если бы мы не стали копать информацию про дом и не выяснили, что его построил Федор Шехтель и что он здесь жил».
После этого здание признали памятником архитектуры, и «Стратегия» в течение 10 лет реставрировала его на собственные средства. Специалисты восстанавливали все по крупицам, старым фото и обрывкам воспоминаний. Буквально решали многолетний ребус. О том, как в казалось бы пустом здании делали интересные находки, как по деталям дома можно прочитать талант архитектора и его привычки, и что помнят о нем потомки, сотрудники фонда рассказали корреспонденту.
От модерна к неоклассике, от украшений к простоте
Дом на Большой Садовой, 4 Федор Шехтель построил для себя и своей семьи в 1910 году, причем в сжатые сроки – всего за 4 месяца. Это третий и последний собственный дом архитектора, причем он сильно отличается от самых знаменитых его построек и даже от предыдущего собственного дома в Ермолаевском переулке.
«Шехтель вошел в историю как классик русского модерна. Но, когда строилось это здание, стиль практически исчерпал себя, начались дискуссии и поиски национального стиля в архитектуре, – говорит вице-президент фонда «Стратегия» Борис Баланцев. – Федор Осипович считал недостаточно оцененным классицизм XVIII века. Поэтому свой дом он создал в неоклассическом стиле. Конечно, привнося свои собственные находки, в том числе и от уходящего модерна. Это хорошо видно в некоторых деталях».
Как пример сочетания разных стилей и подходов приводят лестницу. Для архитектора этот элемент был очень важен. Стоит вспомнить хотя бы «морскую волну» в построенном им особняке Рябушинских (сейчас музей Горького) или ажурную готическую лестницу в доме Саввы Морозова (дом приемов МИДа). Но здесь лестница выполнена очень скромно – простой ритм, клепка вместо украшений. При этом, если посмотреть сверху, видны плавные скругления перил и «ушки» у ступеней, как наследство плавного и изящного модерна. «При реставрации думали заменить мягкий белый камень, из которого она сделана, на более прочный. Но повторить рисунок, создающийся по краям лестницы, никто не взялся. Ведь это все делалось вручную», – вспоминает Баланцев.
Огня московского крупицы
Главы из неопубликованной книги о Кунцево и Западном округе столицы
© Полубояров М.С., составление, предисловие, комментарии, фотографии. 2001, 2006 гг.
Николай ОГАРЕВ
Николай Платонович Огарев (1813–1877) вместе со старшими членами семьи жил в Кунцево летом 1828 года. Здесь мальчик испытал глубокое чувство первой любви, о чем поведал в воспоминаниях «Моя исповедь» в 1862 году, «Записках русского помещика», ряде стихотворений («Первая любовь», «Лес», «Две любви», «К подъезду! – Сильно за звонок рванул я», «Обыкновенная повесть» и другие). «Моя исповедь», помимо прочих достоинств, – ценный источник по изучению истории нарышкинской усадьбы и их сада. «Обыкновенную повесть» высоко ценил И.А. Бунин. Его «Темные аллеи» навеяны произведением Огарева. Темный грот, в котором юный поэт переживал чувство первой любви, общаясь с Машенькой, сохранился в Нарышкинской усадьбе, со стороны Москвы-реки. Опустившись под гору, окажешься у бывшего прудика, воспетого Львом Толстым. А по сторонам усадьбы стоят флигеля. В каком-то из них жил Николай Огарев. Сюда ему носил письма от любимой девушки добродушный Пётр Фёдорыч. Это одно из самых лиричных и, увы, одно из самых заброшенных уголков Москвы.
Три мгновения
Солнце уходило на запад и лучами прощальными купалось в светлых водах реки величаво-спокойной. А она, извиваясь подковой, с рокотом тайным проходила у подножья крутого высокого берега. А на другой стороне вдали расстилался город огромный, и главы его храмов сверкали в огненном отблеске вечернего солнца.
На высоком берегу стояли два юноши. Оба, на заре жизни, смотрели на умирающий день и верили его будущему восходу. Оба, пророки будущего, смотрели, как гаснет свет проходящего дня, и верили, что земля не надолго останется во мраке. И сознание грядущего электрической искрой пробежало по думам их, и сердца их забились с одинакою силой. И они бросились в объятья друг другу и сказали: «Вместе идем! Вместе идем!» И это мгновение ангелы записали на небе, и оно радостно откликнулось в великой душе мира.
Но судьба разрознила юношей и раскидала их в дальние стороны. Но то мгновение в душах их свято росло в бесконечность.
Моя исповедь
Мы на лето поехали жить в Кунцево.
Дай опять забыть темные и мелкие стороны жизни! Дай вздохнуть чистым, весенним воздухом! Кунцево осталось у меня в памяти, как блаженный сон. И как же оно хорошо было в то время с своим большим обветшалым домом и садом, скорее похожим на огромный лес, чем на сад. От дома широким просеком круто спускался берег Москвы-реки, с обеих сторон просека шел лес, густой, зеленый, свежий, заросший кустами между вековых деревьев всех разнообразных пород чернолесья. За рекой зеленела и синелась бесконечная луговая равнина. Там заходило солнце ясно и мирно. По лесу у реки шла дорожка, с одной стороны до Проклятого места, с другой – выходила верхом берега до Гусарева.
Тонули шелесты, и каждый звук иль шум
В широком ропоте лесного колыханья…
Сколько студеных ключей было в темной зелени! Как хорошо было на все это смотреть пятнадцатилетнему отроку, который блаженствовал в первом действительном чувстве любви.
Да! Я влюбился в Машеньку Наумову со всей чистотой сердца и со всем колоритом летней ночи, как оно только может быть в пятнадцать лет. Жизнь в небольшом флигеле в Кунцевском саду поневоле заставляла видеться часто. Из моей маленькой учебной комнаты мне было слышно, как она пела; я часто переставал работать и слушал. Бедной Машеньке нужна была чья-нибудь симпатия. Сестра моя была занята своим мужем и своей беременностью, она не могла быть ей подругой. Больной отец мой хлопотал о своем медленном выздоровлении, переносил бользень мужественно и спокойно, но мог относиться только благосклонно равнодушно к молоденькой родственнице. Плаутин [муж сестры Н.П. Огарева] обращался с Машенькой неприятно насмешливо, как parvenu, доженившийся до большого состояния, с бедной девушкой. Машенька невольно искала во мне развлечения, опоры, сочувствия – почти сострадания в своей одинокой молодой жизни, униженной до жалкой роли какой-то нахлебницы. Она стала мне рассказывать о своем детстве, о воспитании в Смольном монастыре, о своей любви к кому-то, кто ее холодно и плоско разлюбил. Ее доверчивость сближала нас. Помню, как-то раз приехал к нам ее отец, маленький, толстый, пьяненький и глуповатый старичок. Над ним обыкновенно все трунили. Даже мой отец забавлялся над ним. Плаутин обращался с ним с насмешкой, наглой до нахальства. Я видел, как Машенька страдала. Я старался отвлечь бедного старика от людской насмешки, которой он не понимал, и занимал его, как умел, разговаривая и водя по саду подальше от других. Машенька поняла это, на другой день она просто пришла благодарить меня со слезами на глазах. С тех пор наше сближение пошло crescendo. Машенька вставала в шестом часу утра, чтоб ходить гулять со мной. Утренняя прогулка была заведена уже давно Зонненбергом и продолжалась неизменно. Конечно, Зонненберг сопутствовал нам на прогулках, конечно, я его за это только пуще ненавидел; но долею [иногда] мы его не замечали. Я вел ее под руку. Руки наши встречались под ее шалью; близко мы прижимались друг к другу, голос дрожал. Не знаю, Зонненберг не замечал или не хотел замечать, но тогда он мне ни слова не говорил об этом. А когда по середам он уезжал в отпуск в Москву, мы с Машенькой гуляли одни. Это был блаженный день в неделе. Живо помню я наши утра в кунцевских рощах, свежие, росистые, благоухающие; помню, как хорошо Машенька пела во время прогулки. До сих пор помню наизусть все мелодии ее песен. До сих пор при воспоминании мне становится так же тепло, нежно и юно на сердце, как бывало тогда. Я ей отыскивал ее любимые цветы в лесу. У нас были любимые скамейки, где мы отдыхали. Был темный сырой грот, полный зеленью, в нем постоянно сочился ключ, капал и звучал по капле, падая в воду. Была соломой крытая беседка на крутом берегу; помню раз, как там хорошо Машенька пела какой-то мотив из времен герцогини La Valliere.
Между тем слово «любовь» не было произнесено между нами. Все наше сближение было девственно робко и застенчиво. Я тосковал по слове признания, мне его недоставало. Я написал на клочке бумаги: «Любите ли вы меня?» – и подал ей потихоньку, мимоходом, в окно с террасы. Она мне таким же способом написала коротенькое: «Да!» – и мне стало бесконечно хорошо на белом свете. Душа переполнилась, мне надо было высказать тебе мою любовь и мое блаженство. Я написал к тебе [к Герцену] по секрету письмо. Ты отвечал мне с нарочным. Твой Петр Федорыч приходил часу в пятом утра. Сначала его интересовала наша переписка, то есть интересовало подслужиться нам. Ему идти было по крайней мере два часа со Старой Конюшенной в Кунцево и два часа обратно. Моя комната выходила окном на террасу. Петр Федорыч в пятом часу постукивал тихонько в окно. Я вскакивал, получал твое письмо, отвечал, плакал от счастья; потом вполголоса смеялся с Петром Федорычем о том, что никто не знает и не догадывается о нашей переписке, и он уходил с тем, чтоб быть дома налицо, когда Иван Алексеевич [отец Герцена] встанет. Что я писал, что ты писал? Не помню. Письма не сохранились. Помню только, что мы употребляли алгебраические буквы и формулы вместо имен, чтоб никто не догадался, если бы письма попались. Как все это младенчески забавно и хорошо!
В саду, у реки, на скамейке под высокою липою – сидел я с нею. Солнце заходило за поляной так ясно, река была такая светлая, лес такой пахучий… Я держал ее за руку, голова моя лежала на ее плече, мы оба плакали от полноты счастья…
На этом месте я прерву эту главу. Я опущу все постороннее, оно было незначительно. Я прерву ее здесь, чтобы у тебя осталось светло на сердце, когда ты ее прочтешь, и чтоб я сам, перечитывая ее, мог опять тихо погрузиться в это сновидение с его теплым светом, его лесными звуками, мягким вечерним переливом света и тени и мягким дыханием молодой любви.