дача казакова в абрамцево
1. 101 Юрий Павлович Казаков
Юрий Павлович Казаков
(1927—1982)
«Мне вспоминаются московские наши разговоры и споры о поэзии, о направленности творчества, о том, что кого-то ругаю, — все это под коньяк и все с людьми знаменитыми, и там кажется, что от того, согласишься ты с кем-то или не согласишься, зависит духовная жизнь страны, народа, как у нас любят говорить. Но тут. Тут вот со мной рядом лежат два рыбака, и все разговоры их вертятся вокруг того, запала вода или нет, пошли «дожжа» или не пошли, побережник ветер или шалонник, опал взводень или нет. Свободное от ловли рыбы время проводится в приготовлении ухи, плетении сетей, в шитье бродней, в разных хозяйственных поделках и во сне с храпом. То, что важно для меня, для них совершенно неважно. Из выпущенных у нас полутора миллионов названий книг они не прочли ни одной. Получается, что самые жгучие проблемы современности существуют только для меня, а эти вот два рыбака все еще находятся в первичной стадии добывания хлеба насущного в поте лица своего и вовсе чужды какой бы то ни было культуры. Но, может быть, жизнь этих людей как раз и есть наиболее здоровая и общественно-полезная жизнь? Зачем же им книги? Зачем им какая-то культура и прочее вот здесь, на берегу моря? Они — и море, больше нет никого, все остальные где-то там, за их спиной, и вовсе им неинтересны и ненужны».
Проблему, высосанную из пальца — «народ и интеллигенция» — Юрий Казаков решил сплеча (а плечо у него было могучее): этой проблемы для народа нет, она есть только для интеллигенции, которой больше делать нечего. (Вот бы эти два рыбака начали вдруг за бутылкой спорить о том, как влияет на дела в стране написание слова «карбас» или «карбаз», а на интеллигенцию запах свежезасоленной рыбы!)
Юрий Павлович Казаков родился 8 августа 1927 г. в Москве на Арбате в семье рабочего, выходца из крестьян Смоленской губ. Родители не ладили друг с другом, и Юра жил с мамой Устиньей Андреевной в коммуналке дома напротив театра им. Вахтангова.
Военные годы прошли в Москве. Во время воздушных налетов подросток тушил зажигалки на крыше, взрывом был контужен, чудом остался жив, удержавшись за печную трубу. Всю жизнь после этого заикался. Позднее признался, что по этой причине и стал писателем. До смерти его не отпускали воспоминания о той ужасной поре, и каждый год в самые короткие, «воробьиные» ночи он вновь и вновь с замиранием сердца ждал войны.
Не закончилась война, а Юру повлекло к музам: начал учиться игре на виолончели и писать стихи. После войны поступил в музыкальное училище им. Гнесиных, которое окончил по классу контрабаса в 1951 г. и был принят в состав оркестра Музыкального театра им. Станиславского и Немировича-Данченко. Играл редко, чаще подрабатывал на танцплощадках. Стихи и пьесы в редакциях отвергались, а вот очерки газета «Советский спорт» принимала. В частности, о жестоких нравах американского спорта.
В 1953 г. Казаков, выдержав конкурс 50 человек на место, поступил в Литературный институт им. Горького. Поступал как драматург, но оказался на семинаре прозаиков, написал творческий этюд — свой будущий рассказ «На полустанке» (1954). Потом абитуриента по всему институту разыскивал руководитель семинара — В. Шкловский.
Писать у него был талант природный, а вот не писать то, чего не знаешь, у него отбили охоту в институте. В годы учебы Юрий «занимался альпинизмом, охотился, ловил рыбу, много ходил пешком, ночевал, где придется, все время смотрел, слушал и запоминал». Еще студентом он опубликовал свои первые рассказы — «Тэдди», «Голубое и зеленое», «Некрасивая», «Странник».
В 1957 г. в Архангельском издательстве вышла его первая книга о слепой охотничьей собаке — «Арктур — гончий пес». Книгу тут же «раздолбали» в статье «Тени прошлого» за искажение действительности и облика современников. Книгу, тем не менее, смели с прилавков читатели.
Поморы, «читая Казакова, не просто узнавали знакомые с детства пейзажи, а словно впервые по-настоящему видели красоту своей родины». От дальнейших нападок автора защитил К. Паустовский. Их в дальнейшем сблизило одинаково трепетное отношение к слову и к миссии писателя.
«В жизни каждого человека есть момент, когда он всерьез начинает быть», — как-то написал Казаков, и уже с этих первых произведений его стали всерьез называть мастером рассказа, рассказа необычного — музыкального и живописного, будто сотканного из звуков, цветов и запахов.
«Кто там разберет, что в жизни главное, важно только хорошо об этом писать», — был уверен автор. В его плотно уложенных строчках обычные (и необычные) слова начинали светиться северным сиянием и источать запах морских водорослей.
В 1950—1960 гг. Казаков опубликовал книги «Манька», «На полустанке», «По дороге», «Легкая жизнь», «Голубое и зеленое», «Запах хлеба», «Арктур — гончий пес», «Двое в декабре» и др. В них писатель решал вопросы о смысле жизни и смерти.
В его рассказах очень тонкое, тончайшее письмо, в них смесь северной и восточной созерцательности, совсем нет нравственных уродов и нелюдей, пожравших современную прозу как саранча. Недаром кто-то назвал Казакова «советским сентименталистом». О своих путешествиях по России писатель создавал замечательные путевые очерки.
Переломным в творчестве Казакова стал сборник очерков «Северный дневник» (1961—73). В нем писатель выразил особое отношение к русскому Северу, воспетому С. Писаховым и Б. Шергиным, как к последнему оплоту истинно русской, народной жизни, не загубленной реформами и прогрессом, где внуков хоронят под крестами рядом с крестами их дедов, где, казалось, остановилось время. Да и автор, похоже, был не прочь на Севере сказать: «Время, повремени!» Последняя глава «Северного дневника» посвящена ненецкому художнику Тыко Вылке, о котором впоследствии Казаков написал повесть «Мальчик из снежной ямы» и сценарий фильма «Великий самоед».
В 1967 г. Казаков побывал в Париже и стал собирать материалы для книги о Бунине, интервьюировал Б. Зайцева, знавшего его. Книга, к сожалению, не была написана.
В Италии в 1970 г. писатель был удостоен медали и премии Данте.
Критики не раз отмечали, что герой лирической прозы Казакова — «человек внутренне одинокий, с утонченным восприятием действительности, с обостренным чувством вины». Именно этим чувством и настроением проникнуты последние рассказы писателя «Свечечка» и «Во сне ты горько плакал».
Самый трагичный рассказ писателя — «Трали-вали» — о спившемся бакенщике. Каждый раз, изрядно нагрузившись, Егор впадал в прострацию и начинал петь голосом необычайной красоты и силы. Казаков в нем с болью прозрел всю нашу созерцательную незлобивую Русь, спивающуюся и спаиваемую, но так и не пропившую всех своих талантов.
При жизни Казакова было издано 10 сборников его рассказов. Многим читателям полюбились его эссе о русских прозаиках — Лермонтове, Аксакове, поморском сказочнике Писахове и др. О Паустовском Казаков написал поэтичную книгу «Поедемте в Лопшеньгу». Занимался писатель и художественным переводом. Мастерски перевел по подстрочнику роман-трилогию казахского писателя А. Нурпеисова «Кровь и пот» (романы «Сумерки», «Мытарства», «Крушение»). На нее он затратил целый год.
Юрия Казакова не стало, когда ему было всего 55 лет. Он скончался в Москве 29 ноября 1982 г. На гражданской панихиде в Малом зале ЦДЛ северянин Ф. Абрамов первым сказал: «Мы все должны понимать, что сегодня происходит. Умер классик!»
Посмертно, в 1986 г., вышла книга «Две ночи» («Разлучение душ»), объединившая не опубликованные и незавершенные произведения. Повесть о ночных бомбежках столицы, давшую название этой книге, писатель дописать не успел.
Произведения Казакова вошли в школьные программы и хрестоматии, переведены на многие языки мира. В честь писателя учреждена литературная премия за лучший рассказ.
На даче Казакова, в подмосковном Абрамцево, был устроен мемориальный музей. Несколько лет назад дом подожгли. Он сгорел дотла вместе с библиотекой писателя, его картинами и иконами.
В 2008 г. в Москве на стене арбатского дома, где Казаков прожил свою жизнь, торжественно установили мемориальную доску. Всем запомнились слова его друга, поэта Е. Евтушенко: «Юрий Казаков принадлежал к тем, кто всегда учил людей свободе, совести и любви к Родине».
А сам писатель задолго до этого написал однажды в своем очерке-монологе «О мужестве писателя»: «У тебя нет власти перестроить мир, как ты хочешь. Но у тебя есть твоя правда и твое слово. И ты должен быть трижды мужествен, чтобы, несмотря на твои несчастья, неудачи и срывы, все-таки нести людям радость и говорить без конца, что жизнь должна быть лучше».
Просто воспоминания. Казаков в Абрамцеве
К этому времени все, что Казаков написал, опубликовали и переиздали, а заработал он деньги на переводах казахского классика Нурпеисова.
Сначала я обрадовался такому соседству, потом увидел, что он избегает общения, вернее общается, но без особой охоты. А ведь ко мне приезжали гости из Москвы — Аксенов, Максимов — люди, которые раньше были Казакову интересны. Я подумал, что Казаков много работает и не хочет отвлекаться. Тогда понятно, тем более что никаких гостей я на его участке никогда не замечал. «Что ты пишешь?» — спросил я его. «Пишу рассказ про своего маленького сына, — ответил Казаков. — Пишу и плачу». Через год он повторил мне свой ответ слово в слово, и больше я его о литературной работе не спрашивал.
Складывалось впечатление, что Казаков ушел в «глухую несознанку», или своего рода внутреннюю эмиграцию. Что тому было причиной — не знаю. Про политику мы с ним не разговаривали, а если он сам заводил разговор о литературе, то всегда на одну и ту же тему: в таком-то журнале ждут его рассказов, в издательстве — повесть, в альманахе — очерков. И в этом не было ни тени бахвальства: Казакова давно признали как мастера русской прозы, знатока народной жизни, и у писателя с такой репутацией цензура старалась не замечать острых углов. В общем, на Казакова был большой спрос. А он почти не выезжал в Москву, разошелся с женой, крайне редко видел любимого сына. У Казакова в гараже стоял «Москвич», не самая плохая по тем временам машина, но он мне признался, что боится ездить на «Москвиче» даже до ближайшего магазина — тормоза отказывают. Ну что тут можно сказать? У всех советских машин всегда что-то отказывало, но водители как-то выкручивались, находили механиков в каких-нибудь государственных гаражах, совали им в карман мятые бумажки, и рабочий класс творил чудеса. Видимо, Казакову в принципе не нужна была машина, не нужен был лишний повод вылезать с дачи.
Что он там делал, как проводил время — для меня загадка. Казаков бывал у меня в гостях, когда мы устраивали застолье по случаю «московского десанта». Я у него — ни разу. Вернее, однажды я зашел к нему по какому-то срочному делу. Стучу в дверь. Никто не реагирует. Открываю дверь, громко спрашиваю, есть ли кто живой. Отвечает голос с кухни. Иду на кухню и вижу такую картину. Семейство Казакова обедает. Обед на кухне — исконная привычка советских людей. Меня удивило, как они обедают. Мать Казакова сидит за большим столом, Юра — за маленьким, а отец — где-то с краю, перед тумбочкой. Причем все сидят спиной друг к другу и молча хлебают ложкой из своей тарелки.
До меня и раньше доходили слухи, что в доме Казакова верховодит мать, что она третирует отца, что это она вытурила с дачи Юрину жену и сына.
Я долго не верил. Юра — крепкий мужик, знаменитый писатель, к тому же на его деньги куплена дача, на его деньги все кормятся — как им можно командовать?
Юра не приглашал меня в гости, но по своему дачному участку водил охотно, с гордостью показывая какие-то особые плодовые кусты. Участок был ухожен, но кто занимался садовыми работами — мне неведомо. Как-то я его спрашиваю:
— Юра, у тебя есть коса?
— Замечательная коса, острая, как бритва.
— Юра, одолжи мне косу на час. Ты же видел, девятая дача вся заросла. Я хочу хоть дорожку расчистить.
— А ты не порежешься?
— Юра, мой отец из калужских крестьян.
Он направился почему-то не к сараю, а в дом. Вернулся. (Тут можно нафантазировать, дескать, на меня не смотрел, лицо в красных пятнах и т. д. Ничего такого я не помню. Помню, что он был очень смущен.)
— Толь, мама не разрешает. Она говорит, ты сломаешь косу.
Последнее лето перед отъездом из Союза я жил опять на сорок первой даче, в дальнем от Казакова краю поселка. Делал прогулки по основному кругу. Чтобы пройти мимо дачи Казакова, надо было свернуть на боковое шоссе, которое через триста-четыреста метров снова выводило на основной круг. Но я не сворачивал, ибо стало глупо скрывать от себя очевидное. А очевидным было то, что, когда бы я ни встречал Казакова (разве что в семь утра? но в семь утра и он, и я еще спали), он всегда был выпивши. Не пьяным, не шатался, не валялся в кустах — выпивши. И если днем он разговаривал вполне разумно, то к вечеру нес околесицу. И вот такого Казакова я просто не хотел видеть. Наверно, чистый эгоизм. Я знал, что уеду, и пусть в моей памяти сохранится тот Казаков, которого я любил: умный, немногословный, с цепким, проницательным взглядом.
«Наведу бинокль на солнце — оно мрачно-красное и, срезанное наполовину горизонтом, похоже на громадную каплю раскаленного жидкого металла. Капнула капля, расплылась по морю, дрожит и потихоньку тонет, окутываясь красными облаками» (Казаков. «Северный дневник»).
Отправился я как-то к полудню в магазин, что у железнодорожной станции. Там стандартный набор: консервы «Завтрак туриста», соленая килька, водка Александровского завода с голубоватой нефтяной пленкой, розовый портвейн, спички, хлеб. Но народу всегда полно — дачник понаехал, всем нужна какая-то мелочь. Вижу у прилавка затылок Казакова. Я притаился за спинами, и Юра меня не заметил. Очередь рассосалась на удивление быстро. Я отоварился и потопал по тропинке через лес, к академическому поселку. И скоро впереди замаячила спина Казакова. Я думал, что, пока отстою в магазине, он далеко уйдет, а он шел не торопясь, нес в авоське две бутылки портвейна, а третью держал в руке и через каждые сто метров отпивал из горла. И хоть я видел только его спину, чувствовалось по походке, что Юра в хорошем настроении. Увы, я не умею ходить медленно и, как ни тормозил лаптей, постепенно его догонял. Юра услышал шаги, обернулся, остановился. На лице его читалась некоторая внутренняя борьба, но когда я с ним поравнялся, он широким жестом протянул мне бутылку:
Честное слово, я оценил его щедрость, а Юра откровенно обрадовался, когда я отказался. Естественно, отказался я в дипломатической манере: дескать, Юра, с тобой всегда рад, но ты же знаешь, что я пью в одиннадцать вечера свою рюмку водки под хвост селедки. Вот тогда и заходи. Мы двинулись дальше, веселые и довольные друг другом, и Юра регулярно прикладывался к бутылке, и обсуждали мы на трезвую голову важную для мужиков тему: кто как пьет. Согласились, что хуже всех Володе Максимову, У него хронические запои. Я начал рассказывать, что теперь у Максимова в Париже журнал «Континент», передавал какие-то известные мне подробности эмигрантской литературной жизни. Но Юра как-то потерял интерес к разговору, шел отвернувшись. Зато сразу оживился, услышав, что, по моим сведениям, запои у Максимова продолжаются. Видимо, Казаков давно решил про себя, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется — как в математике. Условились: как-нибудь вечерком обязательно у кого-то посидим, спокойно выпьем и поговорим. На асфальтовом кругу Абрамцева мы попрощались, не понимая еще, что это наша последняя встреча.
Юрий Казаков
Биография
По мнению Дмитрия Быкова, Юрий Казаков не был похож на свои произведения. Автор нежнейших рассказов и новелл в личной жизни был грубияном, выражающимся нецензурными словами. Поэтическая проза вырастала из писателя как цветок из кактуса.
Детство и юность
Мастер малых литературных форм родился 8 августа 1927 года в Москве. Детство и отрочество Юрия прошли в 15-метровой комнате в коммунальной квартире, расположенной в доме № 30 на Арбате.
Родители писателя — выходцы из крестьян Смоленщины, но, по семейному преданию, прабабушку Юры по материнской линии за красоту взяли горничной в барский дом, где девушку соблазнил князь Мещерский. Если легенда правдива, то прозаик приходился дальним родственником Николаю Карамзину.
Отец Павел Гаврилович подростком перебрался в Москву и начал трудовую биографию учеником наборщика, однако впоследствии работал плотником и сантехником. Мужчина был добрым и рукодельным человеком, оторвавшимся от крестьянских корней, но страдающим пристрастием к алкоголю.
Юрий Казаков в молодости / Тамара Судник-Казакова, Российская газета
В начале 30-х годов XX века Павла Гавриловича на 3 года высылали из Москвы в Вятскую губернию: выпивший Казаков в компании упомянул о бунте на Тамбовщине. После войны отец семейства жил в Солге — поселке при железнодорожной станции в Архангельской области, лишь иногда гостя у жены и сына в Москве.
Мать писателя Устинья Андреевна до революции работала в Москве няней в господских домах, затем была подсобной рабочей на заводе и, наконец, выучилась на медсестру. В отличие от мужа, женщина осталась верной смоленскому говору и сельским суевериям. В семье Устинья верховодила, а когда ее племянница осиротела, взяла девочку жить в единственную комнату. От приезжавших в Москву братьев матери Юра слушал рассказы про крестьянскую жизнь и как будто не узнавал что-то новое, а вспоминал давно забытое.
Устинья Андреевна гордилась музыкальностью единственного сына. Еще в детсадовском возрасте мальчик, услышав песню по радио, без труда подбирал мелодию на балалайке. Позже он овладел баяном.
Мать поощряла музыкальные упражнения сына, полагая, что это всегда обеспечит парня куском хлеба. К чтению и сочинительству Устинья относилась как к пустой трате времени. С книгами Юрий в детстве знакомился в читальных залах библиотек. Особенно мальчику нравились рассказы и повести об охоте, которая в зрелом возрасте стала настоящей страстью писателя.
Во время войны мать и сын соглашались на черную работу — чистили лед на Крымском мосту, разгружали баржи с картофелем и капустой на Москве-реке. Юра тушил «зажигалки» на крышах. При взрыве бомбы в соседнем дворе подростка контузило, и всю оставшуюся жизнь Казаков заикался. По другой версии, обнародованной в документальной повести Игоря Кузьмичева «Жизнь Юрия Казакова», писатель стал заикаться в 6 лет: провожая отца в ссылку, испугался агрессивного лая овчарки.
С 1942 года Юрий начал учиться в музыкальной школе по классу виолончели, но вскоре перешел на требующий меньшей гибкости пальцев контрабас. В 1944-м юноша поступил в Московский архитектурно-строительный техникум, а в 1946-м — в музыкальное училище имени Гнесиных.
По свидетельству многолетней музы Юрия Павловича — переводчицы Марины Литвиновой, Казаков не окончил общеобразовательную школу, а купил аттестат на рынке в Мытищах.
Получив диплом «Гнесинки», Юрий стал контрабасистом оркестра Театра имени Константина Станиславского и Владимира Немировича-Данченко. Подрабатывал и в джазовых коллективах, но вскоре понял, что музыка — не его колея. 20 ноября 1952 года он уволился из оркестра. В 1953-м экс-музыкант поступил в Литературный институт, выдержав конкурс 100 человек на место.
Личная жизнь
В Литинституте Юрий дружил с Тамарой Жирмунской, однако в 1963 году однокурсница Казакова вышла замуж за сценариста и режиссера Павла Сиркеса.
Роман с Мариной Литвиновой у прозаика разгорелся в начале лета 1960 года и продолжался 5 лет. Переводчица вдохновила его на написание «Северного дневника». Любовь к Марине нашла отражение в рассказах Казакова «Двое в декабре» и «Розовые туфли».
В июне 1965 года влюбленные, вместе читавшие книги и ездившие в творческие командировки на Русский Север, расстались. Через полгода Юрий предложил Марине встретиться и сказал, что им надо возобновить отношения, иначе он женится на хорошей девушке, с которой встречается. Литвинова ответила, что согласна на предложение Казакова при условии, что он начнет лечиться от алкоголизма.
8 августа 1927 г. родился Юрий Павлович Казаков (1927 — 1982), выдающийся советский писатель. http://dayofru.com/article/57a87f22d2015cb51ebdd69a/
Еще в разгар романтических отношений Марина заметила, что Юра зависим от спиртного. Но, когда Литвинова заговорила о необходимости лечения с матерью Юрия, Устинья Андреевна восприняла идею в штыки и даже привязала на ручку двери тряпочку на отворот сына от возлюбленной.
В итоге Казаков взял замуж упомянутую «хорошую девушку» Тамару Михайловну Судник. В сентябре 1967 года жена родила писателю сына Алешу. Отцовские монологи, обращенные к маленькому Алексею, стали самыми пронзительными рассказами «Свечечка» и «Во сне ты горько плакал».
Однако семейная жизнь Юрия и Тамары не сложилась. Сын много болел. Заработков писателя не хватало на лечение, еду, выпивку и поддержание дома в Абрамцево, где жила семья. Домик Казаков купил на гонорар за перевод трилогии казахского прозаика Абдижамила Нурпеисова «Кровь и пот». Тамара ушла от мужа, забрала Алешу, но затем определила жить мальчика к прабабушке в Минск.
Осенью 1969 года у Казакова от переживаний случился сердечный приступ, спровоцировавший микроинфаркт. Неоднократно Юрий и Тамара пытались возобновить отношения, но семейную лодку, разбившуюся о быт, склеить не удалось.
Станислав Рассадин характеризовал Казакова как «наглого, скучного, скупого и самовлюбленного жлоба». Однако этой характеристике противоречит бескорыстная помощь, которую автор «Адама и Евы» оказывал коллегам по литературному цеху.
Юрий Павлович спас Евгения Евтушенко от самоубийства после разноса, устроенного поэту Никитой Хрущевым. Казаков поддерживал в трудные минуты Андрея Вознесенского и Юрия Трифонова, был верен дружбе с однокурсником Михаилом Рощиным. По мнению Литвиновой, в рассказе «Трали-вали» в образе пьющего бакенщика, наделенного божественным даром пения, прозаик дал автопортрет, черты которого точнее, чем на фото и в воспоминаниях современников.
Творчество
По одной из версий, Казаков захотел стать писателем, чтобы рассказать людям о том, чему мешало его заикание. Однако в юношеских дневниках контрабасист писал, что хочет прославиться, а литератору добиться известности легче, чем оркестранту.
Первой публикацией Юрия стала одноактная пьеса «Новый станок», напечатанная в 1952 году в неприметном репертуарном сборнике. В дальнейшей библиографии Казакова преобладали рассказы и короткие повести.
Помимо упомянутых произведений, популярными у читателей стали новеллы «Тихое утро», «Арктур — гончий пес» (о слепой охотничьей собаке), «Осень в дубовых лесах» (о неприкаянности, разрушающей любовь»). Казаков достиг вершин жанра, его имя носит премия, ежегодно присуждаемая журналом «Новый мир» за лучший рассказ.
В 1964 году Юрий Павлович участвовал в написании коллективного юмористического детектива «Смеется тот, кто смеется». Через 3 года литератор ездил во Францию, где собирал материалы для романа об Иване Бунине, которого очень любил. Но большая форма не покорилась талантливому создателю прозаических миниатюр, и планы остались нереализованными.
Смерть
Поздней осенью 1992 года Казаков скончался в полном одиночестве в московском военном госпитале. Причиной смерти 55-летнего писателя стали диабетический криз и инсульт, вызванные алкоголизмом. Из гражданской больницы Юрия Павловича, в последние годы жившего с ослепшей и обезумевшей матерью на даче в Абрамцево, незадолго до кончины выгнали за «нарушение режима».
На гражданской панихиде Федор Абрамов назвал Казакова гением. Могила Юрия Павловича находится на Ваганьковском кладбище. В фильме-биографии Аркадия Кордона «Послушай, не идет ли дождь. », вышедшем в 1999 году, роль писателя сыграл Алексей Петренко. Кордон лично познакомился с прозаиком во время экранизации его повести «Мальчик из снежной ямы», рассказывающей о ненецком художнике Тыко Вылке.
«Ты не думай, что вещи, сделанные человеком, не плачут от горя»
Прощание с домом Юрия Павловича Казакова
Мы были с тобой одни
светлом доме. А за окнами давно
уже стояла ноябрьская тьма…
Только недавно, в августе, мы писали о прекрасном русском писателе Юрии Павловиче Казакове – в этом году ему исполнилось бы восемьдесят лет. Писателя вот уже четверть века нет с нами, но все эти годы люди ехали в Абрамцево, где он жил, чтобы увидеть его дом, хотя бы только постоять на его крыльце, подышать воздухом этого дивного и таинственного места.
И вот черная весть: 14 ноября в Абрамцеве сгорел дом Юрия Павловича Казакова. Пожарные констатировали поджог. Кто-то средь бела дня подобрался к дому со стороны леса, облил деревянные стены бензином и подпалил недрогнувшей рукой. Деревянный дом, двадцать пять лет сберегавшийся вдовой и сыном писателя, сгорел в одночасье – быстрее, чем восковая свеча.
Горек ноябрь для русской литературы.
В тот же вечер я беседовал с Тамарой Михайловной, вдовой писателя, пытался хоть как-то утешить. Вот что она рассказала:
– 20 октября я с сыном Алешей приехала в Абрамцево и заболела там, «скорую» даже вызывали. На две недели мне прописали постельный режим. Но лежать я не умею. Было еще довольно тепло, и Алеша вымыл окна, а я перестирала и перегладила занавески. Думаю: скоро в Литинституте конференция, посвященная Юре, и вдруг люди захотят посетить Абрамцево, поклониться Юриному дому. И мы все прибрали. Перед отъездом мы кормушек для птиц навешали, семечек туда насыпали. Сейчас вот вспоминаю «Прощание с Матёрой» Валентина Распутина – помните, как там старуха Дарья избу свою обряжала перед тем, как в деревню пожогщики пришли. Когда мы уезжали, в доме оставался наш друг – художник-реставратор (специалист по керамике Врубеля, он нашел уникальный способ реставрации его майолики), человек в силу своей профессии и характера крайне аккуратный, внимательный. Утром он к одиннадцати отправился на работу в музей-заповедник «Абрамцево», а где-то после полудня мне позвонила работница соседней дачи: «Ваш дом горит как свечка!» Я не сомневаюсь, что это поджог. Кто-то решил, что такие бедные люди, как мы с сыном, не должны иметь такой участок. Еще в 1994 году, когда нас не было в Абрамцеве, в дом заходили какие-то темные люди, ничего не взяли. Они приезжали на двух машинах, как потом оказалось – угнанных. После этого случая мы решили передать большую часть участка в дар Троице-Сергиевой лавре, что и было сделано… Сейчас наши родственники поехали в Абрамцево. Может, им удастся найти металлическую кроватку – в ней рос Юра, а потом наш сын Алеша. Может, крестик найдут – там была крестильная рубашка Юры…
Какой-то страшный сон, от которого хочется скорее пробудиться.
В те дни, когда шесть лет назад я гостил в доме Казакова, стояла июльская жара, но близкий лес и старые стены хранили спасительную тень. Было огромным наслаждением просто бродить по уютным комнатам, скрипеть прохладными половицами, благоговейно касаться старого шкафа, кресла с гнутыми подлокотниками, потускневшей глади письменного стола – того самого, за которым работал Юрий Павлович. Касаться и вспоминать строки из «Свечечки». Даже, может, и не строки, а эту неповторимую казаковскую интонацию: «Ты не думай, малыш, что дома и вещи, сделанные человеком, ничего не знают и не помнят, что они не живут, не радуются, не играют в восторге или не плачут от горя. Как все-таки мало мы знаем о них и как порою равнодушны к ним и даже насмешливы…»
А во дворе среди высокого цветущего иван-чая бегали мои дочки и с ними – маленький беленький Ваня, сын иконописца Володи Демидова, который тоже в то время гостил в Абрамцеве. Все двадцать пять лет, прошедшие с ухода Юрия Павловича, дом никогда не пустовал. Тут всегда находили приют писатели, художники, реставраторы, просто добрые и бедные люди.
А на крыльце висела клетка с канарейкой. На веревке сушились детские футболки. Тут же лежал дамский зонтик – допотопных времен, с деревянной ореховой ручкой.
Утром солнце будто внезапно подбиралось к стоящему среди темного елового леса дому и проливалось столь щедро, что казалось: дом, распахнув ставни, сияет от радости, и это от него самого идет солнечный свет.
Всего один день и одну ночь я жил в доме Казакова. Отчего же он был так дорог мне, отчего мне до слез его жаль? А верно оттого, что хоть я и был в нем недолго, но он-то во мне жил многие годы – наверное, с тех пор, как, попав в учебку, я отыскал в полковой библиотеке казаковский том «Поедемте в Лопшеньгу» и таскал его в своей новенькой командирской сумке полтора месяца. К тому времени там, в книге, почти все мне было знакомо, и достаточно было заглянуть на любую страницу, выхватить глазами лишь несколько строк – и весь рассказ вставал в памяти. И я тут же всеми своими чувствами отлетал из казармы домой, к маме; и это давало душе радостную неуязвимость на несколько минут или даже часов.
Вот так, незаметно и тихо, мой отчий дом (а он представлял собой две комнаты на первом этаже свердловской хрущевки) вобрал в себя абрамцевский дом Казакова, они слились, сдружились, как матрешки. И знаю, что так было у многих читателей Казакова – они и не мечтали побывать в Абрамцеве, но их таинственно согревала мысль, что где-то на радонежской святой земле стоит этот дощатый милый дом и светит по вечерам желтыми окошками.
Все, кто когда-либо писал о Юрии Казакове, непременно писали и о его абрамцевском доме. Казаков и этот дом, поставленный в глухом углу дачного поселка Академии наук, были неотделимы.
Из очерка «Волшебные дни» Виктора Лихоносова: «…Мы сидели на его даче в Абрамцеве – с той стороны дома, где веранда возвышалась над огородом, полдня покрытым тенью усадебного леса. Уже что-то сверчало в таинственной траве, с каждой минутой усадьба и окрестности становились темнее, древнее, и в баньке, казалось, поселился кто-то сказочно страшный. На московской земле прервался на миг небесный свет, и душа сразу сближалась с теми, кто проживал тут в раздолье и двести, и триста, и шестьсот лет назад. А где-то, может неподалеку, стихало сейчас у кого-то дыхание, кто-то вскрикнул, заплакал; мы же на веранде, возгревая в себе разные чувства, уповали в забывчивости на долгоденствие. Вечер, лес, ничто не болит, и мы радуемся… Как всплывут вечера в Абрамцеве, прогулки вдоль Яснушки, парижские книги на казаковской этажерке, заправленный в машинку листочек с началом воспоминаний о поездке в Париж…
Он, кажется, мстил судьбе за то, что в детстве у него не было на Арбате даже двора, и потому он так вцепился в огороженный абрамцевский лес, в усадьбу свою, жил там месяцами и приглашал всех к себе: «…у меня даже в баньке, старичок, можно писать “Войну и мир”».
Казаков многое открыл своим современникам: русский Север, русскую деревню (с его рассказов и началась деревенская проза), но, возможно, самое главное его художественное открытие – Дом. Он впервые после Л.Толстого вернул в нашу литературу тему Отчего Дома как сокровенного космоса русской души. Как спасительного острова.
Сейчас мы вновь достаем с полки «Войну и мир» – перечитывать некогда, но хотя бы перелистать, нырнуть на несколько минут в атмосферу дома Ростовых. Телевидение ставит это себе в заслугу – вот прошел новый заграничный сериал по «Войне и миру», вот был повтор непревзойденной эпопеи Сергея Бондарчука… Но все это внешние поводы, а истина-то в том, что мы просто устали шагать по духовному бездорожью. Мы устали от сквозняков.
Как писал погибший в Соловецком лагере поэт Владимир Кемецкий:
И нас из нелюдимых комнат,
Быть может, скоро позовут
В незабываемый, знакомый,
Давно обещанный уют…
Вспоминает известный московский библиограф Вячеслав Мешков:«Было у Юрия Казакова под Абрамцевом любимое место… На пологом холме, на опушке, под ветвями дубов и берез цветут ромашки, иван-да-марья, кукушкины слезы. Рядом поле – овсяное или клеверное в разные годы. Поле небольшое, словно лесное озерко с вырезанными берегами… За полем – зеленые кроны лип над прудом, чуть левее – крыши маленькой деревеньки. А за ней, над ольховой низиной, в которой струится Яснушка, простираются голубые лесные дали – холмистый, ручьистый край, древнерусская радонежская земля… Описание именно этого места есть в рассказе Казакова ”Во сне ты горько плакал…”»
Похоже, именно он, Юрий Казаков, умерший на закате брежневской эпохи, открывается теперь как самый современный писатель, самый чуткий к тому, что происходит с нами.
«…И ты уедешь когда-нибудь из отчего дома, и долго будешь в отлучке, и так много увидишь, в таких землях побываешь, станешь совсем другим человеком, много добра и зла узнаешь…
Но вот настанет время, ты вернешься в старый свой дом, вот поднимешься на крыльцо, и сердце твое забьется, в горле ты почувствуешь комок, и глаза у тебя защиплет, и услышишь ты трепетные шаги старой уже твоей матери, – а меня тогда, скорей всего, уже и не будет на этом свете, – и дом примет тебя. Он обвеет тебя знакомыми со младенчества запахами, комнаты его улыбнутся тебе, каждое окно будет манить тебя к себе, и в буфете звякнет любимая тобой прежде чашка, и часы особенно звонко пробьют счастливый миг, и дом откроется перед тобою: «Вот мой чердак, вот мои комнаты, вот коридор, где любил ты прятаться… А помнишь ты эти обои, а видишь ты вбитый когда-то тобою в стену гвоздь? Ах, я рад, что ты опять здесь, ничего, что ты теперь такой большой, прости меня, я рос давно, когда строился, а теперь я просто живу, но я помню тебя, я люблю тебя, поживи во мне, возвратись в свое детство!» – вот что скажет тебе твой дом…» (Ю.П.Казаков. «Свечечка»)
Из беседы с Тамарой Михайловной Казаковой:
– Я молюсь, чтобы открылся духовный смысл происшедшего. Нам недоступно это пока. Но, может быть, так приходит новая ступень памяти, которая соединит многих людей? Вот сегодня уже десятки людей мне звонили и выражали горячее желание помочь в восстановлении дома…
«…Слово сильно, когда крикнешь: бей! А если ты слабым голосом скажешь: любите друг друга?! Сколько мы этих слов говорили! И что же? Говорить снова – скажешь ты, и скажу я. Правильно, милый, и мы, а не мы, так еще кто-то будет говорить, пока останутся на земле хоть двое…»
Из письма Юрия Казакова Виктору Лихоносову. Абрамцево, 3 октября 1970 года.