дача на петергофской дороге
Читать онлайн «Под гнетом страсти. Дача на Петергофской дороге»
Автор Николай Гейнце
ПОД ГНЕТОМ СТРАСТИ
В теплый июньский день 1895 года я сидел на террасе красивого двухэтажного дома, в одной из пригородных дачных местностей Петербурга и с нетерпением смотрел на дверь, ведущую в комнаты.
Вдруг у самой террасы в саду послышался звонкий детский голос, и через минуту на террасу вбежала девочка с каштановыми локонами и огромными карими глазами. Ее правильное, точно отлитое из мрамора личико навеяло на меня целый рой воспоминаний. Я болезненно вскрикнул и протянул обе руки к ребенку.
Девочка на секунду остановилась, но затем доверчиво подошла ко мне. Я притянул ее к себе и, посадив на колени, начал жадно всматриваться в ее черты.
— Она, совсем она! — невольно прошептал я и, спустив девочку с колен, задумался.
На ступенях лестницы, ведущей на террасу, показалась няня.
— Юля, Юленька, — позвала она девочку, — мама идет, беги к ней навстречу.
Затем, обратившись ко мне, она сказала:
— Барыня сейчас будет здесь.
Взяв ребенка за руку, она ушла.
Я вскочил… Сердце мое сильно билось. Я хотел спуститься с террасы, но на нее уже входила стройная молодая женщина с такими же, как у ребенка, тонкими чертами лица и большими глазами. На ней было надето белое вышитое платье, ее изящная головка скрывалась под легкой итальянской широкополой шляпой.
— Сколько лет, сколько зим! Боже мой, как я рада вас видеть!
Она крепко, по-мужски, пожала мою руку.
— Вы давно здесь, я, кажется, заставила себя ждать… Садитесь, пожалуйста…
Я смотрел на ее дышащее здоровьем и счастьем лицо, на ее стройную фигуру и не находил слов для ответа.
— Как здоровье вашего мужа? — наконец спросил я.
— Он здоров и весел… Все хорошо! А сколько пережито? Не правда ли?
Ее лицо покрылось дымкой грусти.
Вскоре явился и муж, довольный, счастливый…
Я пробыл у них почти целый день.
Он показался мне мигом в этом счастливом уголке.
«Вот где царит истинная, чистая супружеская любовь… — думал я. — Здесь нет страсти, под гнетом которой погибло столько людей, бессознательно созидавших этот храм чистой любви».
Уже смеркалось, когда я уезжал от них. Отъехав от дома, Я оглянулся. На террасе, освещенной лампой под пунцовым абажуром, стояли он и она. Он держал ее за талию, а ее голова лежала на его плече. Красноватый отблеск лампы падал на них.
«Кровь, кровь!», — мелькнуло в моем уме.
Их счастье действительно было обрызгано кровью, но они в ней не были повинны… История их любви стоит быть рассказанной. Я расскажу ее…
Был чудный майский вечер 189* года. Огромный театр «Аквариум», один из излюбленных летних петербургских уголков, был переполнен.
Партер почти сплошь был занят постоянными посетителями, представителями столичной золотой молодежи, до безразличия похожими друг на друга: костюмами, прической, модной, коротко подстриженной бородкой a la Boulanger и даже ничего не выражающими шаблонными физиономиями; юными старцами с лоснящимися, как слоновая кость, затылками; редакторами ежедневных газет и рецензентами.
В ложах роскошной гирляндой развертывалась целая плеяда представительниц женской половины веселого Петербурга — «этих дам», которые встречаются везде, где только можно показать себя и посмотреть людей.
На сцене шла новая оперетка, и кроме того приманкой служила «парижская дива», начавшая, как утверждали злые языки, свою карьеру в полпивных Латинского квартала, перешедшая оттуда в заурядный парижский кафе-шантан, с подмостков которого прямо и попала на сцену «Аквариума» в качестве «парижской знаменитости», имя которой крупными буквами было напечатано на афишах.
Одна из лож была занята исключительно мужчинами; их было пятеро, и их веселость и развязность красноречиво говорили, что они залили свой холостой обед, быть может и фальсифицированными, но, наверное, крепкими винами.
Только двое из этой компании резко отличались от своих сотоварищей — истинных типов юных кутящих петербургских пижонов.
Первый был человек, которому на вид казалось лет за сорок, с серьезным выражением умного лица, проницательным взглядом серых глаз, смотревших сквозь золотые очки в толстой оправе, с гладко выбритым подбородком и небольшими, но густыми усами и баками. Он был светлый шатен, и легкая, чуть заметная седина пробивалась на висках его гладко зачесанных назад без пробора волос.
Это был доктор Петр Николаевич Звездич, известный среди петербургской золотой молодежи, в кругу которой постоянно вращался, под именем «нашего доктора».
Его обширная практика, доставившая ему обеспеченное состояние, состояла преимущественно из пациенток: дам и девиц высшего петербургского света и полусвета. Взимая очень дорогую плату с первых, он не отказывал порой в даровой помощи и безвозмездных советах «начинающим» из вторых, если предвидел, что им предстоит блестящая будущность.
Он знал в подробности все светские интриги и историю почти каждой из звездочек полусвета, и о нем говорили шутя, что если бы он захотел, то мог бы написать такую скандальную хронику, от которой бы содрогнулось даже петербургское общество. Но доктор Звездич умел молчать или, вернее, говорить кстати. Он не мог быть назван скрытным, но и никогда не говорил того, что могло бы скомпрометировать тех, кто не должен был быть скомпрометированным, и таким образом не вызывал вражды к себе людей, жизнью которых он жил.
В общем, это был «славный малый» и, кроме того, под маской бесшабашного вивера скрывал много научных сведений, большой практический ум, замечательный такт и даже доброе сердце.
Второй, сидевший рядом с ним и также отличавшийся от остальных, был молодой человек лет двадцати шести, с красивым и в высшей степени интеллигентным лицом.
Намереваясь покинуть столицу на несколько недель, он приехал проститься с доктором Звездичем, а тот повез его обедать к Кюба, а оттуда в «Аквариум», где молодому человеку пришлось невольно услыхать малопонятный для него разговор между остальными тремя совершенно случайными его знакомыми, с которыми доктор за несколько часов перед тем встретился в ресторане и которым представил его.
— Посмотрите, — сказал один из них, рассматривая, прищурившись, единственную пустую ложу, находившуюся напротив, — Анжель еще не приехала.
— Но ведь только кончается первый акт, — ответил другой, — она никогда не приезжает ранее половины второго, именно в тот момент, когда это производит всего больше эффекта.
— Кстати, кто теперь ее повелитель или, лучше сказать, раб? Кажется, этот несчастный Гордеев, разоренный вконец, уезжает в Ташкент.
— Не долго же он продержался!
— Что поделаешь? Эта наша общая участь! — заметил фатовато самый юный из собеседников.
— О, только не вам предстоит эта участь! — перебил доктор. — Анжель любит, чтобы игра стоила свеч, любит заставлять о себе говорить…
— Однако, если бы я предложил свои услуги! — надменным тоном возразил юноша.
— Она бы вам ответила, как одному из моих приятелей: «Приходите тогда, мой милый, когда у вас умрет дядюшка!»
Не дожидаясь ответа, Звездич обратился к Виктору Аркадьевичу:
— Ты уезжаешь завтра?
— Да, у меня месячный отпуск.
— По обыкновению, в Москву, а оттуда в подмосковное имение князя Сергея Сергеевича Облонского. Там я должен встретиться с графом Львом Ратицыным, который уехал вчера вечером.
— К Облонскому? — вмешался в разговор один из трех франтов.
— Кто же его не знает! — вставил снова самый юный из франтов.
— Облонского знает весь Петербург, авторитетно подтвердил первый, спросивший о князе. — Но скажите, пожалуйста, что он поделывает, этот молодящийся старец? Вот уж года два, как его положительно нигде не видно.
— Он, вероятно, остепенился, — заметил другой пшют. — Когда нет более зубов, то поневоле перестанешь щелкать орехи.
— Если нет своих зубов, то есть вставные, — отвечал доктор, смеясь, — прекрасное средство! Впрочем, вы не шутите насчет князя Облонского, вам никогда не удастся быть таким молодым, как он, несмотря на то что ему пятьдесят лет. Верьте мне как доктору, что старость зависит не от количества лет, и не жалуйтесь на отсутствие князя.
— В качестве покровителя?
— Нет, в качестве счастливого любовника!
— Пусть! В конце концов это будет на руку нам, молодым.
— Если вы только все не умрете раньше его! — серьезным тоном заметил Звездич.
В это время в театре раздался шепот и все взоры устремились на ложу, остававшуюся до сих пор пустой.
В ней появилась дама.
Остановясь на минуту и окинув равнодушным взглядом весь театр, она небрежно опустилась на передний стул и, опершись локтем на борт ложи, принялась лорнировать публику, видимо, нисколько не интересуясь пьесой, второй акт которой только что начался.
— Вот и Анжель! — шепнули друг другу молодые люди.
— Она сегодня раньше обыкновенного! — заметил Петр Николаевич. При этих словах Виктор Аркадьевич повернул голову по направлению к ложе, где сидела та, о которой шла речь, и был поражен оригинальной красотой прибывшей.
Большие черные миндалевидные бархатные глаза, тонкие темные ресницы резко выделялись на матовой белизне лица с правильными красивыми чертами. Несколько выпуклый лоб, окаймленный густыми красновато-золотистыми волосами, оригинальность прически которых увеличивалась небрежно вколотой в них с правой стороны звездой из крупных бриллиантов чистейшей воды.
Она была без шляпки и вошла в ложу в широком плаще с капюшоном, который и был накинут на голову.
Войдя, она небрежно откинула его.
Изящный туалет на ее высокой гибкой и грациозной фигуре носил отпечаток какой-то изящной, но вместе с тем и вызывающей небрежности.
Выражение ее красивого лица было спокойно до величественности.
Она была, по обыкновению, вся в черном.
На ее высокой груди горела другая бриллиантовая звезда, немного более той, которая украшала ее волосы, и две миниатюрные звездочки блестели в ее розовых ушках.
Бобров смотрел на эту «рыжую красавицу» с нескрываемым восторгом.
— Что? Хороша? — спросил доктор, наклонясь к его уху.
— Кто эта женщина? — прошептал тот.
— Да ведь это Анжель! — просто отвечал Звездич.
— Анжель! — с недоумением повторил громко Виктор Аркадьевич.
Это имя ничего не говорило и ничего не объясняло серьезному деловому человеку.
Три их компаньона, заметив его недоумение, громко расхохотались, не заботясь о том, что мешают ходу пьесы и не обращая ни малейшего внимания на энергичное шиканье по их адресу со стороны публики.
Их смех как бы говорил: откуда взялся он, если не знает Анжель?
Бобров покраснел до корней волос.
— Пусть их смеются, — шепнул на ухо молодому человеку Петр Николаевич, — а ты благодари Бога, что не знаешь ее!
— После, а теперь послушаем пьесу, она глупа до смешного.
Водворилось молчание, и через полчаса опустился занавес — второй акт окончился.
Во время восторженных вызовов «парижской дивы» наши три франта вышли из ложи и оставили Звездича с Бобровым вдвоем.
Анжель, между тем, кланялась направо и налево с движением руки или улыбкой; ложа же ее стала наполняться теми постоянными посетителями первых рядов, как милости, с глупой улыбкой на устах искавшими благосклонного взгляда ее темных глаз.
Она казалась королевой среди своих придворных.
Виктор Аркадьевич, не перестававший на нее смотреть, обратился к доктору:
— Скажи же мне, кто эта женщина?
— Разве ты этого не видишь?
— Знаешь, сколько ей лет? — спросил Звездич.
— Это вполне расцветшая женщина, ей на вид лет двадцать пять.
— Да, действительно, хотя по метрическому свиде тельству ей уже около сорока, но и это неправда — ей четыре тысячи лет.
— Четыре тысячи! — засмеялся Бобров.
— Ни более, ни менее, мой друг! Она носила массу названий, массу костюмов, говорила на всех языках Вавилонского столпотворения, но это все та же женщина: гетера, куртизанка, лоретка, содержанка, кокотка горизонталка; Фрина, Аспазия, Империя, Армида, Цирцея, Ригольбош или Анжель. Это кровопийца, женщина веселья, опустошающая карманы и притупляющая умственные способности — ее сила в животной стороне человека.
— Есть исключения! — пробормотал Виктор Аркадьевич.
— Черт возьми! Я это знаю — одно есть в сто лет. Они на счету, эти исключения. Истинная любовь — это высокое, прекрасное, благородное чувство, удел людей с возвышенным сердцем и умом — так редка, что в продолжение целых веков сохраняются и записываются в народной памяти и истории человечества наряду с величайшими гениями имена избранников судьбы, умевших любить всем сердцем, всей душой, умевших жить своею любовью и умереть за нее.
— Однако, — перебил его Бобров, — какая поэзия, я не предполагал в тебе столько сентиментальности.
Петр Николаевич пропустил мимо ушей это замечание и продолжал:
— Однако у нее не такой свирепый вид, напротив, она кажется чрезвычайно милой, добродушной… — заметил Виктор Аркадьевич.
— И с такой славой она еще находит жертвы, поклонников…
— Сколько угодно! — с насмешливой улыбкой сказал доктор.
— По твоему описанию, это просто какое-то чудовище.
— Не совсем… может быть, у нее оскорбленное сердце, которое мстит и платит злом за зло!
— Это еще, пожалуй, лучше! — тихо сказал Виктор Аркадьевич. — Конечно, это ее извинить не может, но, по крайней мере, многое объясняет…
— Я старался добиться ее тайны, — продолжал Петр Николаевич, — но она скрытна и молчалива, как могила.
— Была ли у нее по крайней мере истинная страсть в жизни?
— Насколько мне известно — никогда! Так, какой-нибудь каприз на время — это самое большое, да и то…
— Она замечательно хороша! — как бы про себя произнес Бобров, не спуская глаз с Анжель.
— Не смотри на нее слишком долго, ты можешь попасться…
— Гм! — промычал Звездич, не совсем этим успокоенный.
— К тому же, — продолжал Бобров, — у меня всегда было какое-то омерзение к подобному извращению любви — к женщинам, которые составляют достояние всех.
— В тебе много чувства и страсти! — сказал его собеседник, окидывая его докторским взглядом.
— Вот именно, это меня и спасает. Мне необходимо верить в ту, кого я люблю… а этим существам разве можно верить? Признаюсь только, мне очень интересно с чисто философской точки зрения знать, о чем может думать эта женщина?
— Кто может когда узнать, о чем думает женщина? Приход их компаньонов по ложе прекратил эту беседу.
Оркестр заиграл перед третьим актом.
— Ужинать где будем? — спросил один из вошедших, обращаясь к доктору и Боброву.
— Я никак не могу, — отвечал последний. — Я завтра уезжаю, и мне нужно рано вставать. Я думаю даже поехать сейчас домой, не дождавшись окончания пьесы…
— В таком случае и я поеду с тобой, — сказал Петр Николаевич.
Он встал и, простившись с молодыми людьми, вышел в сопровождении Виктора Аркадьевича.
Дача Сиверса. Петергофская дорога, г. Санкт-Петербург, проспект Стачек, 158. Часть 1
Наше путешествие по усадьбам Петергофской дороги продолжается. Мы уже имеем представление об этом уникальном историко-культурном феномене и совершили путешествие в усадьбу Александрино. Сегодня я предлагаю вам продолжить изучение петербургских достопримечательностей и познакомиться с удивительной историей дачи Сиверса.
Знали ли вы, что в Петербурге сохранилось здание, в архитектурном облике которого фантастическим образом слились николаевский классицизм и…сталинский ампир? Вы все еще думаете, что это шутка? Тогда я приглашаю вас в Петербург, на прогулку по бывшей Петергофской дороге! Вы узнаете, какое отношения к этой постройке имел гениальный Растрелли, какую роль в истории дачи Сиверса сыграла Екатерина Великая и почему усадебная жизнь в этом поместье прервалась гораздо раньше, чем в России началась революция.
В первом материале о даче Сиверса мы рассмотрим самые интересные факты о дореволюционной истории данного имения и немного забежим вперед – в советскую историю, чтобы понять, какие главы судьбы этой достопримечательности будут отражены в моем следующем материале.
Как и многие усадьбы Петергофской дороги, дача Сиверса получила свое название благодаря одному из многочисленных своих владельцев. В первой половине XVIII века территорией, на которой расположился этот объект, в разное время владели представители семейств Головиных и Нарышкиных.
Так, «больничная» жизнь дачи Сиверса без существенных изменений в использовании ее помещений, достаточно плавно перетекла в советское время, где она пережила страшные военные годы и, под влиянием новых архитектурных стилей Страны советов, снова поменяла свой облик. Продолжение следует!
Ссылки
Новознаменская дача на Петергофской дороге
По указу Петра I вдоль Петергофской дороги были нарезаны участки земли для строительства «приморских домов». Участки имели длину 1 000 саженей, ширину – 100 саженей (около 213 м). Постройка дач оживилась в елизаветинскую эпоху (1741 – 1761), а в екатерининское время (1762 – 1796), по словам иностранцев, Петергофская дорога напоминала переезд из Парижа в Версаль.
Новознаменская дача занимает пять участков. Сначала этой огромной усадьбой владели братья А.М. и П.М. Апраксины. Потом, в 1750-х годах, участки приобрел Михаил Илларионович Воронцов и назвал свою усадьбу Бельвю (прекрасный вид).
Дачу для Воронцова начинал строить Джузеппе Трезини, который зять Доменико. Джузеппе взял фамилию тестя. В 1751 г. в письме к Елизавете Петровне Воронцов объясняет: «… правда, я сверх силы моей, не столько для собственной амбиции, как для будущей памяти, начал строение каменного двора». Видимо из тех же соображений и в то же время он начал строительство дворца на Садовой 26 (сейчас Суворовское училище). С 1755 г. у М. И. Воронцова начал работать Ринальди. «… В течение 5 лет, начиная с 1755 г., был построен господский дом, флигеля, служебные корпуса, декоративные и утилитарные строения»
Михаил Илларионович был женат на Анне Карловне Скавронской.
Елизавета Петровна не раз ездила на дачу к своим друзьям. В 1766 году дача была продана. Потом, в 1803 г., дачу для своей жены, Марии Алексеевны, приобрел Александр Львович Нарышкин (1768 – 1826), обер-камергер и директор императорских театров.
На карте 1817 года обозначены пять участков, на которых располагалась мыза Нарышкина:
Ф.В. Булгарин вспоминал:
«После смерти Л.А.Нарышкина не было, так сказать, главы в обществе, но сыновья его сохранили принадлежащее им первенство, потому что никто не мог подражать Нарышкинской манере. Были им равные родом и высшие богатством, но никто не умел быть в такой степени барином (grand seigneur), как Лев Александрович Нарышкин и сыновья его, Александр Львович и Дмитрий Львович, никто не мог с необыкновенною простотою в обхождении соединить такой благородный тон и самой фамильярностью внушать к себе уважение, как Нарышкины. Александр Львович жил открыто: дом его называли Афинами. Тут собиралось все умное и талантливое в столице, а между ими ум хозяина рассыпался ежедневно искрами, которые иногда больно обжигали глупую гордость и неуместное чванство, но большею частью возбуждали веселость. Дмитрий Львович, муж первой красавицы в столице, изобиловавшей красавицами, жил также барином, но в другом роде. Балы его и праздники имели более официальности и менее той благородной свободы, которая составляет всю прелесть общества. Дмитрий Александрович приглашал гостей, а у Александра Львовича дом всегда был полон друзей и приверженцев.
Словом, в отношении изящества, Петербург не уступал Парижу, и, что всего важнее, директором театров был знатный барин, умный, образованный, ласковый, приветливый Александр Львович Нарышкин!
Тогда на петергофской дороге были аристократические летние жилища, принадлежащие теперь огородникам, трактирщикам, купцам и счастливым чиновникам».
О Нарышкине существует много анекдотов:
«На одном из праздников, устроенных Александром Львовичем на своей даче, присутствовал Александр I. «Во что же обошелся этот великолепный праздник?» – спросил император. «В тридцать рублей, Ваше величество, – заметил Нарышкин, – я заплатил тридцать рублей только за гербовую бумагу подписанных мною векселей». Спустя какое-то время император послал Нарышкину книгу, в которую были вплетены сто тысяч ассигнациями. Находчивый Нарышкин просил передать императору свою глубокую признательность и при этом добавил, что «сочинение очень интересное и желательно бы получить продолжение». Говорили также, что Александр I вторично прислал книгу с вплетенными в нее ста тысячами, но приказал устно передать, что издание окончено».
Между тем Нарышкин постоянно был по уши в долгах. Об этом злословил весь Петербург. Рассказывали, что однажды, во время Отечественной войны 1812 года, некто при Нарышкине похвалил храбрость его сына, который, заняв во время боя какую-то позицию, отстоял ее у неприятеля. «Это уж наша фамильная черта, – отозвался остроумный Нарышкин, – что займем, того не отдадим».
Когда принц Прусский гостил в Петербурге, шел беспрерывный дождь. Государь изъявил сожаление. «По крайней мере принц не скажет, что Ваше Величество его сухо приняли»,— заметил Нарышкин.
«Отчего ты так поздно приехал ко мне»,— спросил его раз император. «Без вины виноват, Ваше Величество,— отвечал Нарышкин,— камердинер не понял моих слов: я приказал ему заложить карету; выхожу — кареты нет. Приказываю подавать,— он подает мне пук ассигнаций. Надобно было послать за извозчиком».
В начале 1809 года, в пребывание здесь прусского короля и королевы, все знатнейшие государственные и придворные особы давали великолепные балы в честь великолепных гостей. А. Л. Нарышкин сказал притом о своем бале: «Я сделал то, что было моим долгом, но я и сделал это в долг».
Пыляев дает прекрасное описание дачи и несметных богатств, которые там были:
Пыляев в этой же самой книге, «Забытое прошлое окрестностей Петербурга», ранее пишет даче Александра Александровича Нарышкина (1726-1795) Красная мыза, лежавшей на 4-й версте от Петербурга, которую Екатерина называла «Га! га!». Такое впечатление, что когда Пыляев стал писать о мызе А. Л. Нарышкина, что на 18-й версте, он ещё раз повторил то, что писал о предыдущей мызе. Как могла Екатерина здесь останавливаться, когда А. Л. Нарышкин стал владельцем только в 1803 году. И ещё одна неточность – эту дачу строил Ринальди, а не Растрелли. Кроме того: « На этой даче, находясь в гостях у А.Нарышкина, она была извещена курьером из армии о фридландском мире со шведами». О каком мире идет речь? О Верельском?
К сказанному можно добавить, что Иван Петрович Мятлев нам известен главным образом как автор слов романса «Как хороши, как свежи были розы…».
Для размещения коллекции Владислав Иванович Мятлев пристроил с востока и запада к дому трехэтажные застекленные веранды, которые нарушили пропорции, испортили внешний вид.
Огромная библиотека Мятлева, насчитывавшая 18 тысяч томов, в основном на французском языке, стала храниться во вновь отстроенном Готическом доме, стоящем напротив основного.
В 1888 году Мятлевы продали дачу. 1 февраля 1892 г. последовало высочайшее соизволение «в постоянное пользование г. С.-Петербурга без передачи права собственности, принадлежащей Попечительству Императрицы Марии Александровны о слепых Новознаменской дачи для призрения хронических душевных больных».
Количество больных увеличивалось (400 человек). Были возведены новые постройки, каменные и деревянные; деревянные не сохранились, а в каменных теперь ютятся чекисты. Больничная домовая церковь не вмещала всех желающих, и в 1898 г. на средства Государственной думы была построена новая каменная одноэтажная Знаменская церковь. В «Знаменской церкви идея терпения и вечном спасении очень ярко выражена, что успокоительно для больных». В Новознаменской больнице последние два года своей жизни провел писатель Глеб Успенский, здесь он умер 24 марта 1902 г.
В 1908 г. был задуман капитальный ремонт здания и только вмешательством Императорской археологической комиссии, которая посчитала своим долгом уведомить губернатора Санкт-Петербурга о «большой художественной ценности зданий как по своей внешней архитектуре, так и по внутренней отделке», удалось этот ремонт остановить. Несмотря на старания архитектурной общественности, некоторые изменения всё же произошли. Да и вообще, к этому времени многое уже пропало или было близко к разрушению.
Архитектор В. А. Щуко в 1911 г. писал о том, что здание больницы – «прямо таки драгоценный памятник старины XVIII в., где чудом уцелели внутренние отделки, даже фресковая живопись, старинные предметы», и ходатайствовал о сохранении здания и передаче наиболее ценных вещей в «Музей Старого Петербурга».
После 1917 г. больницу закрыли. Здесь разместили Третью сельскохозяйственную колонию. Больничные корпуса были отведены для заключенных, в главном здании был организован клуб, в Готическом доме разместилась контора. Здание деревянной церкви-столовой отвели под театр.
Писатель Л. Пантелеев о Новознаменском исправдоме:
Одну из глав «Республики ШКИД» я писал в лазарете Новознаменского исправдома. Было это ранней осенью 1926 года. Идиллические времена! Исправдом располагался в бывшем имении. Под одной кровлей, в удобных, похожих на больничные палаты, спальнях жили, отбывая разные сроки наказания, — латвийский шпион, цыгане-конокрады, растратчики, взяточники, профессиональный шулер Вяткин, комдив Сашко, осужденный за участие в дуэли, и тут же — карманные воры, фармазонщики, нэпманы-налогонеплателыцики… Две большие комнаты сплошь были заселены молодыми сектантами-баптистами, отбывавшими трехлетний срок за отказ от военной службы. Не помню, чтобы кто-нибудь их обижал, никто не смеялся над ними — ни комдив Сашко, ни шулера, ни карманники. С уважением относилось к этим ребятам и тюремное начальство. Не мог и я не заглядеться на них, не задуматься над тем, какая сила ведет их на подвиг. Правда в те годы подвиг этот не был невыносимо тяжел. Когда молодые евангелисты досиживали свои три года, к ним никто уже не предъявлял никаких претензий, от воинской повинности они освобождались, получали белые билеты.
В 1936 г. колония была преобразована в Новознаменскую трудовую колонию для несовершеннолетних при НКВД. Главный каменный дом с участком отошел к молочно-огородному совхозу «Пролетарский труд» при Кировском заводе, в здании жили рабочие и служащие завода.
Но в сентябре 1941 года немцы были уже в Стрельне. Сосновая Поляна, как и соседнее Лигово (Урицк) оказались под немцами. В фильме «Блокада» отражен реальный эпизод: трое немецких лейтенантов останавливают переполненный трамвай, идущий из Стрельны в Ленинград.
Фотография 1941 года, немец в трамвае:
На карте обозначено место, где находился трамвай. До Новознаменской дачи всего двести метров:
Рубеж проходил в трех километрах восточнее, там где сейчас Полежаевский парк, а также кинотеатр «Рубеж» на проспекте Ветеранов.
После войны здания восстанавливались под руководством архитектора Михаила Михайловича Плотникова (1901 – 1992).
К сожалению, о восстановлении интерьеров речь не шла. В усадебном и Готическом домах разместилось наше нии-чаво, а именно ВИАСМ – ВНПО «Союзавтоматстром» (Всесоюзный научно-исследовательский институт автоматизации промышленности строительных материалов). Институт был основан в 1952 году. Добираться сюда было долго, тогда здесь ходил только тот самый 36-й трамвай, который до Стрельны. От остановки до института идти примерно километр, зато по аллеям старого воронцовского парка, мимо живописных прудов. Правда, когда несешься на работу под моросящим дождиком ранним солнечным декабрьским утром, вся эта красота не слишком бросается в глаза.
Когда институт ещё только разместился на даче, то внутри здания ничего не было. Надо было привозить мебель, книги, приборы, наконец, продукты в столовую. Для этих целей институт где-то раздобыл лошадь, которую нужно было как-то содержать, кормить. Но в советское время научно-исследовательским институтам лошади не полагались, чай не колхоз какой-нибудь. То есть на содержание лошади никаких денежных средств не отпускалось. Из создавшегося положения нашли изящный выход. В штате института была вакансия младшего научного сотрудника, так называемого «мэнээса». Напомню, что в советское время мэнээсом мог быть кандидат околовсяческих наук или аспирант. Так вот, был объявлен конкурс на эту вакансию, лошадь успешно этот конкурс прошла, была зачислена в штат и, видимо, со временем доросла до доктора наук. О партийной принадлежности лошади старшие коллеги мне ничего не сообщили.
Базовая кафедра размещалась на первом этаже восточной части здания. Учебный процесс проходил на этой веранде.
На веранду можно было попасть через два помещения. С южной стороны был кабинет секретарши, Аллы Ивановны. Вот через этот кабинет мы и проходили. Можно было пройти и через кабинет завкафедрой, Гельфанда Якова Евсеевича. Кабинет смотрел окнами на север. Но через его кабинет мы не ходили.
Все здание является памятником архитектуры и находится под охраной государства. Но вот эта самая кладовка охранялась особо. В этой комнате запрещалось что-либо менять, нельзя было даже гвоздь в стену забить. Стеллажи к стенам никак не крепились. Особый статус кладовки, как нам сказали, объяснялся тем, что именно в этом помещении всегда ночевала Екатерина II, когда ездила в Петергоф, так как проехать за один день из Петербурга до Петергофа ей было никак.
Кстати, мне непонятно, почему балкончики с северной и южной стороны Плотников сделал такими страшненькими. Когда балконы были на три окна – это выглядело гораздо лучше. Ну и веранды, конечно, фасад только портят.
Сверху открывался чудесный вид. Но там всегда какого-нибудь стекла не хватало, поэтому всё было засижено голубями. 
В Готическом доме на первом этаже была столовая, в которую также допускались соседние чекисты. Второй этаж занимали бездельники типа партийцев, комсомольцев, профком.
Недавно в Готическом доме был пожар, окна и двери заколочены, всё тихо разваливается.
В этом здании на третьем этаже располагался отдел кадров, рядом сидели бойцы невидимого фронта из первого отдела. Ненавистный нормоконтроль на втором этаже. Там же экономисты. То есть тут находилось всё, что нужно для полноценной научной работы.
Научный процесс кипел в здании, пристроенном в 1966 к предыдущему, по проекту Трубникова и Цымбала. Как говорится – музыка, застывшая в камне:
В 1992 году наш цементный отдел, построившись колонной по четыре, убыл в направлении Васильевского острова, в дружественный нам Гипроцемент.
С тех пор в институте я ни разу не была. Внутри ничего не изменилось. В смысле, никакого ремонта за последние двадцать лет не было, всё облезлое и обшарпанное.
Вид институтского двора. Кажется, НИИ теперь занимается изготовлением чего-то инновационного и экологически чистого для птицефабрик:
В 1991 г. А. А. Собчак отдал усадебный дом для детей приезжающих инвесторов. Теперь это частная школа при Педагогическом университете им. Герцена с громким названием «Международная школа-пансионат».
Как любят у нас теперь всё огородить жуткого вида заборами:
Нужную для ПФ справку получила быстро, отправилась гулять по старому парку. В парке больше нет ни мраморных статуй, ни лабиринтов, беседок и гротов. Только извилистые аллеи и дорожки, да проточные пруды.
