Андрей белый вещий сон
АНДРЕЙ БЕЛЫЙ
Андрей Белый (настоящее имя Борис Николаевич Бугаев; 1880 – 1934) – российский и советский писатель, поэт, критик, мемуарист, стиховед; один из ведущих деятелей русского символизма и модернизма. С юношеских лет пытался соединить художественно-мистические настроения с позитивизмом, со стремлением к точным наукам.
В 1912 в Берлине он познакомился с Рудольфом Штейнером, стал его учеником и без оглядки отдался своему ученичеству и антропософии. Вместе с другими учениками Штейнера в 1914 году участвовал в строительстве антропософского храма Гётеанума в швейцарском городе Дорнахе.
В 1922 году в Берлине публикует «звуковую поэму» «Глоссолалия», где, опираясь на учение Р. Штейнера и метод сравнительно-исторического языкознания, разрабатывает тему создания вселенной из звуков.
Стилистическая манера Белого предельно индивидуализирована — это ритмическая, узорчатая проза с многочисленными сказовыми элементами. По словам В.Б. Шкловского, «Андрей Белый – интереснейший писатель нашего времени. Вся современная русская проза носит на себе его следы».
ЖИЗНЬ
Памяти Ю. А. Сидорова
с любовью посвящаю
Проносится над тайной жизни
Пространств и роковых времен
В небесно-голубой отчизне
Легкотекущий, дымный сон.
Возносятся под небесами,
Летят над высотами дни
Воскуренными облаками, –
Воскуренными искони.
Жизнь – бирюзовою волною
Разбрызганная глубина.
Своею пеною дневною
Нам очи задымит она.
И все же в суетности бренной
Нас вещие смущают сны,
Когда стоим перед вселенной
Углублены, потрясены, –
И отверзается над нами
Недостижимый край родной
Открытою над облаками
Лазуревою глубиной.
ЗВЕЗДА
Упал на землю солнца красный круг.
И над землей, стремительно блистая,
Приподнялась зеркальность золотая
И в пятнах пепла тлела.
Все вокруг вдруг стало: и – туманисто; и – серо.
Стеклянно зеленеет бирюза,
И яркая заяснилась слеза –
Алмазная, алмазная Венера.
ВОСПОМИНАНИЕ
Мы – ослепленные, пока в душе не вскроем
Иных миров знакомое зерно.
В моей груди отражено оно.
И вот – зажгло знакомым, грозным зноем.
И вспыхнула, и осветилась мгла.
Всё вспомнилось – не поднялось вопроса:
В какие-то кипящие колеса
Душа моя, расплавясь, протекла.
АНТРОПОСОФАМ
С любовью и благодарностью
М.В. Сабашниковой
Мы взметаем в мирах неразвеянный прах,
Угрожаем обвалами дремлющих лет;
В просиявших пирах, в набежавших мирах
Мы – летящая стая хвостатых комет.
Пролетаем в воздушно-излученный круг:
Засветясь, закрутясь, заплетаяся в нем –
Лебединый, родимый, ликующий звук
Дуновеньем души лебединой поймем.
Завиваем из дали спирали планет;
Проницаем туманы судьбин и годин;
Мы – серебряный, зреющий, веющий свет
Среди синих, любимых, таимых глубин.
ЧАША ВРЕМЕН
Открылось!
Весть весенняя!
Удар молниеносный!
Разорванный, пылающий, блистающий покров:
В грядущие,
Громовые
Блистающие весны,
Как в радуги прозрачные, спускается – Христос.
И голос
Поднимается
Из огненного облака:
«Вот чаша благодатная, исполненная дней!»
И огненные
Голуби
Из огненного воздуха
Раскидывают светочи, как два крыла, над ней.
КАРМА
2
Мы – роковые глубины,
Глухонемые ураганы, –
Упали в хлынувшие сны,
В тысячелетние туманы.
И было бешенство огней
В водоворотах белой пены.
И – возникали беги дней,
Существований перемены.
Мы были – сумеречной мглой,
Мы будем – пламенные духи.
Миров испепеленный слой
Живет в моем проросшем слухе.
5
Приемлю молча жребий свой,
Поняв душою безглагольной
И моря рокот роковой,
И жизни подвиг подневольный.
САМОСОЗНАНИЕ
Мне снились: и море, и горы.
Мне снились.
Далекие хоры
Созвездий
Кружились
В волне мировой.
Порой метеоры
Из высей катились,
Беззвучно
Развеявши пурпурный хвост надо мной.
Проснулся – и те же: и горы,
И море.
И долгие, долгие взоры
Бросаю вокруг.
Всё то же. Докучно
Внимаю,
Как плачется бездна:
Старинная бездна лазури;
И – огненный, солнечный
Круг.
Мои многолетние боли –
Доколе.
Чрез жизни, миры, мирозданья
За мной пробегаете вы?
В надмирных твореньях,–
В паденьях –
Течет бытие. Но – о Боже!–
Сознанье
Всё строже, всё то же –
Всё то же
Сознанье
Мое.
СОЛНЦЕ
Солнцем сердце зажжено.
Солнце – к вечному стремительность.
Солнце – вечное окно
в золотую ослепительность.
Роза в золоте кудрей.
Роза нежно колыхается.
В розах золото лучей
красным жаром разливается.
В сердце бедном много зла
сожжено и перемолото.
Наши души – зеркала,
отражающие золото.
* Автор стихотворения «Будем как Солнце» – Константин Бальмонт
Я засыпал… (Стремительные мысли
Какими-то спиралями неслись:
Приоткрывалась в сознающем смысле
Сознанию неявленная высь) –
И видел духа… Искрой он возник…
Как молния, неуловимый лик
И два крыла – сверлящие спирали –
Кровавым блеском разрывали дали.
Открылось мне: в законах точных числ,
В бунтующей, мыслительной стихии –
Не я, не я – благие иерархии
Высокий свой запечатлели смысл.
Звезда… Она – в непеременном блеске…
Но бегает летучий луч звезды
Алмазами по зеркалу воды
И блещущие чертит арабески.
СЛОВО
В звучном жаре
Дыханий –
Звучно-пламенна мгла:
Там, летя из гортани,
Духовеет земля.
Выдыхаются
Души
Неслагаемых слов –
Отлагаются суши
Нас несущих миров
Миром сложенным
Волит –
Сладких слов глубина,
И глубинно глаголет
Словом слов Купина
И грядущего
Рая –
Тверденеет гряда,
Где, пылая, сгорая,
Не прейду: никогда!
В себе, – собой объятый
(Как мглой небытия),–
В себе самом разъятый,
Светлею светом «я».
В огромном темном мире
Моя рука растет;
В бессолнечные шири
Я солнечно простерт,–
И зрею, зрею зовом
«Воистину воскрес» –
В просвете бирюзовом
Яснеющих небес.
Березы в вешнем лесе,
Росея в серебре,–
Провеяли «воскресе»
На розовой заре…
«Я» – это Ты, Грядущий
Из дней во мне – ко мне –
В раскинутые кущи
Над «Ты Еси на не-бе-си!»
Сквозь фабричных гудков
Сумасшедшие ревы
Мы в тиши городов
Слышим тихие зовы.
Исполняется час.
И восходит в тумане,
Как прозрачный алмаз,
Все из ярких блистании,–
Снеговое лицо
На огнистом закате,
Замыкая кольцо
Славословящих братий.
Исполняйтесь, вы, – дни.
Распадайтесь, вы, – храмы.
Наши песни – огни.
Облака – фимиамы.
РОДИНЕ
В годины праздных испытаний,
В годины мертвой суеты –
Затверденей алмазом брани
В перегоревших углях – Ты.
Восстань в сердцах, сердца исполни!
Произрастай, наш край родной,
Неопалимой блеском молний,
Неодолимой купиной.
Из моря слез, из моря муки
Судьба твоя – видна, ясна:
Ты простираешь ввысь, как руки,
Свои святые пламена –
Туда, – в развалы грозной эры
И в визг космических стихий,–
Туда, – в светлеющие сферы,
В грома летящих иерархий.
МЛАДЕНЦУ
Играй, безумное дитя,
Блистай летающей стихией:
Вольнолюбивым светом «Я»,
Явись, осуществись, – Россия.
Ждем: гробовая пелена
Падет мелькающими мглами;
Уже Небесная Жена
Нежней звездеет глубинами,–
И, оперяясь из весны,
В лазури льются иерархии;
Из легких крыльев лик Жены
Смеется радостной России.
РОДИНЕ
Рыдай, буревая стихия,
В столбах громового огня!
Россия, Россия, Россия,–
Безумствуй, сжигая меня!
В твои роковые разрухи,
В глухие твои глубины,–
Струят крылорукие духи
Свои светозарные сны.
Не плачьте, склоните колени
Туда – в ураганы огней,
В грома серафических пении,
В потоки космических дней!
Сухие пустыни позора,
Моря неизливные слез –
Лучом безглагольного взора
Согреет сошедший Христос
Пусть в небе – и кольца Сатурна,
И млечных путей серебро,
Кипи фосфорически бурно,
Земли огневое ядро!
И ты, огневая стихия,
Безумствуй, сжигая меня
Россия, Россия, Россия –
Мессия грядущего дня!
ЧАША ВРЕМЕН
Открылось!
Весть весенняя!
Удар молниеносный!
Разорванный, пылающий, блистающий покров:
В грядущие,
Громовые
Блистающие весны,
Как в радуги прозрачные, спускается – Христос.
И голос
Поднимается
Из огненного облака:
«Вот чаща благодатная, исполненная дней!»
И огненные
Голуби
Из огненного воздуха
Раскидывают светочи, как два крыла, над ней.
АНТРОПОСОФИИ
Из родников проговорившей ночи
В моем окне
Нежданные, мерцающие очи
Восходят мне.
Блистает луч из звездной рукояти,
Как резвый меч;
Мой бедный ум к ногам смущенных братии
Слетает с плеч.
Я – обезглавлен в набежавшем свете
Лучистых глаз
Меж нами – Он, Неузнанный и Третий:
Не бойтесь нас.
Мы – вспыхнули, но для земли – погасли.
Мы – тихий стих.
Мы – образуем солнечные ясли.
Младенец – в них.
Слепую мглу бунтующей стихии
Преобрази.
Я не боюсь: влекут, Христософия,
Твои стези.
Ты снилась мне, светясь… когда-то, где-то…
Сестра моя!
Люблю Тебя: Ты – персикова цвета
Цветущая заря.
Как вешний вихрь, гласят неумолимо –
Гласят в голубизне –
Твои слова, пронесшиеся мимо,
Но сказанные мне.
В свои глаза – сплошные синероды
Меня возьми;
Минувшие, глаголющие годы
Мои уйми.
В Твоих глазах блистают: воды, суши,
Бросаюсь в них:
Из глаз Твоих я просияю в души,
Как тихий стих.
И сердце – обезумевшая птица –
В немой мольбе
Пусть из груди – разорванной темницы –
Летит к Тебе.
Мы – вспыхнувшие, вспыхнувшие дети –
В нежданный час:
Меж нами – Он, Неузнанный и Третий:
Не бойтесь нас!
Успокоение (Вижу скорбные дали зимы)
Л.Л. Кобылинскому1
Вижу скорбные дали зимы,
Ветер кружева вьюги плетет.
За решеткой тюрьмы
Вихрей бешеный лет.
Жизнь распыляется сном —
День за днем.
Мучают тени меня
В безднах и ночи, и дня.
Плачу: мне жалко
Былого.
Времени прялка
Вить
Не устанет нить
Веретена рокового.
Здесь ты терзайся, юдольное племя:
В окнах тюрьмы —
Саван зимы.
Время,
Белые кони несут;
Грива метельная в окна холодные просится;
Скок бесконечных минут
В темные бездны уносится.
Здесь воздеваю бессонные очи, —
Очи,
Полные слез и огня.
Рушусь известно в провалы я ночи
Здесь с догорающим отсветом дня.
В окнах тюрьмы —
Скорбные дали, —
Вуали
Зимы.
2
Ночь уходит. Луч денницы
Гасит иглы звезд.
Теневой с зарей ложится
Мне на грудь оконный крест.
Пусть к углу сырой палаты
Пригвоздили вновь меня:
Улыбаюсь я, распятый —
Тьмой распятый в блеске дня.
Простираю из могилы
Руки кроткие горе,
Чтоб мой лик нездешней силой
Жег, и жег, и жег в заре,
Чтоб извечно в мире сиром,
Вечным мертвецом,
Повисал над вами с миром
Мертвенным челом —
На руках своих пронзенных,
В бледном блеске звезд…
Вот на плитах осветленных
Теневой истаял крест —
Гуще тени. Ярче звуки.
И потоки тьмы.
Распластал бесцельно руки
На полу моей тюрьмы.
3
Плачу. Мне жалко
Света дневного.
Времени прялка
Вновь начинает вить
Нить
Веретена рокового.
Время белые кони несут:
В окна грива метельная просится;
Скок бесконечных минут
В неизбежность уносится.
Воздеваю бессонные очи —
Очи,
Полные слез и огня,
Я в провалы зияющей ночи,
В вечереющих отсветах дня.
Андрей белый вещий сон
А я зову тебя во сне,
К тебе протягиваю руки,
Но как к невидимой стене
Лишь прикасаюсь… Что за мука
Быть от тебя за тыщи вёрст,
В других краях, в другом пространстве…
Я знаю — мы построим мост
Через преграды и мытарства.
Мы Небом венчаны с тобой
И предназначены друг другу.
И мы прорвёмся, мой родной!
Из заколдованного круга
… показать весь текст …
А давай —
В русскую рулетку?!
Ставь табуретку!
Видимся редко,
А теперь будем ещё реже!
Страшно, конечно,
Но раз уж делать нечего…
Проигравшему достается —
Вечность!
Беспечность!
Любовь человечья!
Все церковные свечи!
… показать весь текст …
А когда он ложился спать — замерзал во сне.
И несли его реки вспять — прямиком ко мне.
/Под подушкой шуршал шалфей, а в ногах — чеснок/
Я шептала ему: «Не верь! Всё пройдёт весной!»
Я лгала: «Попроси помочь — я смогу согреть!»
От короткого слова «ночь» оставалась треть.
От бессилия и тоски оставалось взвыть.
В беспробудного сердца скит залетела выпь.
Я стонала ему: «Ответь! Не в молчанье суть!
/Мне короткое слово «смерть» холодило грудь/
Нам уже не крестить детей, не растить овса —
Ты, наверно,…
… показать весь текст …
мой Сон
Заснеженный домик у края вселенной…
Искристое счастье — потоком с камина.
Заваренный чай, как всегда… неизменно —
Твой чёрный… и мой… с ароматом жасмина.
По теплому полу, над вещими снами —
Заблудшим Котёнком … к Тебе на колени.
И, кажется,… всё происходит не с нами,
Но в схватке незримой … сливаются тени
( Т) Вчера приснился вещий сон — на утро мне собрали вещи…
Почти вещий сон
Мой отец человек со стажем 15 лет вождения автомобиля. Около 10 лет назад подрабатывал различными, преимущественно на своем старом Жигуленке. И вот он рассказал мне слегка криповатую историю: «Еду я за рулем, напарник спит на пассажирском. Меня тоже начало клонить в сон, но я держался, осталось же каких-то 40 км по лесу ехать. Дорога пустая, никого нигде нет, никто не мешает. Но тут я вижу вдалеке гаишник стоит и машет палочкой, мол, проезжай, а за ним машина въехала в дерево, всю раскорёбило, только задние двери и багажник остался целым. Подъезжаю ближе и вижу БАГАЖНИК-ТО МОЙ! Номера и цвет машины одинаковые с моими! В этот момент резко дергаю головой и понимаю, что это мне приснилось. Я заснул на скорости 90 км/ч. И спустя секунду вдоль дороги вижу то самое дерево, в которое въехал во сне… Теперь отец всегда, когда чувствует, что хочет спать, останавливается и около часа спит, независимо от расстояния.
Мы ранимы вещими снами,
Но не жаждем исправить весь ход.
И уходят, кто был вместе с нами,
Каждый час, каждый день, каждый год.
Ох уж эти сказочники!
«- Я детей сметаной обмазываю, потом специй всяких, перца кайенского побольше и ем! — зловеще сказала Баба-Яга.
— Сметана рыночная или из магазина? — деловито спросил маленький мальчик Гриша.
— Что? — опешила злодейка, — ты почему не боишься?
— Погодите, бабушка, со сметаной надо разобраться. Так какую кладете?
— Рыночную, то есть деревенскую, самую настоящую, жирненькую такую, желтоватую, сладкую, — Баба Яга даже зажмурилась, представив этот божественный вкус, а черный одноглазый кот замурлыкал…
… показать весь текст …
ИЗ СНА В ЖИЗНЬ
Мы с мамой собирались завтра идти на болото собирать клюкву. Настроение у нее было хорошее и настрой бодрый. Я тоже любила ходить за ягодой и брать с собой свою собаку моего Рыжика. Рано утром меня разбудила мама и сказала что мы не пойдем на болото, что ей приснился странный сон. И ей тревожно. Я ее спросила — расскажи.
Я вижу дорогу к реке, мы идем по ней все хорошо вроде, потом дорога поворачивает в лес к болоту и там на дороге, прямо по середине стоит кукла. Такая большая раздетая у нее не…
… показать весь текст …
Как увидеть вещий сон
Рассказываю. Для того чтобы приснился вещий сон, необходимо выбрать день с таким расчетом, чтобы ночь со среды на четверг приходилась на растущую луну. В этот день соблюдать пост, а после захода солнца ничего не есть и не пить — такая необходима жертва.
Примерно за 1 час до предполагаемого сна зажечь белую либо желтую свечу в любом месте спальни, смотреть на ее пламя и мысленно или шепотом (в зависимости от ситуации) проговаривать те волнующие вас вопросы, на которые бы хотели получить однознач…
… показать весь текст …
Дни мои бесцветны и тихи:
Бог меня от бОльшей грусти спас.
На бумагу капают стихи
Из поблекших и усталых глаз.
Мне бы только выплакать тебя,
Позабыть оборванный полёт
И, о светлом чувстве не скорбя,
Вынужденный сделать поворот,
Не искать твой голос и черты
В будущих великолепных днях,
Не лелеять мысли, что и ты
Видел наше счастье в вещих снах.
… показать весь текст …
Кто я такой? Что я такое.
Фантом, частица бытия?
Или Небесного огня
Искра, упавшая в земное?
Или, быть может, вещий сон,
Мечта, фрагмент воображенья,
Надежд возвышенных мгновенье
Или аккорд незримых волн?
А может я глоток желаний,
Любви космической пыльца?
Или в мистериях Творца
Я лишь строка Святых писаний?
… показать весь текст …
После вещих снов… происходят реальные вещи…
Я, как путник в безгрешной ночи, обречен на случайный исход.
Здесь кричи, не кричи, — не услышат, кому это надо,
Здесь не спросишь свечи, да и та тебе будет не рада,
Чтобы высветить верный, единственно-праведный вход.
Я по звездам ходить не привык, мне отчаянье путь указало.
Я разбавил отчаянье с привкусом горьким добра.
Задыхаюсь в объятьях того, что зовется «святое начало»,
Постигаю начало начал: жажду жизни и смысл серебра.
Многогранно все то, что невидимо, вплоть до бескрайней вселенной.
Многолико все то, что ведет тебя, пусть не всегда до мечты.
Так приятно в ночи, наслаждаться движеньем созвездий нетленным
И почувствовать даль, вдруг почувствовав призрачный миг высоты.
… показать весь текст …
Сказка с намёком и уроком
Почему так любят сказку?
Потому что в ней урок,
Может быть добро и ласку,
Правду принесёт намёк.
В сказке добрый побеждает,
И научит всех любить,
Даже куклы оживают,
Начинают говорить.
В сказке зло мы примечаем,
Где конец, там есть начало,
В сказке может замечаем,
Справедливости немало.
… показать весь текст …
Сон в руку
Там, за окном, дрожит январь,
А на душе капель весны,
Ссутулился в ночи задумчивый фонарь,
Ему пригрезился далёкий свет мечты.
В полночном небе россыпь не загаданных желаний,
Луна сметёт их утренней зарёй,
И ветер, шелестом прощальных обещаний,
Пройдёт по улицам со строгою зимой.
Капель в душе, надеждою весны, не стихнет,
А позже явит чудеса мне вещим сном,
… показать весь текст …
Заплутал не знаю где, чудо чудное глядел,
По холодной по воде, в грязном рубище
Через реку, через миг брёл, как посуху, старик,
То ли в прошлом его лик, то ли в будущем.
Позамёрзшая межа, а метели всё кружат,
Я глазами провожал, слышал сердца стук.
Одинока и горба не моя ли шла судьба,
Эх, спросить бы, да губа онемела вдруг.
Полем, полем, полем,
Белым, белым полем дым,
Волос был чернее смоли,
Стал седым.
… показать весь текст …
Утренняя побудка
Каким бы ни был вещий сон
Вставайте, просыпайтесь,
Вы разберётесь с ним потом
Вы утру удивляйтесь.
Ждёт впереди чудесный день
Сегодня всё подвластно,
Когда в душе цветёт сирень,
То всё вокруг прекрасно.
И не тащите негатив
В день от вчерашней ночи
Вам нужен только позитив…
И кофе нужен очень.
ВДОХНОВЕНИЕ УЖАСА
(о романе Андрея Белого «Петербург»)
Мне кажется порой, что я вижу все несовершенство гениального творения Андрея Белого, его промахи и уродливости, какую-то неумелость или недовершенность тут, натянутость или безвкусие там, в иных местах пустоты и пробелы художественной разработки, замаскированные пестрыми, только декоративными пятнами, часто, слишком часто злоупотребления внешними приемами Достоевского, при бессилии овладеть его стилем и проникать в суть вещей его заповедными путями (Достоевский для Андрея Белого вообще, по-видимому, навсегда останется книгой под семью печатями), и все же я не хотел бы, чтобы в этом полухаотическом произведении была изменена хотя бы одна йота.
Я чувствую несоответствие романа законам чистой художественности и не могу в собственном и тесном смысле определить его эстетическую ценность, — ибо, по существу, вне категорий эстетических воспринимается этот красочный морок, в котором красивое и отвратительное сплетаются и взаимно отражают и восполняют одно другое до антиномического слияния воедино, — но я твердо знаю, что передо мной произведение необычайное и в своем роде единственное.
Вижу я и всю несоизмеримость породившего этот морок сознания, исполненного ужасом своего одиночества и лишь тончайшими, едва ощутительными нитями прикрепленного к реальным корням народного бытия, — с предметом изображения: тайной русской судеб и сердцем России. И все же эта книга, всякий раз, что я касаюсь ее выстраданных страниц, переживается мной, как болезненно яркий и непонятный, но вещий сон, о котором не знаешь, к худу ли он или к добру, но где все до последней черты
кажется многознаменательным и все — допускающим противоречивое истолкование. И почти не хочешь вникать в наводящие намеки самого поэта; ведь ему, быть может, только мнится, что он знает нечто о смысле вещего сна. Ибо живее воспринимается его непроизвольность в сообщении этого странного откровения, его чистая вдохновенность, смеющаяся над всем прилежным упорствованием его в разумном домостроительстве причудливой эпопеи и в достаточном оправдании того иррационального, что вулканически метнулось из его души долгим призрачным пожаром тысячецветного марева.
Но, собирая моменты своего несогласия и противления, отмечаемые моим разумом и удерживаемые памятью в самой лихорадке, которой заражает меня поэт, — я должен определительно означить протест против искусственного (с объективной точки зрения, субъективно же, конечно, закономерного) удаления с поля зрения всех реальных сил русской земли в изображении Петербурга, охваченного ураганом 1905 г. Не буду, однако, настаивать на развитии этой мысли в плане исторического рассмотрения затронутых событий: предоставим автору ограничиться сферой «навождения» и вовсе не касаться сферы действия. Но только ли навождение Петербург вообще?
Достоевский, первый заговоривший о призрачности Петербурга, одновременно открывает нам в своих петербургских романах и повестях и прямо противоположное. И именно он наиболее, быть может, содействовал приобщению к русской земле и воссоединению с ее душой загадочного «творения Петрова». Где Достоевский, там уж и «русский дух», там уж и «Русью пахнет». Андрей Белый Русь святую, «Россию Христа» исповедует, но не являет; думается, бессилен явить.
Его «Пепел» — крик отчаяния, доходящий до кощунственного ропота на родину-мать, который не вменится в грех любящему сыну. Его «Серебряный Голубь» в моих глазах — метафизическая клевета на подспудное творчество взыскующих Града в народе нашем, на тайное темное богоискание народной души. В белую Фиваиду на русской земле поэт, я знаю, верует; но чаемое солнце, по его гороскопам в «Серебряном Голубе», взойдет все же с Запада. В «Петербурге» русское томление духа
намечено апокалиптическим лепетом простых душ — темно и немощно.
Петербург — кружок с точкой на географической карте империи, имеет лишь условное бытие: он — ens rationis и вместе точка приложения сил, производящих всяческое и всеобщее российское навождение. Но сама Россия, о которой поэт уверяет, что она истинно есть, не представляется ли из этого кружка темной Нирваной? Нирвана же, по мнению героя романа, есть ничто. Отец молодого кантианца, сановник и вершитель российских судеб, восполняет сына, инстинктивно ощущая Россию, как «данность», преодолеваемую и возводимую к бытию, как некоему смыслу, «нормативной» деятельностью управляющего центра, «формирующим» творчеством всесильной, хотя и не имеющей измерения, точки в географическом кружке. Андрей Белый обличает обоих (он очень силен в отрицательных определениях), но жизненно опровергнуть их в своем художественном творчестве ему не дано.
Он знает Имя, от которого вся нежить тает, как воск от лица огня. Но кажется, будто ему не довольно этого Имени: суеверно озирается он, не видно ли его Носителя — здесь или там. Еще в первых своих стихах («Золото в Лазури») он искал приурочить это Имя к обманчивым, мимо бегущим теням. В «Петербурге» уединенно проходит порой мимо террориста-мистика кто-то «печальный и длинный, с костенеющими пальцами». Уж и этот, такой сомнительный и уклончивый, так напоминающий мертвеца, прохожий — не навождение ли ужаса и тоски смертельной?
Мне незабвенны вечера в Петербурге, когда Андрей Белый читал по рукописи свое еще не оконченное произведение, над которым ревностно работал и конец которого представлялся ему, помнится, менее примирительным и благостным, чем каким он вылился из-под его пера. Автор колебался тогда и в наименовании целого; я, с своей стороны, уверял его, что «Петербург» единственное заглавие, достойное этого произведения, главное действующее лицо которого сам Медный Всадник. И поныне мне кажется, что тяжкий вес этого монументального заглавия работа Белого легко выдерживает: так велика внутренная упругость сосредоточенной в ней духовной энергии, так убедительна ее вещая значительность. И хотя вся она только сон и морок, хотя
Ведь и то сказать: вот уж и Петербурга оффициально нет, а есть некий еще вовсе не определенный и потому такой проблематический, условный и никому ничего не говорящий «Петроград», есть основание и к уверенности, что петербургский период нашей истории кончился. Перед концом же случился некий пожар, выкинувший к небу огромный столб дыма и пламени и оставивший после себя обугленные развалины и медленное тление. Таков был, по крайней мере, «астральный» зрак событий, изображаемых Белым; ибо лишь мало значущими своими гранями соприкасается его роман с видимой и осязательной плотью исторической действительности, — поэт хочет живописать сверхчувственную явь. Но явь «астральная» должна преломиться в субъективной призме ясновидящего ока. Закономерно принимает роман отпечаток субъективизма; и последний не отнимает у изображения объективной значимости, а лишь затемняет ее, обращая духовную летопись событий в символическую тайнопись личного внутреннего опыта. Удивительно ли, что, вникая пристальнее в эту тайнопись, я отчетливее уразумеваю через нее сокровенный ход мировых дел, ныне свершающихся перед нашими глазами?
В те дни, когда поэт читал мне свой «Петербург», я был восхищен яркостью и новизной слышанного, потрясен силой его внутреннего смысла и глубиной избыточествующих в нем прозрений — до невозможности точного критического анализа. Брался я за чтение этого романа и по напечатании его в альманахе «Сирин» — и, наконец, только что перечитал его сызнова в недавно вышедшем отдельном издании, а полная трезвость аналитической мысли ко мне так и не пришла, только углубилось
синтетическое постижение; и какое-то полусознательное чувство по-прежнему повелительно заставляет меня без оглядки и колебания следовать за головокружительным теплом поэмы, в уверенности, что только отзвучав, прозвучит она в душе цельно и что единое, что здесь потребно, это — синтетический охват целого.
«Понесли кони колесницу Разума. Ужас в сердце заводит песнь, и пляшет сердце под флейту Ужаса». В этих словах Эсхилова Ореста собираются для меня в одно созвучие все отдельные трепеты, которые, вместе с повествователем, я испытываю, пробегая эти — то багряные, как алое зарево, то фосфорически-переливчатые в глубине волнующейся бездонной мути — страницы.
Это субъективное сознание символизуется в романе формой пространства, замкнутого между четырех перпендикулярно пересекающихся плоскостей. В них лишь и привольно старому Аполлону Аполлоновичу, боящемуся открытых пространств, российских и мировых, и еще покамест не слышащего ни тиканья вблизи, ни цоканья в отдаленных покоях. Колба этого Homunculus’a, с целостью которой связана его собственная живучесть, воспринимается им кубически, то как черный куб кареты, в которой он стремится по перпендикулярно скрестившимся проспектам в «учреждение», чтобы магически раскидывать из его величавых прямоугольных палат такие же перпендикуляры по необъятным просторам отечества, — то как четыре стены его белой спаленки, то как кубическая теснота некоего еще более интимного убежища — последняя цитадель уединенного самообретения, где Аполлон Аполлонович, после разрыва в его доме бомбы, никому, к счастью, не повредившей, издает долгие крики, запершись наглухо от преследований мира, бегущего по его стопам в лице исступленного сына, устремившегося в безумном страхе за отцом, — своим другим, страстно ненавидимым и живуче-любимым «я», — кажется, лишь затем, чтобы заключить его в свои объятия.
встречается взглядом с безумными глазами выступившего в лунный просвет своего убийцы, террориста-мистика с поднятыми, как у Медного Всадника, черными усиками и с новыми ножницами в руках.
Четыре стены уединенного сознания — вот гнездилище всех фурий ужаса!
И Медный Всадник все скачет по-старому, и опять мерещутся вокруг монгольские тени, которые так хорошо умеют прикидываться и Кантом, и Кроносом, и сановником из знатного, некогда татарского рода, и провокатором Липпанченком. Скользят и рыщут ночные тени вкруг тлеющего пожарища, чтобы сгущаться порой во вражьи полчища и в некую грядущую годину всем скопом встать на Россию Христа, по пророчеству поэта, при новой Калке, на новом Куликовом поле.
Воображение поэта преследует «желтая опасность». Что же такое за опасность, глашатаем которой был у нас Вл. Соловьев? Только ли «панмонголизм» Вл. Соловьева? Андрей Белый
принимает все пророчествования о «панмонголизме», но прибавляет к нему новые и особенные черты.
Губительный дух, стародавний присельник дома и рода, Эсхилов «Аластор», упитанный кровью нескончаемых злодеяний, издавна жиреет у наших очагов и набирается сил для своего конечного торжества. В чем же существо этого демона? Вот он заглядывает «преподобным предком-туранцем» в пирамидальной шапке с золотыми полями и в расшитом золотыми дракончиками голубо-сизом халате в ученый кабинет Николая Аполлоновича Аблеухова, потомка древнего Аб-Лая.
«Николай Аполлонович бросился к гостю — туранец к туранцу (подчиненный к начальнику), с грудою тетрадок в руке.
— Параграф первый: Кант (доказательство, что и Кант был туранец). Параграф второй: ценность, понятая как ничто и никто. Параграф третий: социальные отношения, построенные на ценностях. Параграф четвертый: разрушение арийского мира системою ценностей. Заключение: стародавнее монгольское дело.
Но туранец ответил:
— Задача не понята. Вместо Канта быть должен Проспект. Вместо ценностей — нумерация: по домам, этажам и комнатам, на вековечные времена. Вместо нового строя: циркуляция граждан Проспекта, равномерная, прямолинейная. Не разрушение Европы, — ее неизменность. Вот какое монгольское дело».
«Николай Аполлонович был кантианец, более того —
когенианец. В этом смысле он был человек нирванический. Под Нирваною разумел он Ничто».
«Будду Николай Аполлонович особенно обожал, полагая, что буддизм превзошел все религии и в психологическом, и в теоретическом отношении: в психологическом — научая любить и животных; в теоретическом — логика развивалась любовно тибетскими ламами. Так, Николай Аполлонович вспомнил, что он когда-то читал логику Дармакирти с комментариями Дарматарры».
А низколобая «ангел-пэри», похожая на японочку и окруженная видами Фузи-Ямы, пытается в это время вникать в книжечку «Анри Безансон» (как она, путая, переименовала Анни Безант).
«Будет новая Калка! Куликово поле, я жду тебя!
Воссияет в тот день и последнее Солнце над родною землей. Если Солнце, ты не взойдешь, то, о Солнце, под монгольской тяжелой пятой опустятся европейские берега, и над этими берегами закурчавится пена: земнородные существа вновь опустятся ко дну океанов — в прародимые, в давно забытые хаосы.
Так пророчествует знаменательное и важное Андрей Белый, которого эллины назвали бы пророчествующим «от Ужаса». В своем «Федре» Платон различает виды божественного одержания в духе: одно одержание от Аполлона, это — область вещего ясновидения; другое от Диониса, это — царство мистики и душевных очищений; третье от Муз — ими движимы поэты и художники; четвертое от Эроса — ему послушествуют влюбленные в божественную красоту вечных сущностей. Андрей Белый представляется мне одержимым от Ужаса.
Здесь отступают в смущении другие божества, отступают и небесные Музы, и сам Эрос; лишь издали протягивают они хранительные руки над своим общим любимцем. Но ему внушает его безумный трагический дифирамб сама Горгона, обращающая все живое в ничто или в камень.
Современная культура должна была глубоко изжить себя самое, чтобы достичь этого порога, с надписью на плитах: «Ужас», — этого порога, с которого властительно срывает завесу, обнажая тайники утонченнейшего сознания эпохи, утратившей веру в Бога, — русский поэт метафизического Ужаса.
Вяч. И. Иванов. Собрание сочинений. Т.4. Брюссель, 1987, С. 619—630
© Vjatcheslav Ivanov Research Center in Rome, 2010