Еще что отравляет здешние прогулки, это нищие, которые не только пристают, но показывают свои раны и уродства, а это для меня очень тяжелое и неприятное впечатление. Но зато сидеть у окна, у себя, и смотреть на море, на Везувий, особенно рано утром и перед закатом солнца ― это такое блаженство, ради которого все недостатки Неаполя, как города, можно простить и позабыть. [3] Таково зрелище, освещаемое красноватым отблеском вечернего заката. Сгустившиеся облака горят красиво, но зловеще в таком зареве, какое еще долгие годы наблюдалось на небе после извержения Кракатау. На землю спускаются черные тени, которые скрывают в таинственном мраке проявления жизни, лишают все предметы их определенности, дают простор разным предчувствиям. Очертания теряются, все сливается в тумане. Миновал день, наступила ночь. Старики встречают ее со страхом, опасаясь, что не переживут ее. Только немногие молодые и сильные люди живут всеми нервами и фибрами своего существа и радуются предстоящему восходу солнца. Сны, наполняющие эти часы мрака до зари нового дня, у первых — печальные воспоминания, у вторых — высокомерные надежды, и формы, в которых они конкретно выражаются, и составляют художественное творчество нашего времени. [4] Солнце мало-помалу закатывается за Искию. «Равенна» не вздрагивает, только своим винтом разбивает вдребезги сапфиры, жемчуг, опалы и, слегка наклонившись на бок, летит как чайка. Мы минуем Сорренто, потом проскальзываем между возвышенностью Кампанелли и обрывистым берегом Капри, и в открытом море мало-помалу начинаем погружаться в ночной мрак. [5] Знойный майский день сменился душным вечером. Заходящее солнце окрасило пурпуровым заревом полнеба и, еще не побежденное тьмою, слабо освещало землю. Утомлённые зноем, горожане вышли на улицы, на набережную Волги, на «вокзал» ― увеселительный сад над рекою, в городской сад «под липами» и гуляли, отдыхая от зноя и трудового дня. В бледных сумерках по аллеям городского сада медленно бродили гуляющие в одиноком раздумии, влюбленными парами, веселыми группами. [6] РА был, вероятно, старейший из богов, которым поклонялись в Египте, и имя его восходит ко временам столь древним, что его значение неизвестно. Он всегда считался зримым образом Бога и богом этой земли, которому ежедневно приносились подношения и жертвы. Время начало существовать, когда при сотворении мира Ра появился над горизонтом в виде Солнца, и в древности жизнь человека сравнивалась с его ежедневным путем. Считалось, что Ра путешествовал по небесам в двух ладьях: с восхода солнца до полудня — в ладье АТЕТ или МАТЕТ, а с полудня до заката — в ладье СЕКТЕТ. Во время восхода на него нападал АПЕП, могучий «дракон» или змей — олицетворение зла и тьмы. С этим чудищем Ра сражался до тех пор, пока огненные дротики, которые он метал в тело Апепа, не опаляли и не сжигали змея. Демоны, сопровождавшие страшного врага, тоже уничтожались огнем, а их тела изрубались в куски. Эта история повторяется в легенде о битве Хора и Сета, и первоначально в обоих вариантах она представляла борьбу между светом и тьмой, происходившую ежедневно. [7] Всё это длилось минут двадцать. Я любил её целых двадцать минут. Я стоял тогда в потемневшем и освежённом саду. Был тихий летний вечер, такой тихий, что он казался праздничным, почти торжественным. Такие вечера бывают только у нас, на севере, недалеко от больших и пыльных городов и среди жидкого шелеста берёз. Они не кипарисы, конечно, эти белые, эти грешные берёзы — они не умеют молиться, жизнь их слишком коротка для этого, ночи томительны, и соловьи столько должны сказать им от зари до зари.
Берёзы не молятся, но перед ясным закатом они так тихо, так проникновенно шелестят, точно хотят сказать: «Боже, как мы тебя любим… Боже, отец белых ночей…» Есть группа людей, которые родились на земле лишь для того, чтобы говорить о смерти. В медленном угасании есть своеобразная красота, подобная красоте небес в час заката, и это их очаровывает. Восток и сейчас ещё меряет время колебанием длины тени. И не тени солнечных часов, а просто тени, отброшенной столбом, выступом, стеной. Жизнь здесь ― говорю о старом, исламистском Востоке ― ориентируется не на солнце с его полднем, а на ночь с её… но «полночь» ― это уже дробь. Наши пифагорийцы встречали гимном приход солнца. Мусульмане приветствуют намазом ― через закат ― близящуюся ночь. Жизнь покорно следует за тенью: утром, когда она длинна, и жизнь растягивается во всю длину базаров; к полудню, вместе с укорачивающейся тенью, укорачивается, втягивается в дома и жизнь, и только с наступлением ночи, когда тень поднимается во весь свой рост, Шахразада продолжает прерванный солнцем рассказ. [8] И вчера и нынче солнце и облака и оч. холодно. Вчера особенно изумительная, волшебно прекрасная ночь — почти половина луны так высоко, как видел только в тропиках. На закате красота — и дивная Венера. Его, так же пряча пока что мир от его глаз, привозят в один из прекраснейших уголков земли. В Альпы? Кажется, в Альпы. Там, на лугу, где цветут цикламены, в полдень снимают с его глаз повязку… Юноша, разумеется, ошеломлён, восхищён красотой мира ― не это важно. Рассказ сосредоточивается на том, как поведёт себя этот никогда не видевший солнца юноша при виде заката. Наступает закат. Те, производящие царственный опыт, поглядывают на мальчика. Но не замечают, что и он поглядывает на них! Вот оно уже скрылось…
― Не бойтесь, ― говорит мальчик, ― оно вернется! [9] Тетрадка была невелика, но мальчик успел нарисовать в ней все времена года своего родного города. Яркая земля, однотонно-зеленая, как на картинах раннего Матисса, и синее-синее небо, свежее, чистое и ясное. Закаты и восходы были добротно алыми, и это не было детским неуменьем найти полутона, цветовые переходы, раскрыть секреты светотени. Сочетания красок в школьной тетради были правдивым изображением неба Дальнего Севера, краски которого необычайно чисты и ясны и не имеют полутонов. Я вспомнил старую северную легенду о боге, который был ещё ребёнком, когда создавал тайгу. Красок было немного, краски были по-ребячески чисты, рисунки просты и ясны, сюжеты их немудрёные. После, когда бог вырос, стал взрослым, он научился вырезать причудливые узоры листвы, выдумал множество разноцветных птиц. Детский мир надоел богу, и он закидал снегом таёжное своё творенье и ушёл на юг навсегда. [10] «Там, где синие воды Атлантики окрашивает в пурпурный цвет заката заходящее солнце, лежат в Океане Тьмы эти острова. Там опирается на воды свод небес и зарождается Мрак и Ужас. Нет возврата тому, кто рискнет заплыть в эти воды, как нет возврата мертвым из царства теней…» Две тысячи лет назад греки, произнесшие эти слова, вслед за египтянами посчитали Запад естественным концом света, куда могли ходить лишь отчаянные герои ― Геракл, Ясон, Одиссей. [11] Но в России, в отличие от юга, особенно где-нибудь на берегах Белого моря или Белого озера, необыкновенно длинные вечера с закатным солнцем, которое создает на воде переливы красок, меняющиеся буквально в пятиминутные промежутки времени, целый «балет красок», и замечательные ― длинные-длинные ― восходы солнца. Бывают моменты (особенно весной), когда солнце «играет», точно его гранил опытный гранильщик. Белые ночи и «черные», темные дни в декабре создают не только многообразную гамму красок, но и чрезвычайно богатую палитру эмоциональную. И русская поэзия откликается на все это многообразие. Интересно, что русские художники, оказываясь за границей, искали в своих пейзажах эти перемены времени года, времени дня, эти «атмосферические» явления. [13] В августе 1883 года на одном из островов Индонезии разразилась катастрофа ― взорвался вулкан Кракатау. При этом около семи кубических километров вулканической пыли было выброшено в атмосферу. Ветры занесли эту пыль на высоту семидесяти ― восьмидесяти километров. Не один год она путешествовала вокруг земного шара и была причиной необычайных закатов и восходов. [14] Они пьют из узких бокалов знаменитый «Слинг». Час коктейлей всегда совпадает в Сингапуре с тропическим закатом, ибо солнце на экваторе круглый год садится и встает в одно и то же время. Именно в отеле «Раффлз» Вертинский впервые пропел о «бананово-лимонном Сингапуре». [15] Астроном сидит на пляже и наблюдает заход солнца. Он знает, что это звезда средней величины, на поверхности которой шесть тысяч градусов, он знает химический состав — дейтерий, образующий гелий, и ещё много всего. Но, глядя на солнце, он испытывает некий восторг — не от знания, а от красоты момента. На любовь можно посмотреть и как поэт, и как лаборант. В своих книгах я стараюсь смотреть с обеих сторон. [16] Для меня любовь — двигатель всего. Любовь в самом широком смысле. Не только к женщине. К другу, к незнакомцу, к дереву, к тем, кто страдает из-за бесчеловечного неравенства, к закату и шторму… В общем, к жизни. Но во всех этих вещах, в конце концов, я вижу Женщину… даже в шторме. [17] «Кто здесь покоится? — часто спрашивал я сам себя. — Не прах ли какого благодетельного селянина? Или злодей скрылся в мрачную могилу? Нет, нет! Розы, розмарин не могут украшать костей изверга! Горькая полынь — вот венец его! Какой же человеконенавидец!»
Солнце закатилось. Я видел, как оно в последний раз улыбалось сквозь златой флер туманов. Румяная заря еще не потухла. Луна выставила серебряные свои рога на лазуревом своде. Отдаление почернело, ветры мало-помалу засыпали, и Волга, дремая, едва-едва сверкала. Тогда я вышел гулять из села моего и неприметно забрел к ветхому домику. [18] Когда солнце было близко к закату, Элиза увидала вереницу летевших к берегу диких лебедей в золотых коронах; всех лебедей было одиннадцать, и летели они один за другим, вытянувшись длинною белою лентой, Элиза взобралась наверх и спряталась за куст. Лебеди спустились недалеко от неё и захлопали своими большими белыми крыльями.
В ту же самую минуту, как солнце скрылось под водой, оперение с лебедей вдруг спало, и на земле очутились одиннадцать красавцев принцев, Элизиных братьев! Зарево охватило треть неба, блестит в церковном кресте и в стёклах господского дома, отсвечивает в реке и в лужах, дрожит на деревьях; далеко-далеко на фоне зари летит куда-то ночевать стая диких уток… И подпасок, гонящий коров, и землемер, едущий в бричке через плотину, и гуляющие господа — все глядят на закат и все до одного находят, что он страшно красив, но никто не знает и не скажет, в чем тут красота. [20] Ведь и здесь вставали румяные зори, и солнце пышно закатывалось за горой, и поле колосилось рожью, и речка замерзала, и вся гора искрилась серебром в морозные лунные ночи… Но как ни напрягал я свою память, не мог вспомнить ничего подобного. Словно круглый год серое небо поливало несчастное село мелким дождём, да ветер свободно входил в раскрытые избы и вырывался на простор через праздные, никому не нужные трубы. [21] Вот как поэты описывают восход солнца, а вот как пишут у нас; возьмем, например, сочинение m-lle Вихоревой. ― И он раскрыл синенькую тетрадь. ВОСХОД СОЛНЦА. Я никогда не видела восхода солнца; в институте мы всегда в это время спим, а потому, когда меня отпустили летом домой на неделю, я обратилась вечером к своей maman: «Maman, позвольте мне завтра утром глядеть восход солнца ― мне надо писать на эту тему сочинение». Maman посмотрела на меня с удивлением. «Ты напиши лучше «закат солнца», дружок, закат ― это у нас бывает каждый вечер на пуанте Елагина острова, и я могу свезти тебя посмотреть. Но восход… я, право, не знаю, где его смотрят. Надо спросить папа́!» Я обратилась к папа, но он сказал мне, что при восходе солнца в Петербурге даже собак ловят арканами, чтобы они так рано не бегали, а порядочные люди все спят. Вот почему я не видела восхода; я поехала смотреть закат, для которого maman себе и мне купила новые шляпки. Мы приехали на Елагин, в прекрасную аллею, и сели на мысике, открытом к морю. Там много скамеек, у maman оказались знакомые, все они обратили на меня внимание, и потому мне было очень стыдно. Я все время глядела вперед, вдалеке были какие-то точки и черточки; maman сказала, что это Кронштадт. Когда мы приехали, то солнце уже почти сидело, то есть было очень низко, как раз между далекими, неясными очертаниями и Петербургом; оно садилось прямо в воду, все глубже и глубже и наконец нырнуло совсем, а вода стала такая красивая, золотая и красная. Я заметила много лодок, которые плыли в сторону солнца, вероятно, они хотели видеть, куда именно оно село. Когда мы ехали назад, maman сказала мне: «Восход солнца ― это совершенно одно и то же, только теперь оно шло сверху вниз, а утром оно идет снизу вверх, я думаю, ты можешь описать это…» Вихорева, что это такое, я вас спрашиваю, и где тут восход солнца?! [22] Вспыхнули верхушки зыбких волн, бежавших к нашему берегу, засверкал береговой песок с черными пятнами ямщичьих лодок и группами людей и лошадей у водопоя. Косые лучи скользнули по убогим лачугам, отразились в слюдяных окнах, ласково коснулись бледного, восхищенного лица мальчика… А в расселине между горами уже ясно продвигалась часть огненного солнечного круга, и на нашей стороне весь берег радовался и светился, сверкая, искрясь и переливаясь разноцветными слоями сланцевых пород и зеленью пушистых сосен… Но это была лишь недолгая ласка утра. Еще несколько секунд, и дно долины опять стало холодно и сине. Река погасла и мчалась опять в своем темном русле, бешено крутя водоворотами, слюдяные окна померкли, тени подымались все выше, горы задернули недавнее разнообразие своих склонов одноцветною синею мглою. Еще несколько секунд горела на нашей стороне одинокая вершина, точно угасающий факел над темными туманами… Потом и она померкла. [23] Подойдя к перилам и тоже облокотись на них, Шмурыгин стал беззаботно смотреть вдаль.
Потом покосился на соседа и непринужденно сказал:
— Каков закатец-то, а?
— Чтобы чёрт побрал этот закатец, меня бы это вовсе не огорчило, — ответил угрюмо молодой человек.
«Ага! Меланхолия, — подумал репортер, — тем лучше».
— В сущности говоря, вы правы. Что такое закат? И что такое наша жизнь вообще? Так, одни страдания. Река ― небо безбрежно-чистое ― и плывет и покоится. Уйдут забытые тучки, не успевшие рассыпать по земле свои дождинки-лепестки, спадет дневная теплынь, и река загустится, и скользящие лодки ― остроносые черные рыбки ― станут оставлять синеватый след, как бы движением своим снимая густые румяные сливки. А край неба и восток покроются ало-пурпурной шелковистою тканью и будут наливаться, рдеть, пока не дыхнет белая без сумрака ночь и не зарябится голубой островок зеркальной воды, и тогда запад сольется с востоком в дымящемся густом пурпуре, и по всему небу раскинутся малиново-золотистые лучи, и червонно-золотое солнце глянет на свет божий. Я — чахлая ель, я — печальная ель северного бора. Я стою среди свежего поруба и ещё живу, хотя вокруг зелёные побеги уже заслоняют от меня раннюю зорю.
С болью и му́кой срываются с моих веток иглы. Эти иглы — мои мысли. И когда закат бывает тих и розов и ветер не треплет моих веток — мои ветки грезят. У батюшки, сквозь герань на окнах, было видно, как собирали ужинать. За городом в огромных тучах догорал тусклый закат. Ухали, ахали многие миллионы лягушек по всей реке. У Теплова сжалось сердце: «Вот глушь. Вот тоска». [24] На последней сосне, погнутой ветром и наклонившейся над обрывом, как будто старавшейся разглядеть себя в тусклом зеркале лужи, которая приняла вид полированной меди, стала куковать кукушка. Михаил Игнатьевич поднял голову и увидел облитую последним сиянием заката птичку, которая смотрела на запад и уныло раскрывала клюв, каждый раз пригибаясь грудью к ветке.
— Ку-ку, ку-ку!
«Когда же приедет Елена Григорьевна?» — задумал Михаил Игнатьевич и остановился.
Кукушка продолжала приседать на ветке и раскрывать клюв на тускнеющий запад. Раз, два, три. Он потерял счёт. Через месяц? Потом кукушка взмахнула крыльями и улетела. Я подошел к обрыву и долго смотрел вниз, на пустыню. Скалы с изрытой выветриванием поверхностью поднимались над слегка серебрящейся редкой полынью. Однообразная даль уходила в красноватую дымку заката, позади дико и угрюмо торчали пильчатые острые вершины. Беспредельная печаль смерти, ничего не ждущее безмолвие веяли над этим полуразрушенным островом гор, рассыпающихся в песок, вливаясь в безымянные барханы наступающей пустыни. Глядя на эту картину, я представил себе лицо Центральной Азии в виде огромной полосы древней, уставшей жить земли ― жарких безводных пустынь, пересекающих поверхность материка. Здесь кончилась битва первобытных космических сил и жизни, и только недвижная материя горных пород еще вела свою молчаливую борьбу с разрушением… Непередаваемая грусть окружающего наполнила и мою душу. [25] Три часа петляла между деревьями светло-шоколадная «Победа» Пашиного отца, и мальчики замирали от восторга. То двигалась им навстречу белоснежная мраморная скала, и закат на ней положил алые и синие полосы, то подступал старый тёмный кедрач к окнам машины, и зелёный мох, похожий на неопрятные бороды, свисал с каждой ветки. К озеру подъехали поздним вечером. [26] И всегда останутся со мной, до самой той минуты, когда начнет никнуть, мигать и гаснуть еще светящий мне сегодня костёр моей последней стоянки на долгом-долгом пути и последний уголек пыхнет голубым огоньком, затлеет и утонет в теплой ночной успокоенной тьме, и я без капли страха думаю о том последнем закате, который увидят мои выцветшие, усталые глаза. Я столько видела закатов, и каждый мог оказаться последним, и всякий раз все-таки думала: идёт закат, это началось приготовление к началу рассвета, и, увижу я его или нет, люди опять будут радоваться солнцу. Катя так мирно спит и дышит, как наплакавшийся ребёнок. Идет, медленно проходит ночь… [27] Они спросили: «Для чего эти дощечки?» ― и он, забывшись и, как всегда, немножко важничая, ответил: «Это я придумал, чтобы умирать было не больно».
― «Помогает разве?»
― «Конечно!» ― а день уже клонился к закату. Закат; это был ярко-алый, а потом багровый закат. Племя разбросанными группами собралось вблизи обрыва, они сидели на корточках на земле, они смотрели, они колотили в дощечки, ― дикарь шел своими последними шагами к краю обрыва, и впервые в истории человечества гремел барабанный бой. [28] Оставив плоты у последнего павыла перед устьем Туявита-Сылвы, хонтуй повёл караван лесами напрямик к Мёртвой Парме. Вековой ельник заслонил небо растопыренными космами, и только вдали, перед Пармой, вспыхивали слепящие пятна заката среди разошедшихся вершин. На тропе, заросшей орляком, загромождённой обомшелым валежником, было холодно и сумрачно. Сумрачно было и на душе у князя. [29] Вчера мы ландышей нарвали,
Их много на́ поле цвело;
Лучи заката догорали,
И было так тепло, тепло! Заря вечерняя, заря прощальная
На небе ласковом тепло румянится…
Дорога длинная, дорога дальняя,
Как лента синяя, пестрея, тянется. [31] И так… вот видишь ли в чём дело…
Давным-давно, когда без нас всё зеленело,
И папоротник был не ниже тех берёз,
Что видел ты в саду, — так высоко он рос, —
Ну, словом, так давно, что людям и не снилось, —
Звёзд вовсе не было…
Раз, солнце закатилось. [32] Золотя заката розы,
Клонит солнце лик усталый,
И глядятся туберозы
В позлащённые кристаллы.
Но не надо сердцу алых,—
Сердце просит роз поблёклых,
Гиацинтов небывалых,
Лилий, плачущих на стёклах. Обрызганный цветник стыдлив и ароматен,
Смежил цветы табак.
Между настурций он как снег меж алых пятен,
И ждет вечерний мрак.
Еще светло. Но тень длиннее и длиннее,
Вечерняя заря
Роняет косо луч… И длинная аллея
Прияла отблеск янтаря.
Горит вся золотом стеклянная теплица,
Как огненный рубин.
Сверкает дождь в листве… Но засыпает птица,
И сладок сон провеянных вершин.
Привет тебе, о вечер нисходящий!
Привет, прошедшая гроза!
Привет тебе, сверкнувшая над чащей
Небес стыдливых бирюза! [31] Когда я в августе, в закатный час, иду
В моём запущенном мечтательном саду,
И этот ясный час различно-одинаков
В покрове, реющем на купах мальв и маков. [33] Опять, венчая круг суровый,
Зажглась вечерняя заря,
И ― верный жрец ― до жертвы новой
Я отхожу от алтаря. [34] Не дослушав плачущей виолы
и забыв, что продолжалась месса
из собора выйдя догоресса,
опустилась на скамью гондолы.
Праздник был томительно хвалебен,
ей хотелось зарева заката
свежего, как зрелая граната,
яркого, как петушиный гребень.
И в порыве дикого каприза,
потеряв трех герцогов из свиты,
отдавала шею и ланиты
поцелуям женственного бриза… В июле я видал роскошный отблеск рая:
Сжигал себя закат безумием цветным
И, радугой сплошной полнеба обнимая,
Сливался в алый луч над лесом голубым.
Не могут на земле соперничать с закатом
Ни яркостью ― пион, ни нежностью ― опал;
Дыханье притаив, волнением объятый,
Средь сонных скабиоз безмолвно я стоял.
Восторженной душой иль взором ослепленным,
Казалось, в небесах я Бога нахожу;
Хотелось в этот миг быть радостным, влюбленным,
Чтоб в поцелуе слить святую красоту. [35] В степи ковылиной
Забыты истоки,
Томится малиной
Напрасно закат. Водой наполнены следы,
Закат печалится у воды,
Темнеют снасти и берега,
Чуть-чуть покачивается лодка,
В овраге сушь, и день короткий
Ложится тенью на снега.
Мир остывает в тёмных травах,
Вдыхая тёплую отраву,
В морошке тает синий лёд. [36] Мокрая медная чашка,
Мальва крахмальная в ней,
Солнце закатное тяжко
В медь накидало огней. Мало знать
чистописаниев ремёсла,
расписывать закат
или цветенье редьки.
Вот
когда
к ребру душа примёрзла,
ты
её попробуй отогреть-ка! А под вечер ― только багряные мальвы
Холмы увенчают закатным венцом, ―
Ведро за ведром притащишь к крыльцу
И щедрой рукой зелёных польёшь малышей. [38] Рокот анемоны спит в электричестве
Золото заката возвратилось в чёрную реку
Стало больно от чёрного снега. [39] Я не ищу гармонии в природе.
Разумной соразмерности начал
Ни в недрах скал, ни в ясном небосводе
Я до сих пор, увы, не различал.
Как своенравен мир её дремучий!
В ожесточённом пении ветров
Не слышит сердце правильных созвучий,
Душа не чует стройных голосов.
Но в тихий час осеннего заката,
Когда умолкнет ветер вдалеке.
Когда, сияньем немощным объята,
Слепая ночь опустится к реке. Мы не замечали ни грибной прохлады,
Ни привычной с детства боровой отрады,
Тишины закатной северных лесов.
Мы бежали ― гибель нас искала,
Торопилась, путь пересекала,
Реяла вечернею совой. [40] Светла до белого накала,
Закутана в прозрачный газ,
Венера ярко засверкала,
Хотя закат и не угас. [41] Как будто серной кислотой
Изъеден день мой золотой.
Я чувствую, хлоралгидрат
Подсыпан в блекнущий закат. [42] Дымный закат разливает кагор
над островами.
Ярче малины слащеная муть… Источник |
gotskaya
gotskaya
Вам будет интересно: Что такое консистенция? Определение
