бродский фото на балконе
Родители Бродского в объективе Барбары Хельдт
Каждый ответ в исследовании – не свидетельство его завершенности, а залог последующей череды новых вопросов. Тем более когда их главный герой – человек.
В Музее Анны Ахматовой хранится множество фотографий родителей Иосифа Бродского на балконе «Полутора комнат». Родителей фотографировали навещающие их друзья и коллеги сына, когда тот уже находился за пределами Советского Союза. У большинства снимков (17 из 21) не заполнена графа «автор». По возвращению из Ленинграда фото родителей могли передавать Иосифу и без автографов создателей.
Чтобы последовательно атрибутировать авторство пришлось бы опросить еще живущих посетителей Дома Мурузи, что представляется маловероятным. Но в исследованиях есть закономерность: при постоянной работе «в поле», ответы могут приходить еще до того как поставлены вопросы.
Brodsky.online уже рассказывал о встрече с проф. Джеральдом Смитом и его супругой, американским славистом, проф. Барбарой Хельдт. Незадолго до этого утреннего кофе Барбара прислала нам небольшую «виньетку», в том числе о знакомстве с Иосифом. Они встретились во время ее стажировки в декабре 1970 году, когда вместе с Карлом и Эллендеей Проффер она впервые пересекла порог «Полутора комнат».
В ходе оксфордского разговора Барбара вспомнила о фотографиях из другой поездки в Ленинград в 1975 году. Сегодня мы впервые публикуем кадры из личного архива Барбары, которыми она поделилась после встречи. Здесь наша собеседница в компании Гарика Гинзбург-Воскова и Льва Лосева, друзей семьи Бродских, еще остававшихся в Советском Союзе, но уже переживших отъезд Иосифа. Эти фото – не просто свидетельства пребывания Барбары в СССР, но важный источник: при относительной известности иконографии Лосева, изображений Гинзбурга-Воскова не так уж много, тем более цветных.
Лев Лосев, Барбара Хельдт с сыном Гусом и Гарик Гинзбург-Восков. Ленинград, 1975 г. Из личного архива проф. Барбары Хельдт. Публикуется впервые
Ленинградские адреса Бродского. Дом Мурузи
Никто не расскажет о доме лучше того, кто в нем живет. Так что поговорим цитатами. Рассказчик-Иосиф Бродский, комментарии и фотографии-мои.
По следам экскурсии «Город Бродского».
В доме Мурузи семья Бродских поселилась в 1955 г. До этого у отца имелась комната в доме на углу Обводного канала и проспекта Газа (Старо-Петергофского), а у матери-наискосок от дома Мурузи, в доме за Спасо-Преображенским собором.
На углу Пестеля и Литейного Бродский прожил две трети своей российской жизни.
» поскольку здание стояло на пересечении с легендарным Литейным проспектом, наш почтовый адрес выглядел так: Литейный пр., д. 24, кв. 28. По нему мы получали письма, именно его я писал на конвертах, которые отправлял родителям».
«Наши полторы комнаты были частью обширной, длиной в треть квартала, анфилады, тянувшейся по северной стороне шестиэтажного здания, которое смотрело на три улицы и площадь одновременно. Здание представляло собой один из громадных брикетов в так называемом мавританском стиле, характерном для Северной Европы начала века. Законченное в 1903 году, в год рождения моего отца, оно стало архитектурной сенсацией Санкт-Петербурга того времени, и Ахматова однажды рассказала мне, как она с родителями ездила в пролетке смотреть на это чудо».
«В западном его крыле, что обращено к одной из самых славных в российской словесности улиц — Литейному проспекту, некогда снимал квартиру Александр Блок. Что до нашей анфилады, то ее занимала чета, чье главенство было ощутимым как на предреволюционной русской литературной сцене, так и позднее : Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус. И как раз с балкона наших полутора комнат, изогнувшись гусеницей, Зинка выкрикивала оскорбления революционным матросам».
(На снимке-наш гид по «полутора комнатам»-Антон Алексеевский).
«В СССР минимальная норма жилой площади 9 кв.м.на человека. Следовало считать, что нам повезло, ибо в силу причудливости нашей части анфилады мы втроем оказались в помещении общей площадью 40 кв.м. Сей излишек связан с тем, что при получении нашего жилища мои родители пожертвовали двумя отдельными комнатами в разных частях города, где они жили до женитьбы ».
На портрете родители Бродского: Александр Иванович Бродский (1903–1984), фоторепортер, Мария Моисеевна Вольперт (1905–1983) – бухгалтер. Иосиф был их поздним и единственным ребенком. Эта фотография сейчас висит в комнате поэта.
«Два зеркальных шкафа и между ними проход — с одной стороны; высокое зашторенное окно точно в полуметре над коричневым довольно широким диваном без подушек — с другой; арка, заставленная до мавританской кромки книжными полками, — сзади; заполняющие нишу стеллажи и письменный стол с «Ундервудом» у меня перед носом — таков был мой Lebensraum.
… эти десять квадратных метров принадлежали мне, и то были лучшие десять метров, которые я когда-либо знал».
«Моя половина соединялась с их (родителей-примечание мое) комнатой двумя большими, почти достигавшими потолка арками, которые я постоянно пытался заполнить разнообразными сочетаниями книжных полок и чемоданов, чтобы отделить себя от родителей, обрести некую степень уединения».
«Можно говорить лишь о некой степени, ибо высота и ширина тех двух арок плюс сарацинские очертания их верхних краев исключали любые помыслы о полном успехе. За вычетом, конечно, возможности заложить их кирпичной кладкой или зашить досками, что было противозаконно, так как свелось бы ко владению двумя комнатами вместо полутора, на которые мы по ордеру имели право».
Из малой комнаты (где и квартировал Бродский) есть отдельный выход в коридор:
Всего в коммунальной квартире пять комнат, четыре из них принадлежат Санкт-Петербургского Общественному фонду создания Литературного музея Иосифа Бродского, пятая, самая большая (49 кв. м.)-своенравной и непреклонной бабуле (ФИО не привожу здесь), которая отвергает все, даже самые щедрые предложения города, не соглашаясь переезжать ни в отдельную квартиру в центре города, ни в другую квартиру в этом же доме. Она долгожитель этой квартиры, прекрасно помнящая и самого Бродского и его родителей. Ее «хотелки» достигали несколько лет назад 12 млн. руб. за комнату, таких денег, конечно, у фонда нет, поэтому старушка живет в квартире и поныне, нашествие нашей группы сопровождалось ее эмоциональными репликами.
На снимках еще одна, практически пустая комната в квартире:
»Из трех высоких сводчатых окон нам ничего не было видно, кроме школы напротив; но центральное окно одновременно служило дверью балкона».
(Экскурсию снимала группа телевизионщиков, думаю, благодаря им, нам удалось попасть на балкон.)
«С этого балкона нам открывалась длина всей улицы, типично петербургская безупречная перспектива, которая замыкалась силуэтом купола церкви св. Пантелеймона или-если взглянуть направо — большой площадью, в центре которой находился собор Преображенского полка ее императорского величества».
Собор был построен в середине восемнадцатого века по проекту Земцова и Трезини и перестроен архитектором Стасовым в 1827–1829 годах. Оставался одним из немногих действующих храмов при советской власти в Ленинграде.
«Все детство я смотрел на его купола и кресты, на звонаря, на крестные ходы, на Пасхи, на заупокойные службы – сквозь окна, на факелы, на венки и жезлы центурионов, обильно украшавшие его белые стены, на легкий классический бордюр его карнизов», – вспоминал Бродский. В садике у собора мать и дедушка учили его кататься на велосипеде.
На чугунных цепях, которыми соединены пушечные стволы (из них сделана ограда садика при соборе), «самозабвенно раскачивались дети, наслаждаясь как опасностью свалиться на железные острия прутьев внизу, так и скрежетом. Стоит ли говорить, что это было строго запрещено и церковный сторож постоянно прогонял нас. Надо ли объяснять, что ограда казалась гораздо интереснее, чем внутренность собора с его запахом ладана и куда более статичной деятельностью. „Видишь их? – спрашивает отец, указывая на тяжелые звенья цепи. – Что они напоминают тебе?“ Я второклассник, и я говорю: „Они похожи на восьмерки“. – „Правильно, – говорит он. – А ты знаешь, символом чего является восьмерка?“ – „Змеи?“– „Почти. Это символ бесконечности“. – „Что это – бесконечность?“ – „Об этом спроси лучше там“, – говорит отец с усмешкой, пальцем показывая на собор».
«К тому времени, как мы перебрались в это мавританское чудо, улица уже носила имя Пестеля, казненного вождя декабристов. Изначально, однако, она называлась по церкви, что маячила в ее дальнем конце: Пантелеймоновская».
Иосиф Бродский написал свои «Полторы комнаты», откуда приведены все цитаты, находясь очень далеко от родного города.
Его эссе дышит Петербургом. «Здесь всё — он. И Литейный, и улицы-кварталы-парки-сады, и прогулки, и войны, и боль, и разруха, и телефонный звонок из далекой Америки в маленькие полторы комнаты, туда, где вместо троих теперь двое, он и она, бедные старики». ©
Мне говорят, что нужно уезжать.
Да-да. Благодарю. Я собираюсь.
Да-да. Я понимаю. Провожать
Не следует. Да, я не потеряюсь.
Ах, что вы говорите — дальний путь.
Какой-нибудь ближайший полустанок.
Ах, нет, не безпокойтесь. Как-нибудь.
Я вовсе налегке. Без чемоданов.
Да-да. Пора идти. Благодарю.
Да-да. Пора. И каждый понимает.
Безрадостную зимнюю зарю
Над родиной деревья поднимают.
Всё кончено. Не стану возражать.
Ладони бы пожать — и до свиданья.
Я выздоровел. Нужно уезжать.
Да-да. Благодарю за расставанье.
«Мне говорят, что нужно уезжать», Иосиф Александрович Бродский.
Граффити с Иосифом Бродским закрасили в Санкт-Петербурге
Как сообщает «Фонтанка», граффити заметили с балкона бара «Полторы комнаты» видеооператоры праздничного эфира с участием Басты, Noize MC и других артистов, который состоялся 24 мая.
«Для нас это было полным сюрпризом, потому что с нашим эфиром работа граффитистов была никак не связана, в музее ее не заказывали», — рассказал куратор музея в «Полутора комнатах» Павел Котляр.
Сотрудники музея обрадовались, что в городе появилось новое место для селфи. Однако на следующий день граффити уничтожили — плотно замазали белой краской.
«Все утро звонили журналисты с вопросами про граффити (фреску?) напротив дома Мурузи. Радовались вместе визуальному присутствию Бродского у своего дома, подарку горожанам к юбилею поэта. Но теперь этот инфоповод уже неактуален. Наши фото стали историческим источником, а вспомнившие коммунальные службы подписчики оказались правы. Это фото сделано сегодня в 11:38. В 10:00 Бродский еще был на месте. Прохожие пытаются расчистить только что нанесенный раствор», — сообщил аккаунт музея в Instagram.
В ответ на обращение администрация Центрального района Петербурга и Жилкомсервис № 1 открестились от уничтожения граффити. «По нашим данным, Жилкомсервис Бродского не трогал. Рисунок был на территории школы, возможно, что это их инициатива», — сказали чиновники.
«Фонтанка» обратилась в школу № 189, звонок приняла завхоз Татьяна Михайловна, заявив, что приказ о ликвидации рисунка отдала она. «Вы знаете, что в школе делать граффити нельзя? Ни вывешивать, ни развешивать, ни писать нельзя. Мы идем под контролем! Обращайтесь в ГАТИ (Государственно-административная техническая инспекция. — «РБК Стиль»)! Потому что это решение ГАТИ, что на государственных учреждениях не должно быть никаких граффити», — сказала она.
Автор граффити, Олег Лукьянов, дал комментарий изданию «Подъем»: «Обидно, что его не просто закрасили, а… как саркофагом накрыли». По его задумке, поэт «как бы приехал обратно на улицу Пестеля и смотрел на свой же балкон».
«Эта стена принадлежит школе. Я решил на этом заборе сделать такую инсталляцию, чтобы Бродский, которого несколько раз звали вернуться в город, как бы приехал на улицу Пестеля и смотрел на свой же балкон, на свои полторы комнаты. Обидно, что его не просто закрасили, а еще забетонировали — штукатуркой сантиметровой цементной укатали, как саркофагом накрыли. Как будто это радиоактивная какая-то история, — сказал Лукьянов. — Хочется вернуть работу на это же самое место, хотя бы в виде временной инсталляции. Мне кажется, это самое место для портрета. Надо усадить всех за стол переговоров и решить вопрос. Хотя бы день можно было дать постоять, раз день рождения».
Иосиф Бродский: «Никакая жизнь не подлежит сохранению»
. мама не любила, когда ее мужчины — муж и сын — ходили по комнате в носках. Считалось, что это плохая примета, что это к смерти! Откуда у городской женщины бабкины деревенские суеверия, непонятно. И тем не менее. К тому же мужчина в носках — это всегда поражение, маленькая капитуляция перед дурацкими условностями или чем-то еще, чего Мария Моисеевна признавать не собиралась. Ее мужчины при любых обстоятельствах должны были оставаться победителями. И даже благородное стремление не портить вымытый ею и надраенный паркет не могло служить оправданием их укромных скольжений или быстрых перебежек в носках. Сегодня по этому паркету посетители музея ходят в войлочных тапках, как это было принято раньше, до всех больничных одноразовых уродских бахил, в которых теперь сплошь и рядом переобувают в российских музеях любителей прекрасного. Даже на последней квартире Пушкина, набережная Мойки, 12. А в музее Бродского, слава богу, пока никакой музейной казенщины нет и в помине.
Фото: Владимир Яроцкий 
Фото: Владимир Яроцкий
Впрочем, тут почти нет и экспонатов в традиционном смысле слова. Что-то нашли при капитальном ремонте, откопали из каких-то грунтов и бездн: стеклянные осколки разбитого негатива, спичечный коробок с синенькой гравюркой Исаакиевского собора, рваные лоскуты обоев и пожелтевших советских газет, потерянный ключ («Или вот еще ключ, выброшенный на поверхность моего сознания»). Разглядывать особо нечего.
А надо просто подойти к окну и увидеть Преображенский собор. Его грифельные купола с золотом. Его петербургскую николаевскую желтизну сквозь черную графику веток. Февральский снег. Много снега. Как на офортах Остроумовой-Лебедевой.
Фото: Владимир Яроцкий
Можно посидеть на румынской мебели 60-х годов и посмотреть трофейные фильмы по старому телевизору. Тут их целая подборка — от «Тарзана» с Джонни Вайсмюллером до «Дороги на эшафот» с Зарой Леандер. («По моему убеждению, она была самой красивой женщиной, когда-либо появлявшейся на экране, и мои последующие вкусы и предпочтения, хотя сами по себе вполне достойные, все же были лишь отклонениями от обозначенного ею идеала»).
Можно выпить горячего чая из граненых стаканов. Можно потрогать подлинную кирпичную кладку стен и погладить белый кафель печей. Их давно уже здесь не топят, а камин, который музейные работники честно пытались оживить, запретили разжигать соседи.
Все-таки это жилой многоквартирный дом. И открытию музея соседи тут сопротивлялись, как могли, много лет. Почему? Чего боялись? Толп экскурсантов? Грязи в парадной? Шумных сборищ? Бог знает.
Фото: Владимир Яроцкий
При мне прошествовала испуганная стайка девочек с учительницей, явно словесницей, в войлочных тапках. Ну какой уж от них шум? И даже телевизор в прихожей, по которому крутят фрагменты трофейных фильмов, тоже работает с приглушенным звуком.
Мне вообще кажется, что этот музей, состоящий из небольшой анфилады и трех комнат, весь про тишину. Но не музейную и даже не библиотечную, а какую-то прощальную, исповедальную. В нем есть что-то от тишины молельни, где только вместо молитв надо читать стихи Бродского или его прозу. Тут их читают на экране в лектории разные знаменитые люди, его друзья и поклонники. Кто-то лучше, кто-то хуже. Читать его стихи безумно трудно. Какая-то музыка для виолончели. Тягучая, прекрасная, мучительная. Сам Бродский ненавидел, когда его стихи читали актеры. И один раз страшно обидел Михаила Козакова, когда попросил его прилюдно никогда больше этого не делать. А вот Михаил Барышников читает Бродского гениально. И он тут тоже возникает на экране.
Фото: Владимир Яроцкий
Кстати, это он предложил пригласить Александра Бродского, однофамильца поэта, в качестве архитектора музейного проекта. Бродский Бродскому — уже в одном этом совпадении есть что-то магическое. И несбыточная «бумажная архитектура». И знаменитая гравюра «Обитаемый колумбарий» далекого 1986 года, где было изображено «умирание» огромного дома, который покидают люди. И мучительная любовь к Петербургу, который Александр по-прежнему называет «Ленинградом». Все вдруг сошлось на этих метрах, в обглоданных до каменной кладки стенах, до фанерной дранки на просвет.
Ты попадаешь в пространство великой судьбы, которая какое-то время здесь располагалась. Все остальные жильцы умерли или давно съехали. Осталась одна соседка. Живет по-прежнему за стеной. Зовут Ниной Васильевной, 83 года. Никуда не захотела переезжать. Хотя, говорят, ей много чего сулили. Это из-за нее для музея пришлось объединять квартиры из другого крыла. Их владельцы оказались сговорчивее. А она тут одна за стеной. Бдит и зрит. Всегда на страже своих прав и исторической правды.
Фото: Владимир Яроцкий
Это Нина Васильевна строго указала реставраторам, что паркет в комнате у Бродских был не елочкой, а шашечкой. И что отверстие в двери на балконе было проделано не для удобств кошки, как зачем-то нафантазировали экскурсоводы, а для прозаических хозяйственных нужд — холодильников тогда ни у кого не было.
И то, что раньше здесь была коммуналка со всеми ее запахами, распрями, кухонным чадом, протечками, ремонтами, нечаянными вторжениями и громогласными уходами — все это, как ни странно, по-прежнему считывается. Наверное, срабатывает генетическая память. Ты можешь не знать, где располагается розетка или выключатель, но в любой самой непроглядной тьме на ощупь найдешь их.
Фото: Владимир Яроцкий
Тебе никогда не приходилось лицезреть вживую этот бурый зеленый колер, но ты не можешь не узнать его. Цвет всех советских коммунальных кухонь, всех «мест общего пользования», как раньше гордо именовались ванные и сортиры. Цвет несчастья. Цвет беспробудной тоски и публичного одиночества. Вот что чувствуешь прежде всего, переступая порог квартиры №36 по улице Пестеля. И то, что тут нет вещей, ни мемориальных, ни музейных, ни эпохальных — никаких, лишь усиливает это чувство.
Зато есть книги. Например, все золотые корешки Большой энциклопедии Брокгауза и Эфрона, гордость и счастье любого интеллигентного ленинградского дома. Они здесь как на параде. Бери с полки любой. Завидую тем, кто найдет время, чтобы провести час-другой за чтением, например, «Двадцати сонетов к Марии Стюарт» или «Конца прекрасной эпохи». Тут все для этого есть: и столы с уютными лампами, и удобные стулья, и, наконец, сами книги. Конечно, авторские экземпляры на руки не выдают. Но все прижизненные издания Ardis или IMCA-Press тут богато представлены.
Фото: Владимир Яроцкий
Доподлинно известно, что та, кому были посвящены лучшие стихи Бродского, ни разу не переступала порог этого дома ни тогда, когда он здесь жил с родителями, ни после, когда уехал. За свою жизнь она не дала ни одного интервью. Сейчас ей уже за восемьдесят. Живет где-то под Петергофом среди замерзших фонтанов и ледяных вод Финского залива. Зато мне сказали, что их сын Андрей приходил один раз посмотреть на дом отца.
«Мой Телемак, Троянская война окончена. Кто победил — не помню. Должно быть, греки…»
Почему-то из всех горестных историй, услышанных мною в этих полутора комнатах, более всего пронзило то, как каждый месяц вот по таким же сугробам и снегам, как сейчас, или в вечное сито ленинградского дождя Мария Моисеевна шла на почтамт, чтобы отправить две-три книги сыну в Америку, где ей так и не суждено было самой побывать. Я живо представляю, как она тащит в авоське этот свой золотой улов через весь город, как долго оформляет посылку, как собственноручно выводит американский адрес Иосифа.
Она хотела, чтобы эти книги вернулись к нему вместе с остывающим уютом родительского дома. Только эти книги, только телефонные осторожные разговоры через океан раз в неделю. Только жалкие стариковские прошения на высочайшее имя выпустить их к единственному сыну. Повидаться, обняться, проститься. Не пустили.
Фото: Владимир Яроцкий
Мария Моисеевна аккуратно складывает и прячет в сумке квитанцию, выданную в окошке почтамта. И снова бредет по снегу домой. День прожит не зря.
А теперь про полторы комнаты. У Бродского они так подробно описаны, что нет смысла повторять. Тем более что здесь тоже нет ничего. Только стены и знаменитые мавританские панели, выкрашенные зеленой масляной краской. Хорошо, что их не стали сбивать, как это было сделано в других квартирах этого дома. Можно догадаться, где проходила граница личного закутка Иосифа, где была лаборатория отца, где красовался знаменитый буфет с историческим китайским сервизом. Но все это призраки, фантомы, оживающие под натиском его великой прозы. В реальности ничего нет. Как и завещал Бродский: «Никакая жизнь не подлежит сохранению. Если человек не фараон, он не стремится стать мумией».
Фото: Владимир Яроцкий
На подоконнике я увидел пачку фото. Вот интерьер, каким он был в начале 70-х годов прошлого века: громоздкий буфет с батареей пустых импортных бутылок из-под виски и джина, обеденный стол под уютным абажуром. Незаправленная кровать у батареи — смятая простыня, подушка, белый телефон с диском. Последний разговор из дома.
Вся наша бедная советская жизнь, запечатленная с безжалостностью судебной экспертизы. Что это? Откуда? Оказывается, в тот день, 4 июня 1972 года, когда проводили Бродского в Вену, его приятель Михаил Исаевич Мильчик вернулся вместе с родителями в дом на Пестеля и молча, методично, метр за метром, стал фотографировать полторы комнаты. Его никто об этом не просил. Даже в самых безумных мечтах тогда нельзя было вообразить, что когда-нибудь здесь откроют музей.
Но пришел человек с фотоаппаратом, который знал, что когда-нибудь тут будет Дом Поэта. Так и случилось.
Ибо, как написано на фронтоне другого знаменитого петербургского дома: Deus conservat omnia — «Бог сохраняет все».