Бегу из бреду горячечного сна
Бегу из бреду горячечного сна
Он бросился догонять Лизавету Николаевну. Та еще недалеко отошла, всего несколько шагов от дому. Ее задержал было Алексей Егорович, следовавший за нею и теперь, на шаг позади, во фраке, почтительно преклонившись и без шляпы. Он неотступно умолял ее дождаться экипажа; старик был испуган и почти плакал.
— Ступай, барин чаю просит, некому подать, — оттолкнул его Петр Степанович и прямо взял под руку Лизавету Николаевну.
Та не вырвала руки, но, кажется, была не при всем рассудке, еще не опомнилась.
— Во-первых, вы не туда, — залепетал Петр Степанович, — нам надо сюда, а не мимо сада; а во-вторых, во всяком случае пешком невозможно, до вас три версты, а у вас и одежи нет. Если бы вы капельку подождали. Я ведь на беговых, лошадь тут на дворе, мигом подам, посажу и доставлю, так что никто не увидит.
— Какой вы добрый. — ласково проговорила Лиза.
— Помилуйте, в подобном случае всякий гуманный человек на моем месте также.
Лиза поглядела на него и удивилась.
— Ах, боже мой, а я думала, что тут всё еще тот старик!
— Послушайте, я ужасно рад, что вы это так принимаете, потому что всё это предрассудок ужаснейший, и если уж на то пошло, то не лучше ли я этому старику сейчас велю обработать карету, всего десять минут, а мы воротимся и под крыльцом подождем, а?
— Я прежде хочу. где эти убитые?
— А, ну вот еще фантазия! Я так и боялся. Нет, мы уж эту дрянь лучше оставим в стороне; да и нечего вам смотреть.
— Я знаю, где они, я этот дом знаю.
— Ну что ж, что знаете! Помилуйте, дождь, туман (вот, однако ж, обязанность священную натащил!). Слушайте, Лизавета Николаевна, одно из двух: или вы со мной на дрожках, тогда подождите и ни шагу вперед, потому что если еще шагов двадцать, то нас непременно заметит Маврикий Николаевич.
— Маврикий Николаевич! Где? Где?
— Ну, а если вы с ним хотите, то я, пожалуй, вас еще немного проведу и укажу его, где сидит, а сам уж слуга покорный; я к нему не хочу теперь подходить.
— Он ждет меня, боже! — вдруг остановилась она, и краска разлилась по ее лицу.
— Но помилуйте, если он человек без предрассудков! Знаете, Лизавета Николаевна, это всё не мое дело; я совершенно тут в стороне, и вы это сами знаете; но я ведь вам все-таки желаю добра. Если не удалась наша «ладья», если оказалось, что это всего только старый, гнилой баркас, годный на слом.
— Ах, чудесно! — вскричала Лиза.
— Чудесно, а у самой слезы текут. Тут нужно мужество. Надо ни в чем не уступать мужчине. В наш век, когда женщина. фу, черт (едва не отплевался Петр Степанович)! А главное, и жалеть не о чем: может, оно и отлично обернется. Маврикий Николаевич человек. одним словом, человек чувствительный, хотя и неразговорчивый, что, впрочем, тоже хорошо, конечно при условии, если он без предрассудков.
— Чудесно, чудесно! — истерически рассмеялась Лиза.
— А, ну, черт. Лизавета Николаевна, — опикировался вдруг Петр Степанович, — я ведь, собственно, тут для вас же. мне ведь что. Я вам услужил вчера, когда вы сами того захотели, а сегодня. Ну, вот отсюда видно Маврикия Николаевича, вон он сидит, нас не видит. Знаете, Лизавета Николаевна, читали вы «Полиньку Сакс»?
— Есть такая повесть, «Полинька Сакс». Я еще студентом читал. Там какой-то чиновник, Сакс, с большим состоянием, арестовал на даче жену за неверность. А, ну, черт, наплевать! Вот увидите, что Маврикий Николаевич еще до дому сделает вам предложение. Он нас еще не видит.
— Ах, пусть не видит! — вскричала вдруг Лиза как безумная. — Уйдемте, уйдемте! В лес, в поле!
И она побежала назад.
— Лизавета Николаевна, это уж такое малодушие! — бежал за нею Петр Степанович. — И к чему вы не хотите, чтоб он вас видел? Напротив, посмотрите ему прямо и гордо в глаза. Если вы что-нибудь насчет того. девичьего. то ведь это такой предрассудок, такая отсталость. Да куда же вы, куда же вы? Эх, бежит! Воротимтесь уж лучше к Ставрогину, возьмем мои дрожки. Да куда же вы? Там поле. ну, упала.
Он остановился. Лиза летела как птица, не зная куда, и Петр Степанович уже шагов на пятьдесят отстал от нее. Она упала, споткнувшись о кочку. В ту же минуту сзади, в стороне, раздался ужасный крик, крик Маврикия Николаевича, который видел ее бегство и падение и бежал к ней чрез поле. Петр Степанович в один миг отретировался в ворота ставрогинского дома, чтобы поскорее сесть на свои дрожки.
А Маврикий Николаевич, в страшном испуге, уже стоял подле поднявшейся Лизы, склонясь над нею и держа ее руку в своих руках. Вся невероятная обстановка этой встречи потрясла его разум, и слезы текли по его лицу. Он видел ту, пред которою столь благоговел, безумно бегущею чрез поле, в такой час, в такую погоду, в одном платье, в этом пышном вчерашнем платье, теперь измятом, загрязненном от падения. Он не мог сказать слова, снял свою шинель и дрожавшими руками стал укрывать ее плечи. Вдруг он вскрикнул, почувствовав, что она прикоснулась губами к его руке.
— Лиза! — вскричал он, — я ничего не умею, но не отгоняйте меня от себя!
— О да, пойдемте скорей отсюда, не оставляйте меня! — и, сама схватив его за руку, она повлекла его за собой. — Маврикий Николаевич, — испуганно понизила она вдруг голос, — я там всё храбрилась, а здесь смерти боюсь. Я умру, очень скоро умру, но я боюсь, боюсь умирать. — шептала она, крепко сжимая его руку.
— О, хоть бы кто-нибудь! — в отчаянии оглядывался он кругом, — хоть бы какой проезжий! Вы промочите ноги, вы. потеряете рассудок!
— Ничего, ничего, — ободряла она его, — вот так, при вас я меньше боюсь, держите меня за руку, ведите меня. Куда мы теперь, домой? Нет, я хочу сначала видеть убитых. Они, говорят, зарезали его жену, а он говорит, что он сам зарезал; ведь это неправда, неправда? Я хочу видеть сама зарезанных. за меня. из-за них он в эту ночь разлюбил меня. Я увижу и всё узнаю. Скорей, скорей, я знаю этот дом. там пожар. Маврикий Николаевич, друг мой, не прощайте меня, бесчестную! Зачем меня прощать? Чего вы плачете? Дайте мне пощечину и убейте здесь в поле, как собаку!
— Никто вам теперь не судья, — твердо произнес Маврикий Николаевич, — прости вам бог, а я ваш судья меньше всех!
Но странно было бы описывать их разговор. А между тем оба шли рука в руку, скоро, спеша, словно полоумные. Они направлялись прямо на пожар. Маврикий Николаевич всё еще не терял надежды встретить хоть какую-нибудь телегу, но никто не попадался. Мелкий, тонкий дождь проницал всю окрестность, поглощая всякий отблеск и всякий оттенок и обращая всё в одну дымную, свинцовую, безразличную массу. Давно уже был день, а казалось, всё еще не рассвело. И вдруг из этой дымной, холодной мглы вырезалась фигура, странная и нелепая, шедшая им навстречу. Воображая теперь, думаю, что я бы не поверил глазам, если б даже был на месте Лизаветы Николаевны; а между тем она радостно вскрикнула и тотчас узнала подходившего человека. Это был Степан Трофимович. Как он ушел, каким образом могла осуществиться безумная, головная идея его бегства — о том впереди. Упомяну лишь, что в это утро он был уже в лихорадке, но и болезнь не остановила его: он твердо шагал по мокрой земле; видно было, что обдумал предприятие, как только мог это сделать лучше, один при всей своей кабинетной неопытности. Одет был «по-дорожному», то есть шинель в рукава, а подпоясан широким кожаным лакированным поясом с пряжкой, при этом высокие новые сапоги и панталоны в голенищах. Вероятно, он так давно уже воображал себе дорожного человека, а пояс и высокие сапоги с блестящими гусарскими голенищами, в которых он не умел ходить, припас еще несколько дней назад. Шляпа с широкими полями, гарусный шарф, плотно обматывавший шею, палка в правой руке, а в левой чрезвычайно маленький, но чрезмерно туго набитый саквояж довершали костюм. Вдобавок, в той же правой руке распущенный зонтик. Эти три предмета — зонтик, палку и саквояж — было очень неловко нести всю первую версту, а со второй и тяжело.
— Неужто это в самом деле вы? — вскричала Лиза, оглядывая его в скорбном удивлении, сменившем первый порыв ее бессознательной радости.
— Lise! — вскричал и Степан Трофимович, бросаясь к ней тоже почти в бреду. — Chère, chère, неужто и вы. в таком тумане? Видите: зарево! Vous êtes malheureuse, nest-ce pas? [1] Вижу, вижу, не рассказывайте, но не расспрашивайте и меня. Nous sommes tous malheureux, mais il faut les pardonner tous. Pardonnons, Lise, [2] и будем свободны навеки. Чтобы разделаться с миром и стать свободным вполне — il faut pardonner, pardonner et pardonner! [3]
— Но зачем вы становитесь на колени?
— Затем, что, прощаясь с миром, хочу, в вашем образе, проститься и со всем моим прошлым! — Он заплакал и поднес обе ее руки к своим заплаканным глазам. — Становлюсь на колена пред всем, что было прекрасно в моей жизни, лобызаю и благодарю! Теперь я разбил себя пополам: там — безумец, мечтавший взлететь на небо, vingt deux ans! [4] Здесь — убитый и озябший старик-гувернер. chez ce marchand, sil existe pourtant ce marchand. [5] Но как вы измокли, Lise! — вскричал он, вскакивая на ноги, почувствовав, что промокли и его колени на мокрой земле, — и как это можно, вы в таком платье. и пешком, и в таком поле. Вы плачете? Vous êtes malheureuse? [6] Ба, я что-то слышал. Но откуда же вы теперь? — с боязливым видом ускорял он вопросы, в глубоком недоумении посматривая на Маврикия Николаевича, — mais savez-vous lheure quil est! [7]
— Степан Трофимович, слышали вы что-нибудь там про убитых людей. Это правда? Правда?
— Идем, идем! — вскричала как в истерике Лиза, опять увлекая за собою Маврикия Николаевича. — Постойте, Степан Трофимович, — воротилась она вдруг к нему, — постойте, бедняжка, дайте я вас перекрещу. Может быть, вас бы лучше связать, но я уж лучше вас перекрещу. Помолитесь и вы за «бедную» Лизу — так, немножко, не утруждайте себя очень. Маврикий Николаевич, отдайте этому ребенку его зонтик, отдайте непременно. Вот так. Пойдемте же! Пойдемте же!
Прибытие их к роковому дому произошло именно в то самое мгновение, когда сбившаяся пред домом густая толпа уже довольно наслушалась о Ставрогине и о том, как выгодно было ему зарезать жену. Но все-таки, повторяю, огромное большинство продолжало слушать молча и неподвижно. Выходили из себя лишь пьяные горланы да люди «срывающиеся», вроде как тот махавший руками мещанин. Его все знали как человека даже тихого, но он вдруг как бы срывался и куда-то летел, если что-нибудь известным образом поражало его. Я не видел, как прибыли Лиза и Маврикий Николаевич. Впервой я заметил Лизу, остолбенев от изумления, уже далеко от меня в толпе, а Маврикия Николаевича даже сначала и не разглядел. Кажется, был такой миг, что он от нее отстал шага на два за теснотой или его оттерли. Лиза, прорывавшаяся сквозь толпу, не видя и не замечая ничего кругом себя, словно горячечная, словно убежавшая из больницы, разумеется, слишком скоро обратила на себя внимание: громко заговорили и вдруг завопили. Тут кто-то крикнул: «Это ставрогинская!». И с другой стороны: «Мало что убьют, глядеть придут!». Вдруг я увидел, что над ее головой, сзади, поднялась и опустилась чья-то рука; Лиза упала. Раздался ужасный крик Маврикия Николаевича, рванувшегося на помощь и ударившего изо всех сил заслонявшего от него Лизу человека. Но в тот же самый миг обхватил его сзади обеими руками тот мещанин. Несколько времени нельзя было ничего разглядеть в начавшейся свалке. Кажется, Лиза поднялась, но опять упала от другого удара. Вдруг толпа расступилась, и образовался небольшой пустой круг около лежавшей Лизы, а окровавленный, обезумевший Маврикий Николаевич стоял над нею, крича, плача и ломая руки. Не помню в полной точности, как происходило дальше; помню только, что Лизу вдруг понесли. Я бежал за нею; она была еще жива и, может быть, еще в памяти. Из толпы схватили мещанина и еще трех человек. Эти трое до сих пор отрицают всякое свое участие в злодеянии, упорно уверяя, что их захватили ошибкой; может, они и правы. Мещанин, хоть и явно уличенный, но, как человек без толку, до сих пор еще не может разъяснить обстоятельно происшедшего. Я тоже, как очевидец, хотя и отдаленный, должен был дать на следствии мое показание: я заявил, что всё произошло в высшей степени случайно, через людей, хотя, может быть, и настроенных, но мало сознававших, пьяных и уже потерявших нитку. Такого мнения держусь и теперь.
Новое в блогах
Гадаринские свиньи (Ф.М.Достоевский)
И приплыли в страну Гадаринскую, лежащую против Галилеи. Когда же вышел Он на берег, встретил Его один человек из города, одержимый бесами с давнего времени, и в одежду не одевавшийся, и живший не в доме, а в гробах. Он, увидев Иисуса, вскричал, пал пред Ним и громким голосом сказал: что Тебе до меня, Иисус, Сын Бога Всевышнего? умоляю Тебя, не мучь меня. Ибо Иисус повелел нечистому духу выйти из сего человека, потому что он долгое время мучил его, так что его связывали цепями и узами, сберегая его; но он разрывал узы и был гоним бесом в пустыни. Иисус спросил его: как тебе имя? Он сказал: легион, потому что много бесов вошло в него
В 1869 году Достоевский из Дрездена просит тещу уговорить Ивана Григорьевича Сниткина, брата жены, приехать к ним погостить. Читая российские газеты, получая письма от друзей, он делает вывод, скорее предчувствует, что в Петровской земледельческой академии, где учился Иван Григорьевич, скоро произойдут беспорядки. Он хочет уберечь молодого и пока еще бесхарактерного родственника от беды. Иван Григорьевич приезжает.
Для Анны Григорьевны это настоящий подарок. Для Федора Михайловича – не меньший: они беседуют часами. Иван Григорьевич взахлеб рассказывает о своем новом знакомом, студенте Иване Ивановиче Иванове, который состоял в одном из социалистических кружков, но после поменял убеждения и ушел из него.
Этот Иванов с большим участием отнесся к судьбе Ивана Григорьевича. «Когда Иванов узнал о приглашении Достоевских, он сам отправился к директору академии и убедил его дать разрешение прервать занятия, сделал все необходимое для получения заграничного паспорта и проводил молодого товарища на вокзал. Прибыв в Дрезден, Сниткин писал ему письма и с нетерпением ждал ответа». Ответ пришел в конце ноября 1869 года. «Московские ведомости» сообщали о том, что «вчера два крестьянина, проходя в отдаленном месте сада Петровской академии, около входа в грот заметили валяющиеся шапку, башлык и дубину. От грота кровавые следы вели к пруду, где подо льдом виднелось тело убитого, опоясанное черным ремнем и в башлыке. Еще через день из той же газеты в Дрездене узнали о том, «убитый оказался слушателем Петровской Академии, по имени Иван Иванович Иванов».
Эти пушкинские строчки из стихотворения «Бесы» давно казались Федору Михайловичу пророческими. Они явно тянули на эпиграф. Страшные видения, которые явились Пушкину на перепутье его жизни, обрели зримые очертания в России Достоевского. Смута, безверие, бунт стали болезнью государства. Заражена не только столица, а самая что ни на есть патриархальная Русь…
Имя организатора преступления появилось в газетах лишь 20 декабря. Сначала его просто назвали виновником студенческих волнений, но уже 25 числа – убийцей. Это был некто Сергей Нечаев. Кровью отступника он решил сплотить ячейку. Чуть позже Россия прочитает главный памятник его литературного творчества: «Катехизис революционера». Текст этого наставления был зашифрован и не предназначался для широкого распространения. Однако, он оказал огромное влияние на все последующие революционные движения, включая большевизм.
Мы проникнем в самый народ. Я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их богом, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают. Везде тщеславие размеров непомерных, аппетит зверский, неслыханный. Федор Достоевский. «Бесы»
Московские события потрясли Федора Михайловича. В первых числах января он принимается за новый роман. «То, что пишу, — вещь тенденциозная, хочется высказаться погорячее. Вот завопят на меня нигилисты и западники, что ретроград. Но иногда, по-моему, надо понижать тон, брать плеть в руки и не защищаться, а самим нападать».
Учитель! я привел к Тебе сына моего, одержимого духом немым: где ни схватывает его, повергает его на землю, и он испускает пену, и скрежещет зубами своими, и цепенеет. Евангелие от Марка
Писатель вернулся с новой идеей. В романе «Бесы» он доверит ее Шатову. Это идея об особой христианской миссии России. «Всякий человек, если отходит от православия, тотчас же перестает быть русским».
В середине декабря Достоевский отправляет в «Русский вестник» рукопись главы «У Тихона». Глава мыслилась Достоевским как идейный и композиционный центр романа. В ней – исповедь Ставрогина, на которой тот рассказывает старцу о совершенном им страшном преступлении. Шокированный главный редактор «Русского вестника» наотрез отказался печатать главу. Достоевский умолял, переделывал главу. Бесполезно. Она сохранилась в корректуре, но в печать допущена не была. В романе не осталось человека, который мог бы противостоять Ставрогину.
Самый тяжкий грех, который мучает Ставрогина – совращение одиннадцатилетней девочки Матреши, и ее самоубийство. Но гордость не позволяет ему покаяться. Он желает чуда. Немедленного преображения. Тихон, которого Достоевский писал с русского святого – Тихона Задонского, указывает путь медленного исправления. Он сразу определяет главную болезнь пришедшего. И читает ему послание к Лаодикийской церкви из Апокалипсиса: «Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о если бы ты был холоден или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих». Но святость старца вызывает у Ставрогина только злобу. Он хлопает дверью: «Проклятый святоша». «Некрасивость убьет» – говорит Тихон о своем посетителе. Жизнь Ставрогина закончится на чердаке, за дверью на жирно намыленной веревке.
Перерождается в романе только один человек. Степан Трофимович Верховенский, либерал сороковых годов, отец Петра Верховенского и воспитатель Ставрогина. Перед смертью ему дано было прийти к вере. Но он слаб, как вся русская интеллигенция: «Бегу из бреду, горячечного сна, бегу искать Россию, existe-t-elle la Russie? (А существует ли она, Русь?)»
Роман «Бесы» печатался в журнале «Русский вестник» в продолжении двух лет. Либеральная критика обрушилась на Достоевского. Говорили о полном падении таланта писателя, называли сумасшедшим, маньяком, приглашали даже публику идти на выставку в Академию художеств и посмотреть на его портрет работы Перова, как на прямое доказательство того, что это сумасшедший человек, место которого в доме умалишенных. «Бесы» – это курьез, не стоящий внимания русской публики», — писала газета «Голос». «Нам остается только поставить крест на этом писателе и считать его деятельность законченной», — подпевало «Новое время «Мне остается сожалеть, что Достоевский употребляет свой несомненный талант на удовлетворение таких нехороших чувств. Видимо он мало ценит его, коли унижается до памфлета». Это уже Иван Сергеевич Тургенев…
Человек, который в малейших подробностях предсказал все, что произойдет в скором времени в России, был растоптан. Это уже потом, много лет спустя, Бердяев, скажет, что главное открытие Достоевского в том, что он доказал: русская революция есть феномен религиозный, а не политический.
Сам же Федор Михайлович писал о своем произведении так: «Я хотел поставить вопрос и, сколько возможно яснее, в форме романа дать на него ответ: каким образом в нашем переходном обществе возможны – не Нечаев, а Нечаевы. Я и сам старый нечаевец. Я стоял на эшафоте, приговоренный к смертной казни, и уверяю вас, что стоял в компании людей образованных. Вы мне возразите, что я всего только из петрашевцев. Пусть. Но почему высчитаете, что петрашевцы не могли встать на нечаевскую дорогу в случае, если бы так обернулось дело? Конечно, тогда не те совсем были времена. Но позвольте мне про себя одно сказать: Нечаевым, вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем – не ручаюсь.
Чудовищное и отвратительное московское убийство несомненно было представлено убийцей как дело политическое и полезное для «будущего общего и великого дела». Иначе нельзя понять. как несколько юношей могли согласиться на такое мрачное преступление. Вот в том-то и ужас, что у нас можно сделать самый пакостный, самый мерзкий поступок, не будучи совсем никогда мерзавцем».
— Друг мой, — произнес Степан Трофимович в большом волнении, — видите, это точь-в-точь как наша Россия. Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней – это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века! Но великая мысль и великая воля осенят ее свыше, как и того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности. и сами будут проситься войти в свиней. Да и вошли уже может быть! И я может быть первый, во главе, и мы бросимся, безумные и взбесившиеся, со скалы в море и все потонем, и туда нам дорога, потому что нас только на это ведь и хватит. Но больной исцелится и «сядет у ног Иисусовых». и будут все глядеть с изумлением. Вы поймете потом… Мы поймем вместе…Федор Михайлович Достоевский. «Бесы»
Бегу из бреду горячечного сна
Он бросился догонять Лизавету Николаевну. Та еще недалеко отошла, всего несколько шагов от дому. Ее задержал было Алексей Егорович, следовавший за нею и теперь, на шаг позади, во фраке, почтительно преклонившись и без шляпы. Он неотступно умолял ее дождаться экипажа; старик был испуган и почти плакал.
— Ступай, барин чаю просит, некому подать,— оттолкнул его Петр Степанович и прямо взял под руку Лизавету Николаевну.
Та не вырвала руки, но, кажется, была не при всем рассудке, еще не опомнилась.
— Во-первых, вы не туда,— залепетал Петр Степанович,— нам надо сюда, а не мимо сада; а во-вторых, во всяком случае пешком невозможно, до вас три версты, а у вас и одежи нет. Если бы вы капельку подождали. Я ведь на беговых, лошадь тут на дворе, мигом подам, посажу и доставлю, так что никто не увидит.
— Какой вы добрый. — ласково проговорила Лиза.
— Помилуйте, в подобном случае всякий гуманный человек на моем месте также.
Лиза поглядела на него и удивилась.
— Ах, боже мой, а я думала, что тут всё еще тот старик!
— Послушайте, я ужасно рад, что вы это так принимаете, потому что всё это предрассудок ужаснейший, и если уж на то пошло, то не лучше ли я этому старику сейчас велю обработать карету, всего десять минут, а мы воротимся и под крыльцом подождем, а?
— Я прежде хочу. где эти убитые?
— А, ну вот еще фантазия! Я так и боялся. Нет, мы уж эту дрянь лучше оставим в стороне; да и нечего вам смотреть.
— Я знаю, где они, я этот дом знаю.
— Ну что ж, что знаете! Помилуйте, дождь, туман (вот, однако ж, обязанность священную натащил!). Слушайте, Лизавета Николаевна, одно из двух: или вы со мной на дрожках, тогда подождите и ни шагу вперед, потому что если еще шагов двадцать, то нас непременно заметит Маврикий Николаевич.
— Маврикий Николаевич! Где? Где?
— Ну, а если вы с ним хотите, то я, пожалуй, вас еще
немного проведу и укажу его, где сидит, а сам уж слуга покорный; я к нему не хочу теперь подходить.
— Он ждет меня, боже! — вдруг остановилась она, и краска разлилась по ее лицу.
— Но помилуйте, если он человек без предрассудков! Знаете, Лизавета Николаевна, это всё не мое дело; я совершенно тут в стороне, и вы это сами знаете; но я ведь вам все-таки желаю добра. Если не удалась наша «ладья», если оказалось, что это всего только старый, гнилой баркас, годный на слом.
— Ах, чудесно! — вскричала Лиза.
— Чудесно, чудесно! — истерически рассмеялась Лиза.
— А, ну, черт. Лизавета Николаевна,— опикировался вдруг Петр Степанович,— я ведь, собственно, тут для вас же. мне ведь что. Я вам услужил вчера, когда вы сами того захотели, а сегодня. Ну, вот отсюда видно Маврикия Николаевича, вон он сидит, нас не видит. Знаете, Лизавета Николаевна, читали вы «Полиньку Сакс»?
— Ах, пусть не видит! — вскричала вдруг Лиза как безумная.— Уйдемте, уйдемте! В лес, в поле!
И она побежала назад.
— Лизавета Николаевна, это уж такое малодушие! — бежал за нею Петр Степанович.— И к чему вы не хотите, чтоб он вас видел? Напротив, посмотрите ему прямо и гордо в глаза. Если вы что-нибудь насчет того. девичьего. то ведь это такой предрассудок, такая отсталость. Да куда же вы, куда же вы? Эх, бежит! Воротимтесь
уж лучше к Ставрогину, возьмем мои дрожки. Да куда же вы? Там поле. ну, упала.
Он остановился. Лиза летела как птица, не зная куда, и Петр Степанович уже шагов на пятьдесят отстал от нее. Она упала, споткнувшись о кочку. В ту же минуту сзади, в стороне, раздался ужасный крик, крик Маврикия Николаевича, который видел ее бегство и падение и бежал к ней чрез поле. Петр Степанович в один миг отретировался в ворота ставрогинского дома, чтобы поскорее сесть на свои дрожки.
А Маврикий Николаевич, в страшном испуге, уже стоял подле поднявшейся Лизы, склонясь над нею и держа ее руку в своих руках. Вся невероятная обстановка этой встречи потрясла его разум, и слезы текли по его лицу. Он видел ту, пред которою столь благоговел, безумно бегущею чрез поле, в такой час, в такую погоду, в одном платье, в этом пышном вчерашнем платье, теперь измятом, загрязненном от падения. Он не мог сказать слова, снял свою шинель и дрожавшими руками стал укрывать ее плечи. Вдруг он вскрикнул, почувствовав, что она прикоснулась губами к его руке.
— Лиза! — вскричал он,— я ничего не умею, но не отгоняйте меня от себя!
— О да, пойдемте скорей отсюда, не оставляйте меня! — и, сама схватив его за руку, она повлекла его за собой.— Маврикий Николаевич,— испуганно понизила она вдруг голос,— я там всё храбрилась, а здесь смерти боюсь. Я умру, очень скоро умру, но я боюсь, боюсь умирать. — шептала она, крепко сжимая его руку.
— О, хоть бы кто-нибудь! — в отчаянии оглядывался он кругом,— хоть бы какой проезжий! Вы промочите ноги, вы. потеряете рассудок!
— Ничего, ничего,— ободряла она его,— вот так, при вас я меньше боюсь, держите меня за руку, ведите меня. Куда мы теперь, домой? Нет, я хочу сначала видеть убитых. Они, говорят, зарезали его жену, а он говорит, что он сам зарезал; ведь это неправда, неправда? Я хочу видеть сама зарезанных. за меня. из-за них он в эту ночь разлюбил меня. Я увижу и всё узнаю. Скорей, скорей, я знаю этот дом. там пожар. Маврикий Николаевич, друг мой, не прощайте меня, бесчестную! Зачем меня прощать? Чего вы плачете? Дайте мне пощечину и убейте здесь в поле, как собаку!
— Никто вам теперь не судья,— твердо произнес Маврикий
Николаевич,— прости вам бог, а я ваш судья меньше всех!
Но странно было бы описывать их разговор. А между тем оба шли рука в руку, скоро, спеша, словно полоумные. Они направлялись прямо на пожар. Маврикий Николаевич всё еще не терял надежды встретить хоть какую-нибудь телегу, но никто не попадался. Мелкий, тонкий дождь проницал всю окрестность, поглощая всякий отблеск и всякий оттенок и обращая всё в одну дымную, свинцовую, безразличную массу. Давно уже был день, а казалось, всё еще не рассвело. И вдруг из этой дымной, холодной мглы вырезалась фигура, странная и нелепая, шедшая им навстречу. Воображая теперь, думаю, что я бы не поверил глазам, если б даже был на месте Лизаветы Николаевны; а между тем она радостно вскрикнула и тотчас узнала подходившего человека. Это был Степан Трофимович. Как он ушел, каким образом могла осуществиться безумная, головная идея его бегства — о том впереди. Упомяну лишь, что в это утро он был уже в лихорадке, но и болезнь не остановила его: он твердо шагал по мокрой земле; видно было, что обдумал предприятие, как только мог это сделать лучше, один при всей своей кабинетной неопытности. Одет был «по-дорожному», то есть шинель в рукава, а подпоясан широким кожаным лакированным поясом с пряжкой, при этом высокие новые сапоги и панталоны в голенищах. Вероятно, он так давно уже воображал себе дорожного человека, а пояс и высокие сапоги с блестящими гусарскими голенищами, в которых он не умел ходить, припас еще несколько дней назад. Шляпа с широкими полями, гарусный шарф, плотно обматывавший шею, палка в правой руке, а в левой чрезвычайно маленький, но чрезмерно туго набитый саквояж довершали костюм. Вдобавок, в той же правой руке распущенный зонтик. Эти три предмета — зонтик, палку и саквояж — было очень неловко нести всю первую версту, а со второй и тяжело.
— Неужто это в самом деле вы? — вскричала Лиза, оглядывая его в скорбном удивлении, сменившем первый порыв ее бессознательной радости.
— Lise! — вскричал и Степан Трофимович, бросаясь к ней тоже почти в бреду.— Chère, chère, неужто и вы. в таком тумане? Видите: зарево! Vous êtes malheureuse,
n’est-ce pas? 1 Вижу, вижу, не рассказывайте, но не расспрашивайте и меня. Nous sommes tous malheureux, mais il faut les pardonner tous. Pardonnons, Lise, 2 и будем свободны навеки. Чтобы разделаться с миром и стать свободным вполне — il faut pardonner, pardonner et pardonner! 3
— Но зачем вы становитесь на колени?
— Затем, что, прощаясь с миром, хочу, в вашем образе, проститься и со всем моим прошлым! — Он заплакал и поднес обе ее руки к своим заплаканным глазам.— Становлюсь на колена пред всем, что было прекрасно в моей жизни, лобызаю и благодарю! Теперь я разбил себя пополам: там — безумец, мечтавший взлететь на небо, vingt deux ans! 4 Здесь — убитый и озябший старик-гувернер. chez ce marchand, s’il existe pourtant ce marchand. 5 Но как вы измокли, Lise! — вскричал он, вскакивая на ноги, почувствовав, что промокли и его колени на мокрой земле,— и как это можно, вы в таком платье. и пешком, и в таком поле. Вы плачете? Vous êtes malheureuse? 6 Ба, я что-то слышал. Но откуда же вы теперь? — с боязливым видом ускорял он вопросы, в глубоком недоумении посматривая на Маврикия Николаевича,— mais savez-vous l’heure qu’il est? 7
— Степан Трофимович, слышали вы что-нибудь там про убитых людей. Это правда? Правда?
— Эти люди! Я видел зарево их деяний всю ночь. Они не могли кончить иначе. (Глаза его вновь засверкали). Бегу из бреду, горячечного сна, бегу искать Россию, existe-t-elle la Russie? Bah, c’est vous, cher capitaine! 8 Никогда не сомневался, что встречу вас где-нибудь при высоком подвиге. Но возьмите мой зонтик и — почему же непременно пешком? Ради бога возьмите хоть зонтик, а я всё равно где-нибудь найму экипаж. Ведь я потому пешком, что Stasie (то есть Настасья) раскричалась
— Идем, идем! — вскричала как в истерике Лиза, опять увлекая за собою Маврикия Николаевича.— Постойте, Степан Трофимович,— воротилась она вдруг к нему,— постойте, бедняжка, дайте я вас перекрещу. Может быть, вас бы лучше связать, но я уж лучше вас перекрещу. Помолитесь и вы за «бедную» Лизу — так, немножко, не утруждайте себя очень. Маврикий Николаевич, отдайте этому ребенку его зонтик, отдайте непременно. Вот так. Пойдемте же! Пойдемте же!
Прибытие их к роковому дому произошло именно в то самое мгновение, когда сбившаяся пред домом густая толпа уже довольно наслушалась о Ставрогине и о том, как выгодно было ему зарезать жену. Но все-таки, повторяю, огромное большинство продолжало слушать молча и неподвижно. Выходили из себя лишь пьяные горланы да люди «срывающиеся», вроде как тот махавший руками мещанин. Его все знали как человека даже тихого, но он вдруг как бы срывался и куда-то летел, если что-нибудь известным образом поражало его. Я не видел, как прибыли Лиза и Маврикий Николаевич. Впервой я заметил Лизу, остолбенев от изумления, уже далеко от меня в толпе, а Маврикия Николаевича даже сначала и не разглядел. Кажется, был такой миг, что он от нее отстал шага на два за теснотой или его оттерли. Лиза, прорывавшаяся сквозь толпу, не видя и не замечая ничего кругом себя, словно горячечная, словно убежавшая из больницы, разумеется, слишком скоро обратила на себя внимание: громко заговорили и вдруг завопили. Тут кто-то крикнул: «Это ставрогинская!». И с другой стороны: «Мало что убьют, глядеть придут!». Вдруг я увидел, что над ее головой, сзади, поднялась и опустилась чья-то рука; Лиза упала. Раздался ужасный крик Маврикия Николаевича, рванувшегося на помощь и ударившего изо всех сил заслонявшего от него Лизу человека. Но в тот же самый миг обхватил его сзади обеими руками тот мещанин.
Несколько времени нельзя было ничего разглядеть в начавшейся свалке. Кажется, Лиза поднялась, но опять упала от другого удара. Вдруг толпа расступилась, и образовался небольшой пустой круг около лежавшей Лизы, а окровавленный, обезумевший Маврикий Николаевич стоял над нею, крича, плача и ломая руки. Не помню в полной точности, как происходило дальше; помню только, что Лизу вдруг понесли. Я бежал за нею; она была еще жива и, может быть, еще в памяти. Из толпы схватили мещанина и еще трех человек. Эти трое до сих пор отрицают всякое свое участие в злодеянии, упорно уверяя, что их захватили ошибкой; может, они и правы. Мещанин, хоть и явно уличенный, но, как человек без толку, до сих пор еще не может разъяснить обстоятельно происшедшего. Я тоже, как очевидец, хотя и отдаленный, должен был дать на следствии мое показание: я заявил, что всё произошло в высшей степени случайно, через людей, хотя, может быть, и настроенных, но мало сознававших, пьяных и уже потерявших нитку. Такого мнения держусь и теперь.